Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(34), 2022.

Ей было только пятнадцать.

Подходящую опору нашла на краю площадки, метрах в десяти от входа в маленький придорожный магазинчик. Перекинула тонкий ленточный поводок через трубу ограждения, закрепила карабином. Сказала строго молодому пинчеру:

— Дик! Сидеть! — Но тут же добавила мягко, почти просительно: — Я быстро. Только колу возьму.

Ну что на это тявкнешь? Дик только моргнул и нервно затанцевал на месте, переступая стройными лапами. Не понравилось ему место, никогда раньше тут не задерживались. Мрачно и тоскливо. К тому же ранняя осень, стремительно темнеет, и ближний большой фонарь не горит. А маленькая лампочка над входом в магазин хоть и куце освещает, но моргает, скоро перегорит. Тревожное затишье и пустынно вокруг: ни людей, ни машин.

Хозяйка Дика вышла из магазина. И тут началось… Сволочь выскочила откуда-то сбоку, из пугающей темноты, как чёрт из-под земли. Сильный высокий мужик подхватил девушку сзади легко, словно невесомую куклу. Перед её глазами слабо блеснуло лезвие длинного тонкого ножа, и предупреждающе прошипел над ухом едкий голос:

— Молчи, сука, а то прирежу. Молчи!

Она что-то булькнула сдавленно, да жестянка колы выпала из рук. Мужик быстро поволок девушку с маленькой открытой площадки за тротуар, в черноту кустов. Ещё секунда, и хозяйка исчезла из поля зрения Дика совсем. К лапам, шурша, подкатилась та бессмысленная кола. А ещё задержался родной запах хозяйки, но не такой, каким должен быть, а искажённый, отравленный страхом. Страхом, страхом…

Её страх, отвратительно пахнущий и густой, как горелый сироп, вспучил перед Диком воздух и вытолкал из него и ветер, и все звуки. Дик слышал и чуял теперь только хозяйкин страх и собственную ярость, что забилась вместо сердца в груди. Догнать, схватить, уничтожить хозяйкин страх! Пёс рванул с места так, что едва не разрезал ошейником горло, но не вырвался, а лишь захлебнулся собственной слюной. Сдавленно захрипел. Не отступился, рванулся снова. Ярость взбудоражила и придала телу сил. Когти, как железные, заскрипели по асфальту, но толку от усилий всё равно ноль. И ошейник, и поводок обернулись крепчайшей вражьей удавкой.

Время стремительно утекало. Раздражающий до слепой ярости страх хозяйки ускользал, уходил за ней, не поймать, не ухватить. Сколько драгоценных минут потерял Дик, пока наконец не сообразил, что надо рвать не ошейник горлом, а поводок зубами… Извернулся и вгрызся в ленту. Не тут-то было, та, тонкая, но прочная, по-прежнему не поддавалась, соскальзывала с клыков, впивалась в дёсны. «Где добыть подмогу?! Хоть кто-нибудь!..» — казалось, что отчаяние разорвёт голову. Но внезапно что-то сдвинулось во всём мире и в сознании Дика. Будто он смог дотянуться мысленно до кого-то невероятно могучего и не криком о помощи, а какой-то сказочной дубинкой ударил по сущему, и, о чудо, оно услышало его. В пёсьей голове загромыхал ответ: «Да! Догнать! Уничтожить хозяйкин страх! Уничтожить!»

В тот же миг случилось удивительное превращение. Облик Дика стремительно изменился: юный пинчер исчез, на его месте появился гигантский сказочный пёс неизвестной породы. Покрытый длинной белой шерстью, с невиданной силой в теле. Жалкий злодейский ошейник попытался было врасти в шею исполина, но стальные мышцы попросту разорвали его. Сердце в груди тоже сделалось огромным, забилось ровно и уверенно. И закрепился звенящий хоровой голос в голове. Кажется, Дик больше не один. Кажется, целая стая самых сильных и злющих псов города, а может, и из целого мира заключена теперь в нём. Маленький пинчер едва не потерялся в новом теле, но чудесным образом зацепился и закричал вместе с голосами:

— Вперёд! Свобода!

Удивляться их диктату некогда, и превращению тела тоже. Да и Дик согласен с ними. Пусть ярость в душе царит, пусть голоса требуют: «Вперёд! Догнать! Уничтожить!»

* * *

Слеза накатилась, но застряла и быстро высохла в трёхдневной небритой щетине. Неожиданно. Старший следователь Грушин отстранённо подумал о том, что за двенадцать лет службы бывали дела и похуже. С каких таких пирогов слеза потекла? Стареть начал? Сентиментальный стал?

