(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(23), 2021.

Жил в тайге охотник… как его имя, знали разве что мать с отцом, а соседи звали Гарпани. Был он смолоду метким стрелком, немало набил соболей да лисиц, много таньга заработал. Хорошо бы жила жена Гарпани, сытыми бы ходили крепкие сыновья да луноликие дочери. Вот только замучил охотник свою жену скупостью необычайной.

Сам мясо в полрта ел, а бабе одни косточки доставались, сам меха до плешин занашивал, а бабе отдавал обноски. Пожила она в скудном чуме зиму, промаялась лето, а потом купцы через тайгу шли, поманили — и увязалась. Соседи сказывали, видели ее в городе, румяную, гладкую, в русском платье. А Гарпани что — баба с саней, оленю легче. Взял к себе вдовую сестру жить, посадил шкуры мездрить да мясо варить, а та и рада. Сыновей, вишь, мужняя родня забрала, а кривенькую дочку оставила — куда им без мужика податься?

Гарпани косился сперва на лишний рот, думал девчонку в лес завести зимой да забыть ненароком. Ан в холода не успел, а летом и думать забыл, что хотел извести нахлебницу. Сестрина дочь, даром что мала, работницей оказалась — куда там взрослым. Полог выбьет, кафтан зашьет, рыбу выпотрошит да развесит, ягод наберет, оленуху подоит да с поклоном поднесет дорогому дядюшке молока с голубикой. Гарпани и растаял, кой-когда и порченый мех отдавал на наряды разумнице, а единожды расщедрился — красных лент ей привез из города. Девчонка гордилась.

Жить бы им, поживать, да время спуску не знает. Повдовела сестра пять зим, а на шестую снесли ее на помост в лесу, зашили в оленью шкуру и оставили ветру в невесты. Сам Гарпани тоже стареть стал — ноги не бегут, руки не держат, глаза водицей затягивает. С ружья-то перешел на капканы, повадился дичь на подман брать. Оскудел мало-мало и еще скупей сделался.

Девчонка выросла, налилась, заневестилась. Называли ее Игэликте — Смородинкой за румяные щеки да сладкий говор. Кабы не слепой глаз да пустой чум, давно бы укатили ягодку в новый туесок. Так-то подлаживались, да Гарпани всех гнал батогом. Кому охота на старости лет одному остаться? Заедал охотник молодую жизнь и не совестился.

Ну, девчонка-то на парней не глядела, знала свое убожество. Трудилась себе на дядюшку, шкуры скребла, мясо варила, оленух доила. А как время оставалось — расшивала невестам пояса бисером, да такие, что хоть глаза жмурь — солнцем сияют, луной блестят, лесной ягодой пестрят-рассыпаются. Так бы и прожила свой век, да к селению беглый Иван прибился. Щуплый, тощий, в чем душа держится, на глазах ледышки носит, трубку курить не может — сразу раскашляется, да и без трубки-то за грудь хватается.

Пожалела его Игэликте, барсучьим жиром да багульником отпоила, изловила черного дятла да упросила шаманку сварить птицу в снежной воде, как старики делали. Морщился Иван, плевался, ан выпил. И на поправку пошел, к весне гладкий стал, крепкий. И все нахваливал Игэликте: мол, и мастерица она, и косы долгие, и ленты алые, и губы сахарные. А вот поедем с тобой в Петров Бор, там шаман-доктор стеклянный глаз сделает, никто и не заметит, что крива. Я же с тобой закон приму, в церкви как есть обвенчаюсь.

Верила ему Игэликте, да и не верила, сладкие слова все говорить горазды. Ан в рощу бегала и пела с утра до ночи, не замолкала. И пояс шила себе, яркий, как перья казарки. Как дошила — пришла к дядюшке да в ноги бросилась: мол, люб мне Иван, отпусти с ним в Петров Бор жить. Посмотрел на сестрину дочь Гарпани и ни да, ни нет не сказал, обещал подумать.

