(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(33), 2022.

Жила-была в стойбище орочонов с реки Унтуун девочка Илик — подобная звезде. Так назвали ее родители — и за то, что пришла на свет долгой ночью, и за то, что была красива с первого дня рождения. Волосы густые, как мох, и черные, как болотная грязь, глаза, сияющие, словно маленькие озера, улыбчивый алый рот — с рождения малышка умела смеяться, да так заливисто, что братья и сестры вместе с ней хохотали. Как встала она на резвые ножки, так и забегала повсюду, как говорить научилась — слышали от нее только хорошее.

Любили Илик и мать, и отец, и братья матери, и все в стойбище, даже вечно голодные псы и злой ворон одноглазой шаманки. Другая бы загордилась, забаловалась, от работы бы стала отлынивать, сестер обижать: мол, я звездою свечу, а вы искорками едва вспыхиваете. А Илик никому не причиняла зла. Матери помогала, отца встречала, мокрый кафтан выносила сушить и мокрые унты снимала с ног, не гнушалась, не морщилась. Если кто заболевал в чуме — сидела с больным, обтирала, отпаивала, дымом окуривала, просила помощи у Энекан-Того. Мать думала, вдруг Илик кухлянку наденет, бубен возьмет да людей лечить станет, но шаманка посмотрела девчонку и отказала: нет у ней силы, и дара нет. Только доброе сердце.

Чистую правду сказала старуха. Не было у Илик ни к чему особенного таланта — шила и вышивала, как все девчонки, ягод или грибов приносила не больше других, танцевать у костров не любила и пела тихим голосом, словно маленькая трясогузка. И не завидовала, если подружка ловчей кружилась или быстрей шуровала иглой. Была у Илик своя тайна.

Она помнила, что родилась долгой ночью. И если тучи, беременные буранами, не накрывали небо от края до края, уходила Илик из стойбища, залезала на занесенную снегом скалу Медведицы. И смотрела на запад. А там на исходе ночи поднималась голубая звезда и светила для девочки — лишь для нее одной. Чудилось Илик, что в краю ее небесной подруги луга полны душистых цветов и легкокрылых бабочек, что порхают там звонкоголосые птицы, олени подходят к человеку без страха и сам воздух полон чудес. Надо только добраться, пройти через белые просторы, через дикие леса и вздыбленный лед пролива. Оставить чум, забыть родных, покинуть стойбище — и поспешить за звездой.

Небесная подруга протягивала к девочке голубые лучи… А в чуме ждала усталая мать и маленькие сестренки, и братья вечером притащили из проруби добрый улов. Надо почистить рыбу, разложить ее над огнем, подложить в пламя душистых трав, присыпать каплющие жиром тушки морской солью. До звезд ли тут?

Возвращалась Илик в стойбище, умывалась снегом и принималась за работу. Напевала тихонько про оленя серебряные рога или про веселых рыбок в весеннем озере — и чистила рыбу, штопала кафтаны, разминала сырые кожи. И взрослела понемногу, наливалась красой, как ягодка соком.

Пришло время, надела Илик расшитый нагрудник, заплела волосы в косы и стала ждать своего счастья. Много молодых охотников заглядывалось на девушку, многие приносили дары отцу и братьям, передавали для красавицы лисьи шкурки и самоцветные бусы. Всякому хотелось взять в чум такую жену. Илик глянулся смешливый паренек, веснушчатый Туктуни: и охотник не из последних, и норов легкий, и голос звонкий. Но родители решили иначе — выдали дочь за богатыря Иркуна. Не мальчишка уже, зрелый муж — рослый, крепкий, оленя за рога удержит, волка ножом уложит, нойонам белого царя до земли не кланяется. Щедрые дары принес за невесту, ни мехов не пожалел, ни табаку, ни сахару, лодку новую дал и вёсла при ней. А что угрюм да неразговорчив — мужчина, не куропатка трескучая. Решили свадьбу весной сыграть.

