Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(31), 2022.

Это небольшое, полное иронии повествование довольно близко к реальности отображает биографические события жизни А. Конан Дойла (маленького, юного и просто молодого). Но оно же дает читателям понять, отчего творчество будущего сэра Артура столь сродни фантастике — даже тогда, когда он вообще-то намеревался создать «только» детектив, исторический роман, приключенческую повесть…

Добавим, что бумажный лист, содержащий первое из конандойловских произведений — собственноручно исполненную «графическую новеллу» о путешественнике и тигре, — сохранился до наших дней: много лет спустя он был найден в семейных архивах Дойлов.

Автор двух десятков бестселлеров может с удовольствием вспоминать о своем творческом пути, снова и снова окидывая взглядом начало той узкой тропки, что привела его к успеху. Для начинающего же писателя это скорее болезненный процесс. Слишком мала дистанция между его первой и последней книгой, слишком остры воспоминания, не отшлифованные потоком времени, слишком много сохраняется в них личной обиды и пристрастия. Когда я сейчас пишу о первых своих шагах по литературной стезе, время скорее помогает, чем мешает мне. Именно потому, что с той поры прошло ни много ни мало двадцать семь лет…

Мне тогда едва исполнилось шесть, но я все отлично помню. Первое из моих литературных произведений целиком занимало разлинованный лист большого формата (13х17 дюймов). Прекрасный, крупный печатный шрифт — разумеется, каждая буковка была тщательно выведена от руки — и чернильные иллюстрации автора по краям бумаги. История, повествующая о путешественнике и тигре. Сейчас уже не могу вспомнить, кого из них я считал главным героем, да это и не очень важно, поскольку вскоре оба повстречались — и немедленно слились воедино: второй проглотил первого. Я уже тогда считал себя реалистом, однако по возрасту своему тяготел к романтическому стилю; в результате процесс поглощения был описан (и проиллюстрирован) очень тщательно, со множеством душераздирающих подробностей. Однако, когда этот процесс подошел к концу, я впал в некоторую растерянность. Совершенно не было ясно, как теперь продолжить рассказ. «Очень легко „поймать“ героя; гораздо труднее его отпустить»: так сформулировал я это затруднение. Потом мне нередко приходилось вспоминать свой детский афоризм…

В данном случае я, правда, никого «отпустить» не смог: это зависело уже не от меня, но от тигра, а он оказался глух к просьбам. В результате сюжет постигла та же участь, что и главного героя (если им все-таки был путешественник). Дома у нас до сих пор стоит фамильное бюро орехового дерева с массой выдвижных ящиков и потайных отделений. В них хранятся детские локоны, вырезные «силуэтные» профили из черной бумаги, потускневшие дагерротипы и письма, выцветшие настолько, что чернила приобрели соломенно-желтый оттенок. Где-то там, среди семейных раритетов, обретается и моя первая рукопись¹. А нарисованный тигр — этакий полосатый бочонок с длинным хвостом — до сих пор переваривает свою нарисованную жертву.

Вторая моя книга никогда не была не только напечатана, но и написана. Я излагал ее устно, что принесло мне намного больше славы. Между первым и вторым моими опусами пролегла дистанция в четыре года, и почти все это время я провел в чтении. Ходят упорные слухи, что моей персоне было посвящено одно из внеплановых заседаний комитета управления общественной библиотеки, и на заседании этом был принят меморандум, воспрещающий кому-либо из подписчиков менять книги чаще, чем трижды в день. Несмотря на эти ограничения — и, конечно, благодаря нашей домашней библиотеке — в десятый год своей жизни я вступил с гораздо большим багажом знаний, чем мои одноклассники.