Вот только мысли у охотника были одна другой черней. Не хотелось ему Смородинку от себя отпускать, бобылем в чуме оставаться. Каждый день уходил Гарпани проверять капканы, а пока кружил по тайге, замышлял недоброе. То прикидывал заманить Ивана в чащобу да вывести на медвежий капкан, то в болотную топь тропу указать, то застрелить из ружья да бросить — лисы сожрут, а беглого никто и не хватится. Парнишка-то был доверчивый, ему скажи, мол, лесная свинья человечье дитя выкормила, соври, что олени меж собой считаются — кто волкам на корм пойдет, сбрехни, что видел белую росомаху, — поверит, как маленький. Сгубить человека не сложней, чем оленя в стаде завалить… Прознает Игэликте — бросит дядюшку, может, и отомстить решится. Ради чего тогда капкан ставить? Нет, тут хитрей надо.

Подумал Гарпани да и сказал сестриной дочке, что в верховья пойдет за рыбой. Страсть как охота пыжьяна отведать, белым мясцом полакомиться. Вернется, мол, там и порешаем. Дело к осени, самое время свадьбы-то играть. Собрался чин чином, сальца кусок в костер бросил, покормил духов да и пошел. До первой протоки, а там свернул с русла и в город. Ведал охотник: прознают нойоны Большого царя, что в селении беглый, тут же прискачут, закуют Ивана в железо, уведут — и прости-прощай. Поплачет Смородинка да и забудет свою присуху. А он, Гарпани, ни при чем — в тайгу ходил, пыжьяна ловил, знать ничего не знаю.

До города-то пять ден пути, ежели в балаганах не разлеживаться да с тропы не сбиваться. Шел Гарпани упорно, покряхтывал да шел. Первую ночь прохрапел у нодьи мирно, даже волков не слыхал. Вторую ночь неможилось старику, не спалось — словно кто ходил вокруг стоянки, ветками трещал. Глянул поутру охотник — а следы-то росомашьи, разлапистые. И белые волоски на сосне, где зверь когти точил. Тут-то Гарпани призадумался еще раз.

Откуда взялась Белая Росомаха, все знают. Давным-давно, когда пришли в тайгу тумены монгольского хана, жила в тунгусском селенье девушка Либгэрик — Снежинка. Кожа белая, как оленье молоко, глаза черные, как волчьи ягоды, губы алые, как малина. Так хороша была Либгэрик, что мох стлался ей под ноги, березы укрывали от солнца, седые волки приносили добычу к пологу ее чума и старый Хозяин прятался в берлогу, чтобы не напугать красавицу грозным видом.

Молодые охотники и храбрые вожди приходили к ее отцу, старому Торганаю, обещали сто оленей, железный топор и резной посох из великаньей кости, лишь бы усадить снежинку на свою рукавицу. Но красавица любила молодого шамана, того, что орлом летал к верхнему небу и змеей заползал в нижний мир. А шаманам нельзя брать жену: духи приревнуют, приходить перестанут. Так жила Либгэрик ничьей невестой.

Как пришли монголы да пошли резать всех подряд, мох кровью пропитался, оленухи три луны потом красным доились. Всех мужчин перерезали, всех мальчишек выше тележной чеки. Женщин поделили, как скот. Красавица Либгэрик досталась толстому хану с усищами до груди. И приглянулась монголу, пришлась по сердцу. Он ей и золота, и серебра, и меха, и каменья, лишь бы та улыбнулась. А девица смотрит на толстяка, как Иван на тухлого лосося, и знать хана не желает.

Нашлась одна завистливая бабенка, позвала толмача, передала монголу, что был жених у красавицы, молодой шаман. И ради него Либгэрик что угодно сделает. Почесал хан косматую грудь, покрутил ус да и позвал к себе строптивицу. Так, мол, и так, отыскали мы вашего шамана в глухой чащобе. Лишь от тебя, красивая, зависит его судьба: станешь мне женой, пощажу божьего человека, нет — мои нукеры ему живо пятки к затылку приставят.

Проплакала красавица ночь, поутру согласилась. Нарядили ее в белое платье, совиными перьями украсили голову да и отвели в шелковый шатер на сафьяновые подушки. День Либгэрик при хане, два, десять. Спрашивает: где наш шаман, не обижают ли его. Расхохотался хан, велел коней седлать. Поехал с женой на пожарище, показал ей острый кол, на колу череп, птицами добела обклеванный. Вот, мол, твой шаман.

