(Фрагмент)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(38), 2022.

Перед нами небольшая внутренняя новелла из раздела «Город Лукка», входящего в последний, четвертый том «Путевых картин» Генриха Гейне, написанный, по разным данным, в 1828—1830 годах. Вряд ли надо объяснять читателям, кто такой Гейне, но как фантаст он и в самом деле обычно не воспринимается: ни в широких литературных кругах, ни среди специалистов по его творчеству. Между тем в «Путевых картинах» у Гейне регулярно заметны фантастические допущения: то он воочию встречается со «старыми богами» античности, то с призраками древних римлян, то со своими недавно усопшими друзьями… причем один из них предстает в образе не бесплотного духа, а, как сказали бы теперь, лича — и вдобавок произносит речь о нелепости веры в привидения…

Это, допускаем, в какой-то степени можно истолковать и как литературную игру, ироническую полемику со стилистикой позднего романтизма. Однако встреча с разумным и при этом бессмертным (во всяком случае, очень долгоживущим) рептилоидом, помнящим еще времена Атлантиды, просится скорее на страницы современной фантастики!

Несколько слов о переводе, в котором мы публикуем этот текст. Обычно «Горизонт» использует — с их согласия, разумеется, — работы современных переводчиков, иногда даже входящих в редакцию. На сей раз дело обстоит иначе: перевод это классический… но все равно малоизвестный.

Он принадлежит руке Вильгельма Александровича Зоргенфрея (1882—1938), выдающегося переводчика и не первостепенного, но довольно заметного поэта Серебряного века: между прочим, друга А. Блока, который посвятил Зоргенфрею «Шаги Командора». Да, дата его смерти, 1938, не случайна: Зоргенфрей был осужден по печально знаменитому «делу ленинградской писательской организации» и расстрелян…

Перевод взят из четвертого тома (1935) издания «Полное собрание сочинений» Генриха Гейне в 12 т. (под общ. ред. Н. Я. Берковского, М. А. Лифшица, И. К. Луппола, Москва — Ленинград: Academia); выходил этот двенадцатитомник с 1935 по 1949 годы, и к концу состав переводчиков, да и редакторов выглядел уже совсем иначе: И. К. Луппола постигла та же судьба, что и Зоргенфрея. А само издание, наиболее авторитетное из собраний сочинений Гейне, выходивших на русском языке, давно уже сделалось библиографической редкостью. Его можно найти лишь в очень немногих библиотеках на постсоветской территории — но не в Сети…

Природа тоже имеет свою историю, и это вовсе не та естественная история, что преподается в школах. Одну из серых ящериц, тысячелетиями обитающих в расселинах Апеннин, следовало бы назначить совершенно экстраординарною профессоршею в одном из наших университетов, и от нее можно было бы наслушаться экстраординарнейших вещей. Но гордость иных господ из состава юридических факультетов возмутится против такого назначения. Недаром же один из них втайне завидует бедному ученому псу Фидо, опасаясь, что он со временем вытеснит его с поприща ученых поносок.

Ящерицы, со своими умными хвостиками и острыми глазками, порассказали мне много чудесных вещей, когда я в одиночестве карабкался по апеннинским скалам. Поистине, существует между небом и землей много такого, чего не поймут не только наши фило­софы, но и обыкновеннейшие дураки.

Ящерицы поведали мне существующее в среде камней сказание о том, что бог полагает воплотиться со временем в камень, чтобы спасти камни от их оцепенения. Но одна старая ящерица была того мнения, что это воплощение в камень осуществится не ранее, чем бог воплотится во все виды животного и растительного царства и таким образом спасет их.

Лишь немногие камни обладают чувством, и дышат они только при лунном свете. Но эти немногие камни, чувствующие свое состояние, страшно несчастны. Деревья в этом отношении много счастливее — они могут плакать. Всего же благополучнее животные, ибо они могут говорить, каждое по-своему, и лучше всего людям. Когда-нибудь, когда весь мир будет спасен, все остальные творения будут так же хорошо говорить, как в те древние времена, о которых повествуют поэты.

Ящерицы — насмешливый народ и не прочь одурачить других животных. Но со мной они были так смиренны, так честно вздыхали; они рассказывали мне истории об Атлантиде, которые я скоро запишу на пользу и преуспеяние человечества. Моей душе было так хорошо с этими маленькими существами, как бы стоящими на страже тайных летописей природы. Быть может, это завороженные поколения жрецов, вроде древнеегипетских жрецов, живших так же в лабиринтообразных горных пещерах, так же подглядывая тайны природы. Их головки, тельца и хвостики расцвечены столь же чудесными знаками, как египетские тиары с иероглифами и одеяния иерофантов.

Мои маленькие друзья научили меня также языку знаков, при помощи которого я мог объясняться с немою природою. Это нередко облегчает мою душу, особенно по вечерам, когда горы укутаны в трепетно-сладостные тени, шумят водопады, благоухают все растения и вздрагивают там и здесь зарницы.

О, природа! Немая дева! Я хорошо понимаю язык твоих зарниц, твои тщетные попытки заговорить, судорожно пробегающие по твоему прекрасному лику. Мне так глубоко жаль тебя, что я плáчу. Но тогда и ты понимаешь меня и проясняешься и улыбаешься мне из глубины золотых твоих очей. Прекрасная дева, понятны мне твои звезды, как и тебе — мои слезы!

