Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 1(27), 2022.

Перед нами очередная глава-рассказ из огромного романа «Облик грядущего» (написанного и опубликованного в 1933 году: Муссолини уже на слуху, а вот Гитлер еще почти не примелькался…). На русский язык этот роман-предсказание никогда не переводился: единственный известный нашим читателям эпизод — такая же глава (формально следующая, но у каждой из них самостоятельный сюжет) «Бродячая смерть», чуть менее года назад опубликованная в журнале «Горизонт», № 2(16), 2021.

«Облик грядущего» выстроен как стенографическая запись снов, посещавших профессора Филиппа Рэйвена. Это девятый сон, охватывающий события 1940—1945 годов, когда происходило то, что профессору (точнее, Уэллсу и его современникам) представлялось Второй мировой войной. Впрочем, Мировой (она же Великая) войной для него на тот момент остается только Первая, для ее «вольного продолжения» даже название не придумано…

Как видим, по отношению к 1933 году, когда была создана книга, это — возможное будущее, причем весьма близкое; а вот для нас оно уже стало альтернативной историей, хрониками несбывшегося. Публикуем девятый сон Веры Пав… то есть профессора Рэйвена без комментариев. Со всем его странным сочетанием удивительно зорких прозрений и близоруких промахов, с мешаниной известных и неизвестных (как нам, так и самому Уэллсу) имен, названий и событий.

Дрейф Европы к войне набирал обороты. Япония и Соединенные Штаты устранились от вмешательства, Великобританию больше тревожили беспорядки в Индии и восстание негров Южной Африки, чем проблемы ближайших соседей. Последние препятствия для континентальной вражды исчезли, вопросы упростились.

Европейская война началась в 1940 году. Конкретный инцидент, давший толчок «горячей» фазе, случился по вине польского коммерсанта еврейского происхождения. Во время остановки его поезда в Данциге этот коммерсант проявил определенную неосторожность в обращении с плохо подогнанным зубным протезом. По-видимому, протез так заклинило, что бедняге пришлось бороться с ним обеими руками, широко раскрыв рот. Картина явно неприглядная, и из уважения к попутчикам коммерсант, продолжая борьбу со вставной челюстью, отвернулся лицом к окну вагона. Он был бородат и носат, и его гримасы, без сомнения, смотрелись c платформы довольно неприятно.

Однако кто бы мог подумать, что неуклюжие руки коммивояжера выпустят на волю псов войны от Пиренеев до Сибирской тайги! Той войны, первопричиной которой стала, насколько можно судить, застрявшая меж вставных зубов апельсиновая косточка либо крошка скорлупы грецкого ореха…

К несчастью, в этот момент на платформе прямо напротив злополучного окна стоял молодой нацист, который истолковал выражение лица бедолаги как враждебный комментарий к своей новой, с иголочки униформе. Такая реакция неудивительна, ибо многие из этих юношей отличались чрезвычайной врожденной чувствительностью. Пламя патриотического негодования вспыхнуло в его сердце; призвав себе на подмогу трех товарищей и двух полицейских (как и итальянские фашисты, эти герои редко действовали в одиночку), возмущенный молодчик, преисполнившись достославной решимости, ворвался в поезд. Последовала яростная перепалка, осложненная тем, что «невоспитанный поляк» плохо понимал или вообще не понимал немецкий язык и, все еще не сумев справиться с зубным протезом, был, по сути, нем. Двое из попутчиков, однако, вступились за него, остальные пассажиры тоже пришли им на помощь, брань сменилась толчками и ударами, и нацисты, оказавшиеся в меньшинстве, были сброшены с поезда.

После этого вспыльчивый молодой зачинщик, вновь оказавшийся на платформе в ярости и в уже помятой нацистской форме, видя, что несносный еврей, стоя у окна, продолжает безнаказанно кривляться, выхватил револьвер и застрелил его. С обеих сторон тут же было пущено в ход и другое оружие, так что произошло подлинное, пускай небольшое сражение, закончившееся только с отбытием поезда от перрона. Происшествие, помимо прочего, политически осложнялось тем, что точный статус полиции Данцига все еще оспаривался и нацисты не имели законного права своевольничать на данцигской платформе.

Сам по себе этот трагический инцидент мог бы быть разрешен и без начала европейской войны. Можно было бы пробудить к жизни умирающую Лигу Наций или даже воскресить мумию Гаагского трибунала. Любая международная организация могла бы найти козла отпущения (скажем, польского дантиста, соорудившего злополучный протез) и, представив его единственной виновной стороной, выследить, отдать под суд и примерно наказать. Правда, для этого понадобилась бы некоторая добрая воля со стороны вовлеченных держав — но таковой как раз и не обнаружилось.