Ничего не сказала Либгэрик, даже взгляд на хана не подняла. А как взошла над тайгой полная луна, оборотилась белой росомахой, загрызла своего мужа и исчезла в тайге. И с тех пор — а минуло ой сколько лет — является, если кто задумал злое предательство. И разбирается как умеет. А росомахи так умеют, что даже старый Хозяин с ними связываться не любит.

Будь Гарпани трусом, а не скупцом, плюнул бы на сухой мох тропы, свернул бы к верховьям за рыбой, и сказка бы кончилась. Но охотник отличался упрямством. Да и обереги на нем бряцали знатные — от волка, от медведя, от злой судьбы, дурного глаза и охотничьей неудачи. Так-то и росомаху отгонят.

Третью ночь Гарпани ночевал в якутском лабазе, поближе к людям. На четвертое утро тронулся короткой дорогой: через чащу, зато быстрее. Шел он, шел, солнце уже за верхушки деревьев попряталось. И вдруг на рябине увидел Гарпани хромого соболя. Зверек чахлый, а мех на нем лоснится, как у здорового. Сшибил его охотник камнем, чтобы пули не тратить, подобрал тушку — глядь-то, а в зарослях еще соболь.

Пошел за ними охотник, раз — и выбрел в соболиную деревню. Хатки стоят из веточек да мха, бурундуки вместо лаек шныряют, рыбешка мелкая на кустах сохнет. И соболей — видимо-невидимо. Красивые, гладкие и человека вообще не боятся. Гарпани айда зверье душить без расчету. Сворачивает шею и в кучу бросает. Выросла груда по пояс охотнику, а ему все мало — хатки ворошит, мало ли кто затаился. Вон-то белеет в кустах…

Росомаха и вылезла. Шерсть, как снег, белая, искринками играет, глаза зеленые, как болотная водица, когти острые, словно льдинки на ледоставе. Раз рыкнула чудо-зверь — и соболя разбежались живыми. Два — хатки зазеленели, непролазным шиповником поляну обняли. Третьего раза охотник не стал дожидаться, побежал со всех ног. Перебрался через колючки, похромал дальше исцарапанный да испуганный. Все клянет: сестрину дочку, Ивана, лес, а пуще всего белую росомаху. Тут за спиной снова рык, вонью звериной пахнуло. Прибавил бегу Гарпани, помчался куда глаза глядят. И — кланк! — попал в медвежий капкан ногой.

Двое суток провалялся охотник на мокром мху без еды и питья. Облизывал по утрам мох, тем и спасся. Потом промышленник один из крещеных якутов его нашел. Положил на сани, отвез в город, отправил в больницу. Дешево отделался доносчик, поседел весь, заикаться стал и до ветру иной раз не успевал сбегать. Но и на этот товар купец нашелся — приехал в город ученый Иван, царев хаким, поглядел на Гарпани и давай его тиранить. И так, и сяк: как, мол, жили-здравствовали, уважаемый тунгус, сколько детишек народили, какие у вас сказки рассказывают да песни поют. Охотник сперва мялся, потом рассказывать начал, а потом и привирать, чтобы покрасивей было. Ученый Иван только ахал да записывать успевал. Потом посадил болтуна в сани и увез в царев город. Что с ними стало дальше — одно небо знает, а Гарпани в наши края больше не возвращался.

Игэликте осталась в чуме. Сперва ждала возвращения дядюшки, потом искала его, а потом старики сказали: нет у Гарпани сына, и брата тоже нет. Забирай все, Смородинка, владей по совести! Настырный Иван долго упрашивал любушку — покатили да покатили в Петров Бор. Да только пока солнце к зиме клонилось, живот у Смородинки все круглился, расшитый пояс на нем перестал сходиться. Родила жена Ивану двух сынов разом и дочку следом. А потом еще дочку, Мэнгунари, Златовласку. О ней и будет следующий сказ.