Небо над головой грандиозно течёт серыми рваными тучами. А тут, внизу, на окраине города, в сосновом парке — ни ветерка; застоялый воздух, полумрак да быстро тающая изморозь на траве. И пахнет сосняк не собой, как положено, а какой-то дрянью, нанесённой из города: смесью табачного дыма и жжёного пластика.

Эксперт-криминалист Степаныч, одетый уже явно не по-летнему, в толстый свитер с высоким растянутым воротом и дутую служебную куртку, походит в дымке утренней серости на старого, сморщенного судьбой бульдога. Он осматривает тело убитой девушки, беспрестанно и монотонно бубнит себе под нос умозаключения, а его помощник записывает, привалившись спиной к ближайшей сосне.

— … раны нанесены острым и длинным предметом, предположительно ножом…

— Ножом…

Грушин перестал прислушиваться. Он ещё раз взглянул на убитую, запоминая. Обрывки одежды, розовая кофточка обмоталась вокруг неестественно выгнутого локтя. Умирала девочка мучительно, много ссадин и колотых ран. Густые кляксы из сосновых иголок, песка и крови размазаны по груди, плечам и шее. Но слеза выкатилась не от страшной этой картины. Грушин уткнулся, как в скалу впечатался, в широко распахнутый мёртвый взгляд. Глаза девочки, необычайной перламутровой синевы, даже мёртвые излучали нечто неописуемое. Чистоту какую-то и доверчивость. Они словно жили отдельно от тела, и не было им никакого дела до того, что произошло и происходит. Им покойно и ясно, и вот так вот запросто можно сколько угодно смотреть на небо.

— Грушин! — окрикнул Серёга, другой криминалист, вывалившийся из дебрей сосняка. Он стажёр, как свежая гончая в их группе, к тому же моложе всех, поэтому пока просто Серёга. — Вам, наверно, будет интересно. Я снял отпечатки и немного даже прошёл по следам. Вокруг убитой всё изрядно вытоптано. Но странное то, что поверх мужских следов есть множество собачьих. Причём таких нехилых, я бы даже сказал, огромных. Есть ощущение, что не собака, а какой-то оборотень обошёл убитую несколько раз, прежде чем пойти вслед за мужчиной, возможным убийцей. И ломанулись и человек, и пёс через сосняк, в сторону оврага, только не здесь, метров через триста дальше по тропе. Но там и земля слишком плотная, и трава щетиной, там надо с ищейкой, я уже вызвал, скоро прибудут.

— Оборотень, — скривился Грушин и пошёл в указанном направлении. Смотреть дальше на мёртвую девочку он не хотел. Вернётся ещё раз к этому месту, но тогда, когда эксперты позволят её унести. «Вот как? Как выбирает судьба кого убить? Почему именно её? — подумал. — Почему, например, не меня — алкаша проклятого, по словам жены, профессионала недоделанного, по словам некоторых коллег? От меня даже Ниночка сбежала вместе с Машкой к маме в деревню… Машке пять, а могло быть тоже пятнадцать. Сколько лет Ниночку лечили от бесплодия?.. А теперь… Сбежала. И вот где я? У разбитого корыта, дурак. Надо о них, а я о чужой мёртвой девочке переживаю. Сентиментальный. Старею?»

* * *

Тысячный пёсий вой в голове и разнузданная ярость гонят по следу. Дик коротко рыкнул, невольно выплёскивая её малую часть наружу. Чужой голос громыхнул красиво. Низкий и грозный, да ещё и усиленный откуда-то взявшимся эхом. Но вырваться голосу ещё мощнее Дик не позволил, ярость он теперь сберегал. Понял, что опоздал. Там, где осталось лежать тело хозяйки, её больше нет. Ничего родного нет, даже запаха страха, одна только смерть. Всеприсутствующая и незримая, никому её не прогнать, не уничтожить. Зато можно взять чёткий след гада, что вызвал смерть и успел пожрать хозяйкин страх. «Уничтожить! Догнать! Уничтожить!» — возопили тысячи псов в голове.

Могучие лапы несут легко, Дик, как огромная, но невесомая гора, бесшумно скользит над тропой сосняка. Он отлично чует запахи и мысли гада. Знает, тот ещё не видит его, не понимает ничего, но уже мечется внутри убийцы его гадкая душонка. Даже ущербным человеческим нюхом он улавливает опасность, переходит на бег. Напрасно, встреча предрешена.