Вот уже восемь лет германское общественное мнение готовилось к борьбе за Польский Коридор, в связи с чем продолжалось перевооружение страны, как явное, так и тайное. Франция и Польша наблюдали за процессом с растущим беспокойством, и генералы обеих стран настаивали на упреждающем ударе, пока они все еще оставались несравнимо сильнее. Не раз казалось, что наступил кризис, но не происходило ничего, кроме биржевого торнадо. Теперь же терпение лопнуло. Напряженность неимоверно выросла, и грядущие бедствия казались облегчением, а развал Европы на куски — освобождением.

Такая ситуация — неизбежная кульминация любого «вооруженного мира». В какой-то момент становится неотразимой логика: «Бейте сейчас, пока враг не стал сильнее». Таким был и ведущий мотив британцев при подготовке к войне в 1914 году: они стремились ударить прежде, чем постоянно растущий германский флот сравняется с их собственным. Так Британия покончила с невыносимым напряжением: немцы, по ее словам, «сами напросились». «Лучше сейчас, чем завтра».

Теперь Германия снова «напросилась», и Польша воспользовалась случаем. Военные «нажали на кнопку». Печатные станки Парижа, Лондона и Нью-Йорка все еще штамповали заезженные теории о смерти злосчастного коммерсанта, а польские и немецкие воздушные патрули уже вовсю сходились в бою над роковой пограничной линией. Проблемы с зубным протезом начались, по-видимому, около часа дня в пятницу, 4 января 1940 года. А уже в субботу около трех часов пополудни самолет польского аса Михала Коренёвски был сбит после отчаянной схватки с тремя противниками в небе Данцига, рухнул, пылая, на оживленную улицу Ланггассе и при этом падении поджег ратушу.

Последовал первый польский авианалет на Берлин и «показательный» пролет двухсот французских эскадрилий строем над Баварией и Западной Пруссией. Берлин, похоже, оказался застигнут врасплох этой впечатляющей и мгновенной реакцией: никто не ожидал такого от Парижа. Но чутье подсказало немцам уклониться от воздушного боя, и французы улетели домой. А на польско-немецкой границе бои продолжались.

Французские власти сами не знали, разочаровало их поведение немцев или можно вздохнуть с облегчением, не встретив отпора со стороны старого врага. Сокрушительный разгром германских «Люфтваффе» оказался бы убедительной победой, но свои самолеты лучше не терять, сгодятся и дома, чтобы сдерживать растущее внутреннее недовольство. Опять же, неопределённость исхода боя — а это всегда возможно в воздухе — только увеличила бы риск внутренних неурядиц.

Целых семь лет, с момента, как в 1933 году Германия вновь начала вооружаться, дипломатические центры мира взирали на приближение катастрофы и ничего не делали, чтобы предотвратить ее. Теперь же Лондон, Вашингтон, Мадрид и Женева заметались на грани истерики. Послы и министры иностранных дел так и сновали туда-сюда. «Опоздали», — заметила Женева, хотя этому опозданию уже стукнуло лет двадцать.

Особенно популярной стала фраза «локализовать конфликт». Звучала она не только в нейтральных странах, но и в Париже с Берлином. По сути, это означало отказ Парижа от обязательств перед Польшей и позволение Варшаве, продолжающей балансировать между Германией и Россией, самостоятельно договариваться с ними обеими. Россия же теперь, благодаря загадочному молчанию в сочетании с молниеносной мобилизацией Красной армии, почти сразу стала важной фигурой в игре европейских народов.

А у Парижа вскорости появилась веская причина не доводить до крайности конфликт с Берлином. Уже погиб первый в Новой Войне француз — и пал он в Приморских Альпах от пули итальянского патруля…

В ночь на воскресенье 6 января, в то время как польские самолеты бомбили Берлин, итальянцы делали то же самое с Белградом. Одновременно всем державам из Рима полетели ноты с указанием причин этого решительного удара. По всему выходило, что между вечером пятницы и утром воскресенья случилось резкое обострение югославской непочтительности. Фашистские провокаторы, которые должны были создать повод для обиды и возмущения, перестарались до уровня карикатуры. В субботу все население Италии было отвлечено от повседневных забот кошмаром: повсеместно намалеванные красной краской образы Муссолини, превращенного в отечного алкоголика, венецианские львы, раскрашенные под бабуинов, и постыдно оскверненные римские орлы. Растрепанные молодые фашисты картинно рыдали на каждом углу, выступая против невыносимых унижений и призывая к войне. Чаша югославских беззаконий оказалась переполнена. Лишь годы спустя изумленные исследователи, проследив безобразия до их истоков, поняли, каким именно образом переполнилась эта чаша, ставшая оправданием для вторжения.

Едва польские и итальянские войска перешли границы, другие государства не стали дожидаться оскорблений, дающих повод ринуться в бой. Все безумное лоскутное одеяло Версаля порвалось в борьбе — безрадостной, неистовой борьбе народов, полной ненависти, страха и с непредсказуемым концом. Следующие два года идея «локализовать конфликт» удерживала Россию и Францию от того, чтобы ввязаться в драку. Нашлась формула, по которой Франция не вмешивалась в конфликт на стороне своих бывших союзников, а Россия в ответ воздерживалась от действий против них. Зато торговля оружием могла вестись «беспристрастно». Эту хлипкую формулу изобрели в оправдание дипломатического провала, однако она удержала войну вдали от западного фронта Германии тяжких два года. Упорное желание итальянцев вести стрельбу в сторону французской границы объяснить никто не смог, да, впрочем, ее не столько объясняли, сколько тихо игнорировали. Французская авиация регулярно устраивала демонстративные пролеты, что всё больше раздражало ближайших соседей, но выступало сдерживающим фактором. Демонстрация охладила иностранцев и успокоила горячие головы дома.