В долгую ночь выбралась Илик из стойбища, забралась на скалу, села звезду ждать. Сидит и слезы глотает: не по нраву ей жених, не лежит к нему сердце. А голубые лучи зовут, манят: ступай вперед, и будет тебе счастье! Мало ли, что отец опозорен останется и мать глаза проплачет, зато в волшебной стране по цветущим лугам пробежишь, сладкой воды из небесных ручьев напьешься… Утерла слезы Илик, вздохнула глубоко и пошла себе к чуму. Да и столкнулась на краю стойбища с Туктуни — на веселом парне лица нет, отощал, побледнел. Жить, говорит, без тебя не могу, клюковка ты моя румяная, синичка перезвончатая!

Долго бушевал Иркун, долго злился, долго грозился скормить мальчишку своим собакам, но смирился, согласился взять в жены Дулгулану, младшую сестру горе-невесты. Только созрела девушка, но ни красотой, ни крепкой спиной не обделили ее духи. Илик с Туктуни до осени в родном стойбище не показывались, рыбой да дичью по берегам промышляли, вернулись лишь, когда у молодой жены пузо на нос полезло.

Родила Илик сына, следом второго, а там и третий подоспел, и дочку в короб уложили. Первые годы жили они с Туктуни хорошо, веселый муж жене скучать не давал, и добытчиком оказался славным, и хозяином неплохим. Да только отправился он по осени в лес, поднялась буря, выворотила сосну, а дерево перебило Туктуни обе ноги. Еле-еле дополз до людей. Другой бы помер, а Илик своего мужа выходила, вымолила, на ноги поставила. Стал Туктуни ковылять по стойбищу с клюкой, на всех грозиться, на всех браниться. Охотиться больше не мог, пришлось ремесло брать. Начал упряжь делать для оленей, седла, кнуты, бурдюки и сумы переметные из ровдуги шить: жить-то надо. Обеднел, оскудел, а родня не особенно помогала: злились, что невесту украл, хороших людей обидел.

Билась Илик как могла, пласталась, как проклятая. Младшего сына бездетной сестре в чум отвела: Дулгулане с Иркуном духи детей не дали. Старшего, даром что семи зим не минуло, рыбу ловить научила с берега — мало-мало, а есть можно. Летом гусей линяющих палками била и мясо коптила в дыму, оленуху увечную подобрала, выходила и доить стала, дочку поить да больного мужа. От такой жизни раньше срока увяла — морщины румяное лицо тронули, волосы поредели, алый рот потускнел. Не оборачивались больше мужчины, когда Илик проходила по стойбищу. А ей ништо — лишь бы семью вытащить да детей прокормить.

Не до звезд ей стало, не до волшебной страны. Лишь однажды, в нелегкий год, когда от непосильного труда кровавые мозоли не сходили с пальцев, выбралась Илик на скалу Медведицы полюбоваться голубой звездой. Пусть засияет небесная подруга, напомнит о чудной стране с цветущими лугами… Да только так устала женщина, что задремала прямо на голых камнях, и звезду проспала, и сама чуть не замерзла.

Год шел за годом, дети росли, Илик старела. У Туктуни дела в гору пошли, научился он хорошие седла шить да кнуты сыромятные делать, прочные, как железо. Довольство пришло в чум, залоснились у детей губы от жирного мяса, и сама Илик разрумянилась. А хромец Туктуни, недолго думая, взял молодую жену в чум — на всех еды хватит.

Поплакала Илик, повздыхала, а что поделаешь? Такой обычай — молодые рожают, старых матушек уважают. Робкая Агияна не перечила старой жене, во всем угождала мужу, не обделяла детей. Вот только старший сын Илик, могучий Иркинай-олень, стал заглядываться на красавицу. Пришлось женить парня, отдавать в другое стойбище. А там и дочка мужа нашла, и молодая жена Туктуни пошла рожать, да легко, словно оленуха. Не умолкали в чуме детские голоса.