Сердце Дика бьётся ровно, и ярость помалкивает до времени. Отринул и мыслишки гадкого. На какие-то мгновения вобрал в себя ароматы близкого лога. Вот она, совсем рядом, граница, за которой кончается город и начинается настоящий лес. Множество раз Дик мечтал попасть туда. Надеялся, что однажды хозяйка прочтёт, одобрит его желание и они войдут вдвоём под сень незнаемого леса. Теперь уже никогда… Ярость вздыбилась в нём, и Дик снова коротко взвыл. Уже не таясь, уже не важно.

Обернуться гад всё равно не успел. Не Дик, а взбесившаяся ярость тысячи псов сшибла мужчину на землю. Огромные клыки впились в беззащитно оголившуюся шею. Человечишке удалось только одно осознанное движение. Он извернулся, успел вскинуть нож. Вонзил, куда достал, в левое плечо. Неважно, эта было всё равно что гнилой щепой останавливать гору. Боль полоснула Дика, но коротко, нетерпеливая стая псов в нём забрала и растворила её мгновенно. И загремела кровожадно: «В куски! В куски разорвать! В куски!..»

Из горла вырвался чудовищный рык. Дик рванул ещё живую плоть зубами. Гад извился под ним червём. «В куски! В куски!» — вопили псы, а зубы рвали и рвали. Дик растворился в ярости и в голосах.

* * *

Они провели в душном сосняке часа три. Привезённый пёс-ищейка, породистый «немец» Гор, отлично поработал. Изуродованное мужское тело нашли на приличном расстоянии, где-то километрах в двух от убитой девочки. Его Грушин тоже хорошо рассмотрел, но слеза на этот раз не выдавилась.

Степаныч по-прежнему бубнил, потел, выпячивал из-под толстого ворота второй подбородок, а Грушин с безразличным видом курил рядом.

— И опять-таки, что интересно, — выдал заключение слегка вспотевший после очередной пробежки Серёга. — Наш-то нюхач след перед оврагом потерял. Хозяин его говорит, что Гор никогда ещё себя так странно не вёл. Шёл себе уверенно по следу и вдруг встал как влитой, как если бы налетел на что или остановил кто. Заученную стойку плут принял: вот, мол, всё, дальше хода точно нет, работа выполнена, сладкого заработал. Я тоже удивился, сам маленько огляделся, настаивать на дальнейшем поиске не стал. По всему видно, что зверь-убийца, пёс или оборотень какой, дальше словно растворился. Если до этого и трава примятая была, словно танк шёл, и паутина меж кустов сбита, и листва, то дальше — девственный лес. Я и не знаю, как далеко он тянется, вряд ли ещё кого там найдём. Девушку тот изодранный мужик убил, больше некому. А его… Ну не за псом же неизвестным гоняться, в самом деле? Хотя… за таким-то экземпляром…

На этот раз после слов об оборотне Грушин даже улыбнулся. Но Серёга скепсиса в начальнике не заметил и зачесал дальше с прежним энтузиазмом.

— Мы же выяснили, что убитая гуляла с собакой? Так? Карликовый пинчер. Ну максимум тридцать в холке и лапки стройные. Не могут у малыша быть такими огромными следы. А останки убитого вы хорошо разглядели? Это же мясорубка какая-то! Я вообще не понимаю, как Степаныч этому непотребству слова подбирает: «Отнятая часть бедра находится в метре от тела…» Какая, на хрен, часть?! Там не части, там одни ошмётки остались. Правая кисть узнаваема. Но срезана, как бритвой по масличку, бедолага и пальцев разжать не успел, так с ножом рука и валяется. Етить там… в скольких метрах. Какой, на хрен, пинчер?! Говорю же, оборотень. Собака Баскервилей!

— Угу. Оборотень, говоришь?.. Задержишься у нас работать — насмотришься ещё на Баскервилей, только в человечьей шкуре. — Грушин докурил очередную сигарету, неспешно и надёжно впечатал окурок в песок на тропе под ногой. — Но ты и сам правильно сказал, за неизвестными псами мы не гоняемся. На оборотня твоего ни от кого никакого заявления не поступало? Видел его кто-нибудь? Ну вот… Дело получается тёмное… Так не первое и не последнее. А пинчера, если родители девочки захотят, пусть сами ищут. Нам главное — связь установить между этими ошмётками… мужиком и убитой. Нож ведь у нас есть? Вот и устанавливаем.