С самого начала эта «локальная» война вызвала у европейцев гораздо меньший энтузиазм, чем в 1914 году. Воодушевление охватило только неопытную молодежь высших классов, юных итальянских фашистов, немецких наци да школьников со скаутами. Их проповедь, крикливая и настырная, звучала в тяжелой, угрюмой и тревожной атмосфере. Но ни одна нация не схватилась за оружие. Рядовые солдаты постоянно дезертировали и «выбывали из строя», а с наказанием уклонистов возникали сложности. В преимущественно крестьянских армиях Восточной Европы «менталитет дезертира» распространился настолько, что расстреливать нарушителей не было никакой возможности. Один батальон из Позена вступил в бой под Лодзью, имея пятьдесят семь солдат на тридцать девять офицеров.

С самого начала экономика шла в ногу с военными действиями: конфликт даже не успел толком разгореться, а уже чувствовался постоянный недостаток буквально во всем. Сверху летели приказы об «экономии боеприпасов».

Но все же эта война проходила на более высоком уровне, техническом и научном, чем японское вторжение в Китай. Европейские армии пользовались хорошими автомобильными и железными дорогами, грузовиками и поездами, были отлично вооружены, имели прекрасно оснащенные военно-воздушные силы. В тылах безотказно работали химические и другие заводы по производству боеприпасов. Место изнуряющих пехотных сражений заняли стремительные битвы моторов. Молниеносное отсечение Восточной Пруссии от Германии с применением «перманентного газа смерти» стало примером высокотехнологичных операций. Стратегически глупо, но технически безупречно.

Наступление на Берлин также планировалось с максимальным использованием самого современного вооружения и последних достижений научной мысли. Польский генштаб видел в этой операции еще один «удар в самое сердце» и возлагал на нее огромные надежды: не меньшие, чем немцы питали по поводу наступления на Париж в 1914 году. К несчастью для поляков, при подготовке наступления им пришлось консультироваться с рядом «экспертов», так что случились утечки информации: через Францию, через производителей боеприпасов из Чехии и Швеции, через Россию и внутренних изменников. Поэтому общие черты военного плана оказались известны и осознаны в Берлине ничуть не хуже, чем в Варшаве. Грандиозный химический налет на Берлин получился действительно ужасающим и разрушительным, но армады польских танков, самоходных орудий и моторизованной пехоты были задержаны, а затем и остановлены в шестидесяти милях от немецкой столицы с помощью хитроумной системы ядовитых газовых заграждений — главным образом мин с люизитом и «синим крестом», — растяжек и «битумных ям» нового типа на дорогах и в полях. Кавалерийский рейд на север, призванный отсечь Берлин от моря, оборвался среди колючей проволоки, газа и пулеметов. Почти сорок тысяч человек были убиты, ранены или взяты в плен. Более того, из-за партии бракованных противогазов, поставленных в польские войска, бойцы нескольких бригад поддались убеждению, что их продали и предали. Большинство польских солдат так и не вступили в настоящее боестолкновение с немцами, и только огромный перевес в самолетах спас захлебнувшееся наступление от полного разгрома.

Польские части быстро оправились от поражения и, следуя плану «Б», окопались вдоль линии от Штеттина до Богемии. В тылу этого широкого фронта Польша без помех занялась освоением Силезии. Каждую ночь и над Берлином, и над Варшавой бушевали воздушные бои, которые чаще всего оканчивались ничем. У поляков было численное превосходство, а у немцев более быстрые и маневренные машины. Также у Польши имелся перевес в дистанционно управляемых воздушных торпедах, которые теперь могли не только доставить большую бомбу за двести миль, но и, сбросив ее, вернуться назад.

Чехи провели мобилизацию сразу вслед за Францией, но немедленно в войну не вступили. Армии Чехословакии оставались в своем горном четырехугольнике и вдоль венгерского фронта, ожидая развития игры. Австрия беспокоилась, но соблюдала нейтралитет.

Южная война, которая несколько недель развивалась отдельно от польской, открыла блестящие перспективы для итальянцев. Болгария, Албания и Венгрия также объявили войну Югославии. Небо потемнело от итальянских бомбардировщиков, и лишь немногие города Хорватии и Сербии избежали авианалетов. Римский флот готовился к захвату портов и островов Далмации. Впрочем, продвижение итальянских войск меж холмов Хорватии и Словении оказалось не таким быстрым, как ожидалось. Понадобилось шесть недель, чтобы пробиться к Загребу.