Для впечатлительного ребенка, свободное время которого ограничено суровым графиком школьных занятий, нет высшей радости, чем раскрыть еще не прочитанную книгу, укрыться где-нибудь в потайном уголке — и знать, что весь следующий час принадлежит исключительно тебе. Острота и свежесть восприятия в таких случаях поистине невероятна! Твоя душа, твой ум — не здесь, а вместе с героем книги: в прериях или океанских просторах. Ты не читаешь о его приключениях, ты действуешь вместе с ним, его радости или муки — твои. Ты несешь на плече знаменитую кентуккийскую винтовку, малокалиберную, но дальнобойную, из которой так метко можно попасть в любую цель; ты лежишь на крохотном плоту, из парусов у тебя — лишь обрывок топселя площадью не более ярда, а вокруг тебя расстилается Тихий океан, посреди которого ты, обессилев после крушения, уже почти погружаешься в воду — но хватаешься за ногу альбатроса и удерживаешься на поверхности до тех пор, пока отважный опереточный боцман, окруженный столь же опереточными отважными матросами, не протягивает тебе спасительный гандшпуг. Какая это волшебная пища для мальчишеского воображения и рассудка! Сколько раз я в своем детстве переплывал бурное море, а хребты и ущелья Скалистых гор — тех, что на Диком Западе, — мне вообще были известны ничуть не хуже нашего маленького садика на заднем дворе. Как часто я прыгал на спину несущегося галопом бизона и укрощал его, словно норовистую лошадь! Ежедневно мне приходилось прорываться сквозь горящую прерию или плыть милю-другую по бурному ручью, чтобы сбить со следа спешащую по моим пятам погоню. Я скакал на необъезженных конях и стрелял на всем скаку; я носил мокасины задом наперед, запутывая преследователей; я таился под водой, дыша через полую тростинку; а, попав в плен к краснокожим, я изображал приступ священного безумия, чтобы избежать столба пыток. Что касается отважных индейских воинов, которых мне довелось сразить в честном поединке, то их могилами можно было бы заполнить средних размеров кладбище. Разумеется, эти схватки украсили мое тело бесчисленными шрамами, но ни одна из когда-либо полученных ран не угрожала здоровью и не мешала мне красоваться перед очаровательными юными скво.

Все это, замечу, было гораздо более реальным, чем подлинная реальность. С тех пор мне приходилось на самом деле и стрелять в белых медведей, и гарпунить китов², но уверяю вас: никогда я не испытывал столь «взаправдашних» ощущений, как в первый раз, вместе с героями капитана Баллантайна или Майна Рида.

Вышло так, что эти приключения стали известны моим одноклассникам — и, разумеется, мне пришлось с ними поделиться. Мой дебют как рассказчика состоялся в один дождливый день, когда у нас отменили часть занятий. Я устроился на учительском столе, а мои юные слушатели расположились кружком на полу класса и, затаив дыхание, внимали, как я мужественно-хриплым голосом повествую о злоключениях, обрушившихся на отважных героев. Бедные герои! Много недель подряд им пришлось претерпевать разнообразнейшие муки — и все ради того, чтобы как можно полнее завладеть вниманием довольно-таки узкого круга ценителей моих историй.

Когда я уставал, меня подкупали печеньем. Помню, что регулярно требовал повышения гонорара, и порой дело доходило даже до сладких пирожков. Как видите, я сразу поставил эксплуатацию своего литературного труда на деловую основу. Похоже, ваш покорный слуга прямо-таки рожден для того, чтобы стать членом Гильдии писателей. Особенно если учесть, что в кульминационные моменты мое вдохновение иногда засыпало (допустим) и пробудить его удавалось только при помощи дополнительных даров — например, яблок. Когда я произносил ключевую фразу типа «…Его левая рука, опутанная глянцевыми кольцами ее гибкого тела, отказалась повиноваться, но правой рукой он занес над головой змеи окровавленный нож», или «Медленно-медленно дверь, заскрипев петлями, отворилась, и глаза злого маркиза расширились от ужаса: он увидел, что…», мне было отлично известно: аудитория полностью в моей власти. Так что успех второй книги оказался гарантирован.