* * *

Дика сильно мутило и мяло изнутри, словно в нём не собачье нутро, а поле пахотное. Вместо костей труха да солома, и ездит по нему сенокосилка. Лапы слабели всё сильнее от каждого шага, Дик уже не бежал, а едва плёлся. Он снова стал пинчером, тело преобразилось обратно. И… умирало. Резануло в груди под раненым плечом. Сила тысячи псов исчезла вместе со сказочным обликом, некому было спасти от боли, и обыкновенное сердце обратного превращения не выдерживало. Или рана от ножа гадкого оказалась смертельной?

Ярость ушла так же быстро, как и силы. Отпустил легко, даже радовался наступившему покою и тому, что остались только незначительные, совсем простые мысли. Вообще не понимал: отчего пришло спокойствие. Ведь больно, и нет сил, и умирает. Отчего успокаиваться, чему радоваться? Оттого, что не успел, упустил хозяйкин страх? Потерял её? Хотя… Что это? Так вот же! Вот откуда слабая, но радость. Дик поймал крохотный, едва уловимый новый запах хозяйки. Там, впереди, в лесу. Странный, и её, и не её. Светлый, тонкий. Мыслей пока никаких не поймать, но ведь её, родной, зовущий. Где взять силы, чтобы догнать? Ещё немного сил…

Дик рухнул в траву. Но и это не расстроило его, в нём теперь законная радость. Он знает, куда идти. У него снова есть хозяйка, он чует её след. Сейчас. Сейчас он встанет и пойдёт, сейчас…

* * *

Поздно вечером, в полумраке осиротевшей квартиры, Грушин громыхнул бутылкой водки по обеденному столу на кухне. И только после этого зажёг свет. Усталый взгляд застыл на развесёлых бликах, что заиграли на стеклянном горлышке.

Грушин сел и тяжело уставился на них. Он и теперь, как и весь день, гнал от себя неугодные мысли, не позволял вспоминать подробности того, что этот разодранный неизвестно кем ублюдок сотворил с девочкой. А картина с его жалкими останками сама собой затёрлась. Не трогали Грушина предсмертные муки сволочи. Но вот Серёгины слова про оборотня чем-то зацепили, представлялось опытному следователю непривычное и совсем не относящееся к делу. Нарисовался усталым воспалённым мозгом оборотень — огромный пёс навроде сенбернара, более крупной породы Грушин просто не вспомнил. Почему-то белоснежный, с печальными шоколадными глазами. Не страшный. Как гигант разорвал ублюдка, совсем не виделось. В мыслях Грушина оборотень ожил не опасным, но строгим и величественным, каким и должен быть, наверное, нет, не оборотень, а собачий бог. В этом минутном наваждении гигант нёсся вперёд сквозь овражий лес, почти летел над травой. И там, где он бежал, не стоял студнем мрачный удушливый сосняк вокруг. И не было в том мире мёртвой девочки. Там шелестел, разговаривая с ветром, вольный лес, там солнце светило. И грезилось что-то доброе впереди…

«Так может, там, где не желает вмешиваться людской бог, появляется вот такой вот, собачий?..» — Грушин стряхнул наваждение. Перед ним вновь заиграли огоньки на стекле бутылки. Взял телефон, набрал знакомый номер.

— Привет. — Упёрся локтями в стол. — Возвращайтесь, а… Плохо мне без вас. — Прочертил толстым пальцем по столешнице. — Да… Нет… Дурацкую работу пока не поменял. Пить бросил. Вот такие пироги… Совсем.

Словно в доказательство поднялся и убрал сияющую радугой бутылку в глубокую темноту кухонного шкафа.

— Могу хоть сейчас за вами выехать… Не надо пока? Завтра поговорим?.. Ладно, как скажешь, завтра так завтра. И это… скажи Машке, что я её люблю… Вас!

* * *

Гор был умным псом. Он, конечно, так про себя не думал. Собаки вообще не думают так, как люди. Ни с кем себя не сравнивают, странными образами и ненужными сомнениями мозги не засоряют. Их мысли примитивнее, зато много лаконичнее и яснее человеческих, без всякой там чепухи наподобие: ах, может быть; ах, почему… ах, если бы да кабы… А вот чуют четвероногие гораздо шире. Не только запахи обыкновенные, но и запахи мыслей, даже чьих-то поступков, целых событий. Да-да, мысли и события тоже имеют свой шлейф ароматов, и чем более сложными эмоциями они богаты, тем отчётливее и дольше держится их след в пространстве.