Местность мало подходила для применения газов и тяжелого вооружения. Страна не имела явного центра, по которому можно было бы нанести решающий удар, а местные жители традиционно умели партизанить в горах. Бомбежки городов мало затрагивали этих крепких крестьян. Они никогда не ввязывались в бой, не собирались большими группами, но их пули днем и ночью свистели в итальянских лагерях. Многие из партизан ходили туда-сюда между своими полями и фронтом. Боеприпасы они получали через Румынию, которая, имея мощную Красную армию на бессарабской границе и внутренние крестьянские волнения, оказалась в двусмысленном положении: и опасном, и все же какое-то время выгодном, позволяющим оставаться вне борьбы. Венгры перешли югославскую границу и угрожали Белграду, но основную группировку войск они развернули в сторону Чехословакии, ожидая дальнейшего развития событий.

Ближе к концу года в боевых действиях случилась примечательная пауза. Отчаянные усилия Праги, Лондона и Парижа добиться перемирия временно увенчались успехом: хотя в Германии и Югославии оставались войска захватчиков, все же были очерчены нейтральные зоны и прекращен огонь. В последний момент власти попытались путем переговоров остановить войну и не допустить слияния двух конфликтов. Несколько недель это казалось возможным. И Германия, и Польша с сомнением относились к продолжению войны теперь, когда польское наступление остановлено, а Италия готова довольствоваться Далмацией без продолжения утомительной кампании. Было похоже, что дух цивилизации пробудился от галлюцинаций и спросил: «Ради всего святого, почему это происходит с нами?!»

Британский кабинет нашел момент подходящим для проведения конференции в Веве, чтобы «окончательно» пересмотреть Версальский договор. Миролюбивые речи Дафф-Купера, Хоре-Белиша, Эллен Уилкинсон и Рэндольфа Черчилля эхом прокатились по всей Европе и получили блестящую поддержку Бенито Карузо и Корлисса Ламонта в Америке. Папа римский, архиепископ Кентерберийский, нонконформистские церкви, президент Швейцарской Республики и знаменитый чешский президент Бенеш разразились хором протестов. Франция, которая после социальных волнений 1934—1935 годов неуклонно катилась к пацифизму, нашла талантливых выразителей своих взглядов в лице Лушера и Шаванна. Еще раз все вспомнили о гуманистических порывах Генри Форда и Вудро Вильсона. В очередной раз пробудилась концепция «мира во всем мире», мелькнула в умах и исчезла снова. Однако теперь этот хор звучал более полно, более явно и единодушно, чем в 1916—1917 годах, что, впрочем, не делало его более продуктивным. Веве продлил перемирие до июня 1941 года, но это не помогло. Военные, получив передышку, не могли просто сидеть без дела. Их терпения хватило ненадолго, и боевые действия возобновились со взаимной усиленной яростью, питаемые надеждой одержать победу «ко времени сбора урожая».

Конференция провалилась, потому что на ней оказалось некому сформулировать то, что стало бы конструктивной концепцией Современного Государства. В Веве просто в очередной раз собрались национальные дипломаты, произнесли дежурные речи о мире, о суверенитете — но их устаревшие представления неизбежно вели к возрождению конфликта. Иллюзия некоего «баланса сил» была этим дипломатам настолько же близка, насколько могла быть близка сама идея мира — однако этот «баланс» неизбежно все время расшатывался, из года в год, изо дня в день. Теперь же, что бы ни думали по этому поводу простые люди и интеллигенция, эксперты пророчили войну до победного конца. «Немцы разбиты недостаточно» — удобная формула для торговцев оружием и журналистов во Франции и Скандинавии. «У итальянцев полно дел в Югославии».

Англичане и американцы, надеясь до последнего держаться в стороне от конфликта, переживали воодушевляющее оживление экспорта и внушающий надежду рост доходов по сравнению с воюющими странами. Снова в Тайнсайде грохотали молоты; акции сталелитейных, железорудных и химических компаний взлетели, и металлургическая промышленность, подобно старому, облезлому и беззубому тигру, накинулась на единственную доступную ей теперь добычу — человека. Зверь давно перестал мечтать о новых лайнерах, мостах, железных дорогах или домах со стальным каркасом. Но он все еще мог делать оружие и убивать. А вот заглянуть в будущее и прикинуть, останется ли хоть чуть-чуть мяса на костях пожираемого им человечества, тигр уже не мог.

Единственными странами, на самом деле желавшими мира, прочного мира, были Чехословакия и Австрия, которые оказались меж двух воюющих лагерей в окружении потенциальных врагов по всем линиям границ. Миротворческий посыл, нашедший выражение в Веве, выглядел слишком замысловатым, а оттого бесплодным.

Бои вспыхнули с новой силой почти синхронно на польской Украине, где, очевидно с помощью советских офицеров и техники, восстало крестьянство, и в Германии, где случилась внезапная мощная атака на польскую линию обороны. Немцы хорошо потрудились во время перемирия, чтобы уравнять шансы в воздухе. Они успели создать новые скоростные истребители и особенно мощный пулемет. Несколько недель гремели такие воздушные бои, каких не было ни до, ни после.