Возможно, на этом мои литературные опыты и завершились бы. Однако пришла пора возмужания, а вместе с ней и отменный, хотя порой слишком жесткий учитель: суровый мистер Денег Нет. Когда он взялся за меня по-настоящему, я попробовал писать. И с изумлением обнаружил, что мое творчество вдруг оказалось востребовано. Первая из публикаций состоялась в «Чэмберс джорнэл»³, и до сих пор у меня теплеет на душе, когда я вижу горчичную обложку этого журнала. За следующие восемь лет я создал общим счетом пятьдесят нетленных рукописей, каждую из которых смело можно уподобить бумажному бумерангу: они со свистом проносились мимо самых разных издателей, описывали своего рода круг почета — и большей частью возвращались. Впрочем, время от времени такой «бросок бумеранга» достигал цели. Если говорить о журнальных публикациях, то одним из основных моих благодетелей был мистер Хогг, главный редактор «Лондон сосайети»⁴, — но особую признательность я испытываю к Джеймсу Пейну, который немало часов своего драгоценного времени посвятил тому, чтобы научить меня по-настоящему трудиться над текстом. Я знал, что мало кто в Лондоне работает столь же напряженно, и до сих пор удивляюсь, как он находил возможность отправлять мне столько писем, неизменно доброжелательных и проницательных (но, добавлю, написанных совершенно неудобочитаемым почерком!)⁵.

В определенных кругах ходит молва, будто через знакомство с редактором или издателем можно протиснуться в литературу, условно говоря, «с черного хода». Не знаю: лично я так и не познакомился ни с кем из них до того, как издательство выплатило гонорар хотя бы за одну мою вещь. И не помню, чтобы я страдал по поводу отсутствия таких знакомств. Все же, должен признать, мой период ученичества, базирующийся на методе проб и ошибок, изрядно затянулся. Если говорить о первом десятилетии, то при самом упорном труде я вряд ли зарабатывал литературой больше пятидесяти фунтов в год. Мне удалось пробиться в лучшие из английских журналов: «Корнхилл», «Тэмпль Бэр» и еще несколько изданий равного им класса, — но много ли в том проку, если одним из главных условий журнальной публикации была анонимность? Вспоминаю, как с изумлением и гордостью обнаружил, что критика ставит мой рассказ «Сообщение Хебекука Джефсона», напечатанный в «Корнхилле», на второе место после нового рассказа самого Стивенсона; но, право же, гораздо сильнее поддержало бы меня всего несколько теплых слов, обращенных именно ко мне, а не к безымянному «автору». Через десять лет такой работы я был неизвестен ровно в той же степени, как если бы никогда не брался за перо.

Согласен, что иной раз анонимность, лишающая вас славы, может прикрыть и от конфуза. Как сейчас помню один прискорбный эпизод, имевший место в Портсмуте. Мой давний приятель спешит ко мне, размахивая зажатой в руке лондонской вечерней газетой. «Ты уже видел? — кричит он еще издали. ­— Ты знаешь, что тут говорят о твоем рассказе — ну, том самом, который напечатан в последнем „Корнхилле“?» — «Нет, не видел! И что же там говорят?» — «Смотри скорей! Вот здесь!» ­— он торопливо переворачивает страницу, в то время как я, дрожа от нетерпения, но намереваясь принять обрушивающиеся на меня почести с надлежащей скромностью, заглядываю в газету через его плечо. И читаю: «В этом номере „Корнхилл“ напечатал рассказ, от которого Теккерей перевернулся бы в гробу».

На улице было полно свидетелей, а городской суд Портсмута очень неодобрительно относится к кулачным расправам — так что моему приятелю повезло. Его не унесли, он удалился своими ногами.

Тогда я понял, что британская критика пришла в состояние отвратительного упадка. Да, есть люди, обладающие огромным влиянием в литературном мире. Но для того, чтобы они оказали покровительство какому-либо автору, от него требуются отнюдь не литературные достоинства…

Эта мысль была спасительна. Окончательно осознав, что можно проработать для ведущих журналов многие годы, но так и не выбиться «в люди», я избрал иной путь: создал крупное произведение, которое могло выйти отдельной книгой (короче говоря, вторую первую книгу из написанных!), и разослал его издателям. Но произошла ужасная катастрофа! Ни один издатель не увидел этого моего творения: они его просто не получили. Почтовое отделение буквально завалило меня официальными (и, к счастью, бесплатными) уведомлениями о том, что британская почта находится в абсолютном неведении по поводу случившегося. О, разумеется, это была лучшая из моих рукописей… Иначе, надо полагать, просто не бывает: кто-нибудь вообще слышал, чтобы терялись какие-либо иные произведения, кроме лучших? Но должен честно признаться: тогдашний мой шок от потери меркнет по сравнению с тем ужасом, который я испытываю при мысли, что кто-нибудь когда-нибудь это произведение найдет — и напечатает! С моей совести было бы снято немало грехов, потеряй почта еще несколько моих ранних опусов. Но увы: больше такая судьба не постигла ни один из них.