* * *

«Ничто в мире не хочет двигаться назад, — сказал мне старый ящер, — все стремится вперед, и в конце концов произойдет ряд повышений в природе. Камни станут растениями, растения — животными, животные — людьми, а люди — богами».

«Но, — воскликнул я, — что же станется с этой доброй братией — с бедными старыми богами?»

«Дело как-нибудь устроится, любезный друг, — отвечал ящер, — вероятно, они подадут в отставку или будут уволены на покой каким-нибудь почетным способом».

Я узнал немало и других тайн от моего натурфилософа с иероглифическою кожею, но я дал честное слово не выдавать их. Я знаю теперь больше, чем Шеллинг иГегель.

«Какого вы мнения о них обоих?» — спросил меня старый ящер с насмешливою улыбкой, когда я однажды упомянул их имена.

«Если принять во внимание, что они только люди, а не ящерицы, — ответил я, — то нельзя не поразиться учености этих господ. По существу они оба исповедуют одно учение — хорошо известную всем философию тождества; различаются они только по способу изложения. Когда Гегель начинает строить основы своей философии, то кажется, будто видишь те красивые фигуры, которые умеет составлять искусный школьный учитель, сочетая различные цифры таким образом, что обыкновенному наблюдателю доступно лишь созерцание поверхностного: домиков, корабликов или отдельных солдатиков, составленных из этих цифр; между тем школьник с соображением постигнет в этих фигурах способ разрешения замысловатой математической задачи. Способ изложения Шеллинга напоминает скорее те индийские изображения животных, где путем причудливых сплетений соединены между собою змеи, птицы, слоны и тому подобные одушевленные ингредиенты. Этот способ изображения гораздо привлекательнее, веселее и жизненно-теплее; все в нем одухотворено, в то время как абстрактные гегелевские схемы имеют такой серый, такой холодный и мертвый вид».

«Так, так, — сказал старый ящер, — я понимаю вас, но скажите, много ли слушателей у этих философов?»

Тут я представил ему картину, как в ученом берлинском караван-сарае собираются верблюды у кладезя гегелевской премудрости, опускаются перед ним на колени, принимают на себя груз мехов с драгоценным содержанием и, навьюченные таким образом, шествуют дальше по песчаной пустыне Бранденбурга. Затем я изобразил, как новые афиняне теснятся вокруг источника шеллинговской живой воды, будто это лучшее пиво, брейган¹ жизни, напиток бессмертия.

Желтая зависть овладела маленьким натурфилософом, когда он узнал об успехе, которым пользуются его коллеги, и он раздраженно спросил:

«Который из них, по-вашему, выше?»

«Этого я не могу решить, — отвечал я, — так же как не могу решить, кто выше — Шехнер или Зонтаг², но думаю…»

«Думаю! — воскликнул ящер резко и надменно, тоном глубочайшего пренебрежения. — Думать! Кто из вас думает! Мой мудрый друг, вот уже скоро три тысячи лет, как я занимаюсь наблюдениями над умственными отправлениями животных; предметом своих занятий я избрал преимущественно людей, обезьян и змей, я уделил этим странным существам столько же внимания, сколько Лионнэ³ своим сумеречным гусеницам, и в итоге своих наблюдений, опытов и анатомических сравнений я могу определенно удостоверить: люди не думают, лишь время от времени им приходит что-нибудь в голову; и эти свои совершенно непроизвольные приступы они именуют мыслями, а нанизывание их — мышлением. Но от моего имени можете это передать: люди не думают, философы не думают, не думают ни Шеллинг, ни Гегель; что касается их философии, то это сплошь — воздух и вода, как тучи небесные; мне приходилось уже видеть несметное количество таких туч, гордо и уверенно проносящихся надо мною, и в ближайшее же утро солнце превращает их в первичное ничто; существует одна-единственная истинная философия, и она начертана вечными иероглифами на моем собственном хвосте».

При этих словах, произнесенных с презрительным пафосом, старый ящер повернулся ко мне спиною, и по мере того, как он медленно удалялся, виляя хвостом, я мог созерцать на спине его чудеснейшие знаки, в пестром своем красноречии проходившие по всему хвосту.

---

¹ Тут Гейне, как сказали бы сейчас, «потроллил» собеседника: брейган — диалектное название дорогого сорта пива. Конечно, старого ящера, гордого своей причастностью к древностям Средиземноморья, мог вывести из себя образ «новых афинян», накачивающихся столь немецким (по сравнению с такими классическими «странами вина», как и Древняя Греция, и Италия, где происходит разговор) напитком, вдобавок называя его «по-простому», причем все это — в нарочито восточном антураже. (Здесь и далее — примеч. ред.)

² Очередной «троллинг»: в переносе на более привычные для нас реалии эта фраза звучала бы примерно как «не могу решить, кто из певцов выше — Василий Пупкин или Федор Шаляпин». Шехнер как певица даже в 1820-х годах пользовалась известностью лишь берлинского масштаба — и после первого же выхода на сцену великой Генриетты Зонтаг (1806—1854) вопрос об их соперничестве просто не мог быть поставлен; Гейне, и сам посвятивший Зонтаг восторженные поэтические строки, понимал это ничуть не хуже, чем остальные современники.

³ Пьер Лионнэ (1708—1789), голландский натуралист и художник эпохи Просвещения. Особую известность ему принесли иллюстрации к научным трудам, посвященным анатомии беспозвоночных; наиболее наглядными из них были изображения «в разрезе» гусениц бражников, сумеречных бабочек.