Понемногу немцы добились воздушного превосходства, пустив в ход тяжелые бомбардировщики и газ. Бомбы падали на Лодзь и даже Варшаву, мирное население массово эвакуировалось. Германские войска смогли прорвать польскую линию обороны, и им открылась прямая дорога к блокированной Силезии. Спираль конфликта раскручивалась все шире. Литва, очевидно при поддержке России, захватила свой старинный город Вильно, Австрия же слила воедино северный и южный фронты, ввязавшись в драку на стороне Германии и Италии. Берлин объявил о своем окончательном союзе с Веной. Оставшиеся европейские государства посыпались в этот кипящий котел одно за другим. Венгрия без объявления войны напала на Восточную Чехословакию «для восстановления законных границ» и ввела в бой против нее войска союзной Румынии. Россия заявила о невозможности в свете последних событий сохранить взаимопонимание с Францией, и Красная армия двинулась на Львов. В Македонии местные бои кипели повсеместно, деревня на деревню. Болгария вступила в «Южнославянский союз» и атаковала Албанию, а Греция захватила остров Родос, который до того удерживала Италия.

Франции стало очевидно, что ее старая политика «безопасности» — стремление к балансу сил и заключение союзов с уравновешивающими государствами за спиной каждого враждебного соседа — привела к закономерному финалу. Французы были бы рады отдыхать спокойно в тылу пограничных укрепрайонов, наравне с англичанами и американцами наслаждаться прибылями от нейтралитета и торговли оружием, но у Франции оставались обязательства перед воюющими странами, не позволявшие отсидеться в стороне от конфликта. В 1943 году, после очередной невнятной попытки Лондона, Вашингтона и Женевы предотвратить катастрофу, Париж был вынужден объявить войну Центральноевропейскому Альянсу.

Казалось, что новая война очень похожа на Мировую 1914—1918 годов. На первый поверхностный взгляд это была попытка отменить или закрепить Версальский Договор. Создавалось впечатление, что снова в осаде Центральная Европа. Однако теперь Италия оказалась союзником тевтонцев, крайне обнищавшая Бельгия выпала из игры, Британия держалась в стороне, а Франции пришлось самой, вместо бывших союзников, помогать (а не получать помощь) группе государств от Польского Коридора до Черного моря и Балкан, которых Набережная д’Орсе так мучительно пыталась сплотить против Германии.

Россия, однако, была сомнительным союзником Центральных держав и не действовала с ними сообща. Она просто поддержала новые советские республики в Восточной Польше и Бессарабии, там Красная армия и остановилась. Прежний энтузиазм по поводу мировой революции в большевистских умах давно погас, а марксизм настолько обрусел, что теперь опасался слишком большого количества западных последователей. Кремль с удовлетворением объединил родственные славянские Советы, на том и успокоился. Япония, Китай и обе Америки остались в стороне от схватки, сосредоточившись на внутренних трудностях.

Поверхностный исследователь увидел бы здесь просто перестановку знакомых фигур на политической доске. На самом же деле теперь столкнулись совершенно иные силы. Франция, несмотря на внутреннее социальное напряжение, все еще оставалась капиталистическим обществом образца XIX века, с демократическим парламентаризмом и ненадежными структурами в финансах и промышленности. Кроме привитого сентиментального патриотизма, у молодежи не было единомыслия в чем-то ином. Союзники Франции — аграрные страны с монархической или парламентской формами правления, более старомодные, если уж на то пошло. А Центральные державы жили теперь по новому, фашистскому образцу, теснее связанные структурно — и управляемые новыми группировками молодых духом людей, претендующих на роль элиты.

За исключением крайнего национализма фашистов (это принципиально важно), такой контроль со стороны самозваной дисциплинированной элиты стал явным шагом к организации нашего Современного Государства. Всем этим фашистам суждено было разрушить собственные державы и сгинуть, по сути, из-за поверхностного и сентиментального склада ума, неспособности объединиться и выйти за рамки националистических традиций. Между созданным их усилиями и нашей современной образовательной и административной системой нет прямой преемственности. Но в Мировой войне 1914—1918 годов нигде не было подобных элит, которые по-своему примечательны, как примечательна и Российская Компартия (несмотря на ее пролетарскую доктрину) своим частичным, но очень реальным продвижением демократических институтов. Среди хаоса та организованная «преданность молодых», на которой держится наше современное общество, была ясно предвосхищена в этих режимах Центральной Европы. Идея дисциплинированного личного участия в государственном управлении вбивалась в умы нового поколения.

Пока не появилось что-то более веское, этой идее пришлось сформироваться, как ни чудовищно, из таких странных зародышей, как паяц Муссолини или истерик Гитлер. Вышеупомянутая идея могла быть только патриотической, в другой форме государство себя тогда не представляло. Но, когда в грянувших военных катастрофах были разбиты и растворены первые проявления этой идеи, она по-прежнему жила в умах, звала к сотрудничеству для достижения высших целей. Молодежь во всех фашистских странах стала очень ответственной.