Добравшись до места, Гор практически мгновенно ухватил самую суть произошедшего. Тут объявился Большун-Шумень! — сразу понял он. В запахи нырнул, как в густой бульон. И едва не заскулил восторженно от вспыхнувшего возбуждения. Большун-Шумень! — грандиозно запульсировало само собою в голове.

Хозяин, понятно, ничего необычного пока не заметил и потребовал, как всегда, взять след человека-убийцы, но у Гора уже кожа на загривке зашевелилась. Пришло непривычное смешение чувств: давно не знаемая робость перед загадочным и невероятным, но и радость нетерпения перед встречей с ним же. Большун-Шумень!

У Гора хорошая память, ему достаточно много лет, чего только не слыхивал, не нюхивал, не повидал. Понятно, вспомнил: Большун-Шумень! Кто дал имя загадочному оборотню-исполину? Наверно, люди. Большун — думается потому, что всегда получался огромный, как медведь, а Шумень — ну, как же… превращенец никогда не довольствуется в человечьем мире тишиной. Рычит и ломится сквозь что угодно и грозные мысли ни от кого не прячет.

Гор — не только умный, но и внимательный; несмотря на всю гремучесть и силищу следа Большун-Шуменя, он, хоть и очень слабо, почти невесомо, учуял душонку маленького несчастного пинчера в гиганте. У Гора даже что-то очень тонкое и незнакомое съёжилось в груди. Какое-то маленькое удовольствие он испытал от того, что понял, есть, не растворился юный собрат в сказочном оборотне совсем. С отчаянием и страхом, пусть даже и не своим, а погибшей своей хозяйки, да остался.

Гор пустился по следу. В меру деловитый, как всегда, того, что нашёл необычное, людям не показал. И себе не задал лишних вопросов, тех, что непременно бы задал человек. Например: откуда именно у этого пинчера мог взяться столь необычный и редкий дар обернуться в Большун-Шуменя? Как сумел юный несмышлёныш призвать на помощь весь собачий род — это же не шутка… По какому такому велению сила от тысячи, а может, и миллиона псов собралась в одном теле мгновенно? Как складывалась она? По крупице? Наверное, и от него, Гора, частичка утекла, да так, что он и не заметил?

Откуда надо, оттуда всё и взялось — ответил бы себе Гор, если бы подумал об этом. Но думать некогда. След Большун-Шуменя накладывался чётко, гигантским комом на след человека-убийцы, которого велел выследить хозяин. Запахи человека, зверя, событий становились всё отчётливее и уже кричали о том, чем должно закончиться всё дело. Сильное мускулистое тело Гора неслось по следу легко, но его лихорадочно потрясывало. Нетерпение гнало поскорее добраться до места, однако приходилось бороться и с природной осторожностью, всё-таки невероятной силищей, и множеством непонятно-тревожного веяло от Большун-Шуменя, приближаться боязно.

Вдруг Гора словно цепью стеганули, поджал хвост. Вот! Тут оборотень и настиг цель. Разорвал человека, как тряпку. Гор едва волком не взвыл, сдержался, чтобы не показать людям дрожи этой своей внутренней. Незачем им всего знать, всё понимать. Потому почти и не затормозил у останков разорванного Большун-Шуменем человека. Только представил на мгновение, какой поднялся скулёж от всех собак в округе в тот момент, когда Большун-Шумень рвал человека, не могло не накрыть их этакой волной силы. А может, даже и из людей кто-нибудь что-то почувствовал.

Хозяин не отставал, тяжело дышал, но бежал молча за Гором дальше. Внезапно пёс замер на месте. На краю оврага, на границе рукотворного сосняка и дикого леса. Его вдруг осенило, что дальше идти нельзя. Уловил, что Большун-Шумень тут начал истаивать. Здесь пинчер стал оборачиваться собой. И… умирать. А вот этого точно ни к чему видеть людям, да и ему, Гору тоже. Опять что-то неопознанное, тоскливо-колючее что-то засосало под ложечкой, но пришла и робкая гордость. За пинчера, а может, и за весь собачий род. Пусть уже совсем другой тропой, недоступной пока Гору идёт сейчас юнец. Но ведь такой упрямый, чертяка, что и Большун-Шумень его мягко отпустил. Малыш по-прежнему идёт за хозяйкой.

Гор решительно продемонстрировал людям, что нет больше следа, дальше они не пойдут. И сам больше не смотрел в сторону леса, лишь послал непривычно длинную мысль собрату, не зная, дойдёт ли: «Всё правильно, малыш. Догонишь хозяйку. Только не рассказывай ей, чего тут Большун-Шумень натворил. Она человек — не поймёт».