В хлопотах протекали дни Илик, в беспокойных снах убегали ночи. Отправилась она по осени за грибами, пить захотела, наклонилась к ручью и не узнала себя. Что за сморщенная старуха улыбается ей усмешкой прежней Илик, где белые зубы, где черные косы? Почему налились дурной кровью старые ноги, почему скрючились пальцы? Кто украл девичье время? Ай-ай!

Долгой ночью вышла старая Илик из чума, пробралась за край стойбища. Набила карманы оленьим салом, чайник старый да оленью шкуру с собой взяла. Никто не провожал ее, никто не смотрел вслед: мало ли куда собралась старуха? Зима холодная, зима голодная, не до бабьих причуд. Полезла Илик на скалу Медведицы, а ноги не гнутся, пальцы соскальзывают. Еле наверх забралась. И села ждать — засияет ли в небе голубая звезда?

Натянуло глухие тучи, скрыло небо и землю тяжелой тьмой, подул злой ветер. Ждала Илик. И увидела крохотный голубой отблеск на горизонте. И пошла куда глаза поглядели.

Ой и долгим оказался ее путь, ой и тяжелым. Кто зимой через тайгу не шел, пусть никогда и не ходит. Погибелей по дороге много — не замерзнешь, так заблудишься, не заблудишься — волкам в пасть попадешь или ледяного ветра надышишься и будешь потом легкие на снег выкашливать. И молодому охотнику не под силу. Но старой Илик упрямства было не занимать: всю жизнь копила. Где пешком, где ползком, где окарачь, однако дошла. Вот обрыв, где небо с морем встречается, волны внизу пену сбивают об острые камни. Вот резной столб, сто одной лентой украшенный, вот шаманское костровище, и семь сучьев семи деревьев в поленницу сложены, и медные колокольчики на ветру дин-дон.

Дождалась ночи Илик, развела костер, запела, как шаманки поют. Бубна у нее не было, в ладони стучала, табака не было — сухим мхом дымила, последний кусок оленьего сала огню отдала. И открылась ей дверь на краю обрыва, в Верхний мир, в страну голубой звезды. Шагнула туда Илик безо всякого страха. И увидела огромный простор.

Иссохшие луга, покрытые стеблями мертвых цветов. Тысячи тысяч бабочек, чьи крылья распадаются в пыль от шороха. Птичьи перья на каменных пустошах, хрусткий мох под ногами. Бледный свет, как от северного сияния, покрывает холмы и долы, серебряная вода расстилается неподвижным ковром. Ни души нет в звездной стране, ни травинки живой, ни ягодки. Только прах.

Легла наземь старая Илик и заплакала, покатились в пыль горькие слезы. А потом утерла лицо кулаком, встала и зашагала назад: дойти сил хватило, значит, и в стойбище вернуться получится. Дети там, внуки, муж хромой дожидается: может, и разлюбил, а привычка-то никуда не делась. Пошла она и не заметила, как голубой мотылек запутался в волосах. Как зеленые ростки взбугрили землю там, где пролились слезы…

С того дня прибавилось сил у Илик и удачи ей привалило. Встретила она нойонов Белого царя, подрядилась им еду варить на ночевках, а нойоны ее до самого стойбища довезли. Обрадовался Туктуни старой жене, и Агияна обрадовалась: вдвоем-то за детьми следить легче, благо их еще больше стало. Сыновья собрались, внуков привезли показать — такая радость, бабушка родная вернулась.

Прожила Илик еще много холодных зим и на здоровье до последнего дня не жаловалась. Когда черная оспа прошлась по стойбищам, ее семью тоже обошло стороной. И от родов не умирали женщины, и младенцы громко кричали, появляясь на свет. И щурились малые дети, выбираясь по нужде посреди ночи: чудилось им, что висит над чумом голубая звезда. А Илик долгими зимами часто металась во сне: грезилось ей, будто сделалась старая мотыльком и порхала над пестрыми лугами волшебной страны.

…Твоя звезда не гаснет…