Новые войны отличались от предыдущих не только тем, что не были (с точки зрения Центральных держав) народными войнами, но также небывалым размахом и качеством боевых действий. Мы уже показали некоторые отличия между новой войной и старой. Теперь это стало еще очевиднее из-за того, как пересекались границы воюющих государств. В первой вспышке конфликта действительно существовал «фронт» между Польшей и Германией, но после 1943 года стало невозможно определить ни фронт, ни главную цель, ни хоть какую-то идею, оправдывающую разрушения, охватившие Европу.

Поляки перед отступлением в Позен попытались провести линию Перманентного Газа Смерти через Восточный Бранденбург, но покидали позиции в такой спешке, что смогли отравить только три небольших района, не имеющих стратегического значения. После 1943 года война в воздухе стала основной, чаще применялись газовые атаки и воздушные десанты — однако уже не для вторжения, а лишь для захвата выгодных плацдармов, их обустройства и удержания. В Средиземном море продолжались ожесточенные бои за пресечение поставок войск и припасов между Северной Африкой и Францией, но в Атлантике французские караваны чувствовали себя практически безопасно.

Не было ни воздушного Трафальгара, ни воздушного Экнома. Война в трех измерениях не дает тех каналов, проливов, узких морей, перевалов, главных дорог, по которым бегущего противника можно загнать в угол для решающего разгрома — и действительно, до сих пор неизвестно, какая из сторон абсолютно преобладала в воздухе. Это была война рейдов и ответных ударов без единой крупной операции. Большое наступление немецкой пехоты на Позен захлебнулось газом и битумом, а французское вторжение в Италию не продвинулось дальше Турина.

Полное выматывание противника, материальное и моральное, стало единственно возможным путем к хоть какой-то победе. Измученное население вновь призывали вести «войну на истощение». На всех европейских языках звучал один и тот же лозунг: «Победит тот, кто продержится на полчаса дольше». Атаки на гражданские объекты нарастали по мере того, как становилась очевидной невозможность военного решения. Посевы и леса целенаправленно поджигались, плотины разрушались, низины затоплялись, газо- и водопроводы взрывались. Пилоты вылетали на поиски скоплений людей и бомбили их. Это стало жестоким развлечением, подобным псовой охоте.

Несмотря на десятилетие финансовых неурядиц и упадка производства, в Европе все еще оставалось огромное количество промышленных запасов; повсюду работали заводы, надежно защищенные от воздушных атак и искусно замаскированные. Более того, для ввоза материалов границы главных воюющих сторон не закрывались, пока в карманах граждан оставалась хотя бы мелочь для налогов и сборов, из которых оплачивались эти поставки. Товары пересекали границу ночью; грузы доставлялись в неосвещенные гавани. Каждый трудоспособный гражданский привлекался к работам по рытью убежищ и укреплению зданий против газовых и фугасных бомб. Большинство этих работ также проводилось ночью. Отказ или уклонение от обязательных работ карались лишением пайка. Читатель, возможно, видел репродукцию мрачной картины Эглона Калле «Наконец-то безопасность». Закованные в цепи, изможденные и оборванные французы работают в туннеле под ударами плетей. На переднем плане одному из потерявших сознание дают стимулятор; другой, всеми брошенный, умирает без помощи.

По сравнению с массой литературы о личном опыте во время Мировой войны, по крайней мере о том, что касалось Западного фронта, до нашего времени дошло очень мало персональных свидетельств (как от ветеранов, так и тыловиков) из Пылающих Сороковых. Крупные авианалеты, похоже, стали совершенно ужасными, гораздо более жуткими, чем во время Мировой войны. Они начинались с кошмарного воя сирен, гудков и пронзительных свистков моторазведчиков. Толпы обезумевших людей, потерявших всякую гордость и достоинство, бегали туда-сюда в поисках ближайшего убежища и помощи, а заканчивалось всё беспредельными страданиями жертв этих налетов.

Мы уже дали некоторое представление о характере этих мучительных смертей. Почти везде организация убежищ и снабжение противогазами работали из рук вон плохо. Во многих случаях реальных запасов не существовало, только бутафорские противогазные маски и мнимая защита зданий от бомб: имитация для предотвращения «преждевременной» паники и «поддержания морального духа». Ни об одном из этих масштабных авианалетов никогда не сообщалось в газетах, которые все еще издавались и в военные годы. Даже в Америке публикация любых подробностей рассматривалась как «антивоенная пропаганда, подрывающая призыв».