Та потерянная книга называлась «Послание Джона Смита» и была буквально переполнена смесью социально-политической и личной рефлексии. Насколько я помню, иные из содержавшихся в ней заявлений опасно приближались к клевете. Так что сама судьба в лице британской почты спасла меня от бесчестья. Как бы там ни было, очередная из моих первых книг канула в небытие — и довольно о ней⁶.

После этого ваш покорный слуга принялся за чрезвычайно остросюжетный роман. Во всяком случае, сам я был буквально заворожен сюжетом, пока работал над ним; с сожалением констатирую, что, видимо, ни один из читателей не смог проникнуться даже тенью этого чувства. В оправдание скажу, что писать мне приходилось в перерывах между медицинской практикой, причем налаженной еще на редкость скверно. Часто утверждается, что можно совмещать литературу с каким-либо другим занятием и от этого литературные навыки только крепнут. Рискну предположить: авторы таких утверждений не вполне понимают, о чем говорят. Вот как литература и медицина «совмещались» у меня. Представьте: я сижу над романом, радуясь солнечному утру и гоня прочь жестокую мысль, что драгоценное затишье неуклонно движется к завершению. И действительно: входит домработница с тревожной вестью. «Пришел маленький сынишка миссис Терстон, доктор!» — «В смотровую его, — говорю я, пытаясь удержать в мозгу очередную сцену из романа и отчаянно надеясь все-таки не забыть ее раньше, чем завершится неприятная пауза. — Итак, мой мальчик? Что с тобой?» — «Извините, доктор: мамка спрашивает, надо ли ей разбавлять ту микстуру водой?» — «О да, разумеется!» (Уверенная интонация в данном случае куда важнее, чем смысл ответа.) Мальчик исчезает, и я уже наполовину успеваю соединить распутавшиеся было нити повествования, как вдруг он снова появляется на пороге: «Извините, доктор, но, пока я к вам ходил, мамка уже выпила ту микстуру неразбавленной». — «Гм… — говорю я. ­— Ничего страшного, все будет в порядке». Подозрительно взглянув на меня, мальчишка снова удаляется. Я успеваю завершить абзац, однако тут следует явление не мальчика, но мужа. «Вроде как что-то не ясно с той микстурой, доктор?» — говорит он без малейших признаков дружелюбия. «Отнюдь, — возражаю я. — Действительно не имеет значения, принимать ее с водой или без». «Тогда почему вы сперва сказали мальцу, что, мол, следует разбавлять?» И, пока я пытаюсь внести в этот вопрос ясность, мистер Терстон со все возрастающим унынием качает головой. «Моя жена чувствует себя все страньше и страньше, доктор, — наконец заявляет он. ­— Мы бы все вздохнули куда как спокойней, когда б вы сходили ее посмотреть». В результате я оставляю мою героиню на железнодорожном полотне пред лицом стремительно несущегося экспресса — и в печали отправляюсь осматривать миссис Терстон, отлично сознавая, что утро прошло зря и строгий критик, безусловно, сможет отметить в моем многострадальном романе очередную стилистическую или логическую неувязку. Так что, когда все издатели дружно отвергли этот текст, не найдя в нем ровным счетом никаких достоинств, — я, говоря по совести, был с ними даже слишком согласен⁷.