Известно письмо с описанием Берлина после воздушной атаки, без даты и за подписью «Синклер». По мнению большинства авторитетных критиков, послание принадлежит перу писателя Синклера Льюиса (1885—1990). Можно процитировать один отрывок:

«Спустившись по Унтер-ден-Линден, мы шли по Зигес-аллее. Повсюду лежали тела мужчин, женщин, детей, очень странно сбитые в кучи, как будто на последнем издыхании люди карабкались друг на друга в поисках помощи. Стремление оказаться ближе хоть к кому-то характерно, видимо, при отравлении этим конкретным газом. Что-то ломается в сознании. Тела одинаково скрючились, и почти всех вырвало кровью. Стояла жуткая вонь, хотя все это множество людей было живо каких-то двадцать четыре часа назад. Разложение начинается сразу. Арка, ведущая в парк, почти непроходима…»

Вот так мы можем бросить быстрый взгляд на то, как гибли мирные жители полтора века назад.

Личные истории участников боев той последней войны столь же скудны, сколь и воспоминания гражданских. В последующие десятилетия мало у кого находились мотивы писать мемуары: не осталось достаточно грамотных людей, как то было в западных армиях во время Великой Войны, не хватало душевной простоты в восприятии происходящего, а главное — куда больше оказалось дезертирства, равнодушия, пьянства, насилия, грабежей и злобной жестокости, о которых никто писать не любит. За тридцать лет мир стал менее чувствительным; его страдания усилились многократно, но ощущения их притупились. В 1914—1915 годах многие британские и немецкие солдаты ежедневно вели дневники. Это говорит о личностном переживании событий, выходящем за рамки угрюмого фатализма, пронизанного вспышками первобытной экзальтации или ярости, которые, похоже, преобладали в сознании участников сражений сороковых годов.

В серии «Исторические документы» есть дневник японского офицера, погибшего при отступлении из Учана. За неимением подобного материала из Европы, полагаем, можно процитировать его здесь, чтобы показать, каково это было — сражаться в последней из войн. Правда, перед нами не очень яркий документ. Офицер был интеллектуалом, социалистом и твердо верил в Лигу Наций, а его записи — серия враждебных и критических замечаний в адрес вышестоящего командования. Но во второй половине эти рассуждения угасают. Дневник превращается в сборник отрывистых записей о том, что японец ел и пил, как боролся с гриппом и дизентерией. Похоже, с ним была команда военных. Автор дневника дважды отмечает, как ему удалось накормить соратников, записывает их имена и даты смерти. Есть также цифры, иллюстрирующие истощение запасов. К моменту гибели он уже предельно оголодал. По мере того, как таяли силы автора, он, похоже, ощутил, что использует слишком сложный шифр, и перешел сначала на плохой английский, а затем на простой японский. Последние строки дневника — незаконченное стихотворение, отрывок в старом стиле, который можно перевести примерно так:

Цветок миндаля
В лучах весенних солнца,
Госпожа Фудзи,
Драгоценный дом любви,
Ужель не увижу вновь?

Возможно, завершиться этим наивным стихам помешала смерть автора. Вероятно, весь его отряд полег под Кайфеном.

Нигде в поздних военных мемуарах нет ничего, что напоминало бы странную особенность историй 1914—1918 годов. Те истории были написаны людьми, которые, покидая абсолютно незыблемые, надежные дома, оставались уверенными, что вернутся (при некотором везении) сюда же и будут жить долго и счастливо. Солдаты уходили на фронт, исполненные храбрости и романтизма. Участники более позднего цикла войн чувствовали, что такого возвращения домой не будет. Они знали, что уходят в беду, оставляя в беде и свои дома. Знали, что их война не временное испытание: для них война — навсегда. Мемуары летчиков, на чьей совести столько разрушений, поразительно пусты. Они вспоминают о боях в предельно скупых выражениях: «Положил пару пшеков», например; или — «На волосок»; но пилоты, похоже, не хотели знать, что делают их бомбы с людьми внизу. Многие из этих молодых летчиков выжили и потом, после 1965 года, служили в Управлении воздушного и морского транспорта. Но, хотя некоторые из них довольно неплохо описали свой более поздний опыт, ни один не оставил ничего полезного для исследователей военного времени. Историк снова и снова обращается к датам, картам и цифрам из обломков надежд, страхов, ужасов, курьезов и агонии миллионов, переживших ту эпоху жестоких бедствий, сомневаясь, сожалеть или радоваться тому, что бóльшая часть этого кипения чувств и страданий исчезла так же надежно, как если бы ее никогда и не было.

После 1945 года всеобщее измождение стало очевидным. Душами овладело такое отчаяние, что отказал даже инстинкт самосохранения. Люди лежали голодные в своих постелях и домишках, не пытаясь спастись от падающих с неба бомб. Только запах газа все еще мог вызвать панику, и безудержный поток измученных горожан, кашляющих и задыхающихся, устремлялся по улицам к убежищам. После 1942 года не раз накатывали волны нового гриппа, дающего осложнением необычно глубокую депрессию, а в 1945-м пришла холера. Эти эпидемии казались достаточно серьезным испытанием, будучи лишь проверкой защитных механизмов, свойственных людям, лишь предтечей великого «нашествия микробов», которое ждало разобщенное человечество.

За исключением авианалетов, Британия и другие нейтральные страны Европы страдали почти так же остро, как если бы и сами воевали. Они поставляли боеприпасы и собирали урожай безнадежных долгов. После первого экономического подъема, вызванного этой активностью, экспорт из Великобритании, ставшей когда-то пионером свободной торговли и космополитизма, растаял до ничтожного уровня. Извечный мировой лидер в кредитовании не мог собрать долги, которые ему причитались, и обеспечить продовольствием население, уже не растущее, но все еще чрезмерное. Бывший образец высоких санитарных норм потек нечистотами из-за жесткой экономии. Перенаселенность в таком неприятном климате превратила тесноту в кошмар. Первая эпидемия холеры застала Британию в муках не только голода, но и гражданских беспорядков, которые сдерживались и подавлялись лишь хорошо оснащенной армией да все еще сильными привычками островитян к порядку и подчинению. Никогда со времен Черной Смерти пятнадцатого века англичане не знали такой эпидемии. Они считали, что подобные бедствия остались в далеком прошлом. Однако эта холера была лишь предвестником еще более ужасных событий, грянувших в последующее десятилетие.

Медленно, но верно дух протеста и мятежа расползался по Европе. Это растущее отчаянное неповиновение, которое так много сделало для прекращения войны в 1918 году, вновь вспыхнуло в новых формах. Правда, теперь массовые мятежи, подобные тем, что сорвали французские наступления после 1917 года, вывели из войны Россию и привели к окончательному краху Германию, не имели такого же разрушительного эффекта, поскольку новая война велась в основном не пехотой. Уже не было больших скоплений вооруженных людей под раздражающим гнетом дисциплины, готовых откликнуться на «подрывную работу». Могущество перешло к летчикам и военным инженерам. С помощью небольших бомб, пулеметов и газов мягкого действия они могли «обрабатывать», разгонять массовые собрания и «успокаивать» мятежные районы такими способами, о которых и помыслить не могли баррикадные революционеры конца восемнадцатого века.

Потеряли свою прежнюю действенность и забастовки на оружейных заводах, поскольку возросшая эффективность производства вытеснила неквалифицированных рабочих и протестам не хватало массовости. По той же причине пропаганда революционной классовой борьбы, хотя и овладевшей сознанием девяти десятых пролетариев Европы, столкнулась с неожиданными препятствиями в попытках взять дело под контроль. Русская социальная революция не могла повториться в Европе, здесь сложились совершенно иные условия. Успех большевиков стал возможен только благодаря отсталости России и отсутствию технически грамотного социального слоя. Беспорядки и непокорность простого народа в Центральной и Западной Европе могли породить и породили масштабное скрытое недовольство и местечковые революционные движения, которым, однако, противостояла целая система народа образованного. Авиаторы, техники, научные работники и прочие интеллектуалы имели перед глазами пример Красной России и знали, развития в какую сторону можно ожидать от ведомого партийными деятелями пролетариата. И что бы ни думали о своих правительствах работники научно-технической сферы — а они уж начинали думать весьма нестандартно и решительно, — к марксизму эти мысли не обращались.

Тем не менее с помощью инструкторов из России антивоенное движение приняло на некоторое время форму коммунистических восстаний. В 1947 году в Марселе, Сент-Этьене, Париже, Барселоне, Милане, Неаполе, Гамбурге, Лодзи и Глазго произошли военные перевороты и революции, достаточно грозные, чтобы взявшие власть Советы смогли продержаться от недели до нескольких месяцев. Дольше всех за счет лучшей организации коммунисты правили в Глазго и Гамбурге и пали только после серьезного кровопролития. Незначительные выступления подобного характера случались почти везде. И то, что европейские правительства выступали за прекращение войны, объяснялось в первую очередь их страхом перед мировой революцией. По мере того, как рушилась материальная организация системы, как росла неуверенность в поведении образованного класса, все явственнее маячил кулак пролетария перед лицом биржевого спекулянта, торговца оружием, банкира и политика.

Для завершения последней войны потребовалось почти три года. Лондонская конференция 1947 года сделала все возможное для достижения европейского урегулирования в духе Версальского договора, но у политиков и дипломатов не хватило откровенности и великодушия. «Сохранить лицо» оказалось для этих нелюдей настолько важнее сохранения жизней, что фактически с их подачи бессмысленная бойня возобновилась в 1948 году.

Однако уже весной 1949-го в Праге президент Бенеш добился того, что казалось невозможным, и положил конец войне. Он придумал новое выражение и предложил вместо договора «приостановку военных действий». Каждая держава должна была остановиться на занятой территории и прекратить любые боевые действия до созыва некой не определенной пока конференции в будущем. Грипп, холера и, наконец, пятнистая лихорадка, нарастающий экономический кризис и новые изменения в человеческих отношениях помешали когда-либо собраться этой конференции. Временное прекращение огня Бенеша стало постоянным, и длится оно по сей день.

Перевод Игоря Абакумова под редакцией Григория Панченко