Роман «Михей Кларк» писался в заметно более благоприятных условиях. За это время пациенты стали относиться ко мне гораздо почтительней: я ведь был уже не вчерашний студент, а солидный женатый человек. На создание «Михея» мне потребовался год и пять месяцев, причем писал-то я лишь последние пять месяцев, а ровно год читал, изучая историческую фактуру. Мне казалось, что этот процесс сократит путь, необходимый для вхождения в большую литературу. На самом-то деле главное, что я «сократил», — это мой собственный указательный палец, стертый чернильным пером чуть ли не до кости. Прежде всего я послал рукопись одному из своих лондонских друзей, мнение которого ценил очень высоко, тем более что он был рецензентом, отбиравшим тексты для ведущих издательств. К сожалению, мой друг недавно «обжегся» на некоем историческом романе совершенно чудовищного уровня — и после столь жестокого разочарования оценивать мою книгу остерегся, однако все же пустил ее по издательствам. Так «Михей Кларк» поочередно обошел многих издателей, но ни одним из них не был принят. Блэквуд сделал вывод, что речь моих персонажей не соответствует языку XVII века, Бентли счел главным изъяном полное отсутствие увлекательности, а Кассельс отверг «Михея» на том основании, что, «как показывает опыт, исторический роман не способен принести финансовый успех». Короче говоря, судьба играла с рукописью, словно собака с тростью, которую владелец раз за разом зашвыривает вдаль, а пес столь же неуклонно приносит обратно. Я уже подумывал, как быть, если вдруг какой-нибудь издатель просто из спортивного интереса предложит мне за нее сорок шиллингов плюс-минус несколько пенсов, — когда вдруг что-то надоумило меня послать «Михея Кларка» в издательство «Лонгменов». И там роману наконец повезло: он попал в благожелательные руки Эндрю Лэнга⁸. С тех пор для «Михея» открылся путь к читателю.

Судя по тому, как все повернулось в дальнейшем, именно тогда, похоже, и затупилось жало неудачи, преследовавшей меня вот уже столько лет подряд. Сейчас в мой писательский дар верят довольно многие, и большинство из них подтверждает эту свою веру финансово, раскупая все мои выходящие книги и требуя новых. Так что дверь в храм муз для меня открыта.

Теперь дело за главным: создать то, с чем не стыдно войти в этот храм…

Перевод Григория Панченко

---

¹ Несколько лет назад часть архивов А. Конан Дойла была выставлена на аукцион, и среди них действительно оказался этот листок… (Здесь и далее — примеч. перев.)

² В 1880 году А. Конан Дойл, студент-медик, семь месяцев провел на китобойной шхуне «Надежда» в качестве судового врача. Однако умелых китобоев на «Надежде» не хватало, поэтому он, кроме выполнения своих основных обязанностей, регулярно участвовал в охоте — и проявил себя в этом деле настолько хорошо, что капитан даже предложил ему не возвращаться в университет, а стать штатным гарпунером. Молодому Артуру это предложение показалось очень соблазнительным; впоследствии он не раз вспоминал, каких трудов ему стоило отказаться от романтической жизни северного охотника на китов и все-таки вернуться к учебе.

³ Речь идет о коротком рассказе «Тайна долины Сэссасса» (1878), за публикацию которого девятнадцатилетний А. Конан Дойл получил три гинеи, что было лишь немногим меньше его двухмесячного заработка как помощника врача.

⁴ Впоследствии, когда слава «облагодетельствованного» автора уже гремела на всю Англию, роли их переменились. Воспользовавшись тем, что журнальные публикации формально давали право выпустить эти же материалы отдельной книгой, Хогг составил из них сборник — и очень неплохо облагодетельствовал сам себя. А. Конан Дойла эта история не столько возмутила, сколько огорчила: он избегал переиздавать свои ранние рассказы, считая их крайне слабыми.

⁵ Д. Пейн — главный редактор авторитетного журнала «Корнхилл мэгэзин».

⁶ Совсем недавно эту рукопись нашли в архивах — и ужас Конан Дойла сбылся…

⁷ Несколько шаржированная, но вполне узнаваемая история работы над романом «Торговый дом Гердлстон», первой (если не считать «Послание Джона Смита») из сохранившихся больших книг Конан Дойла.

⁸ Известный рецензент, в 1888 году комплектовавший для этого издательства «редакционный портфель». А. Конан Дойл всю жизнь считал Лэнга одним из тех людей, кому обязан своим вхождением в большую литературу. Правда, именно «Михея Кларка» Лэнг рекомендовал к изданию по почти анекдотической причине: перед ним был выбор между этой книгой и романом «Она» Хаггарда, но роман Дойла оказался на 170 страниц длиннее. Это позволяло внести его в категорию томиков, выставляемых на прилавки по более высокой цене.