Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(4), 2020.

Теофил, точнее Пьер Жюль Теофил, Готье (1811—1872) — знаменитый прозаик и поэт, журналист, путешественник, музыковед и сценарист (кинематографа еще не было, но балеты были), во Франции был и остается классиком, в большинстве европейских языков тоже, однако на русском ему повезло гораздо меньше. В пору Серебряного века его стихи переводили такие мастера, как Брюсов и Гумилев, но нынешнему массовому читателю он известен главным образом по историко-приключенческому роману «Капитан Фракасс». При этом только перечень написанного Готье занимает два тома. Среди его прозы действительно немало исторических сюжетов, но часть из них представляет собой «странные истории», словно бы легенды из некой параллельной реальности…

У стен замка раскинулся прекрасный парк. В нем водились самые разные птицы: соловьи, дрозды, коноплянки. Все птицы мира встречались здесь. Весной здесь было так громко от их песен, что говорящий не слышал собственного голоса. На каждом дереве устраивался свой оркестр, и под каждым листом пряталось гнездо. Множество одетых в перья музыкантов состязались между собой: кто чирикал, кто куковал, иные рассыпали жемчужные трели или замысловато выводили бравурные рулады. Настоящие, человеческие музыканты не могли бы сравниться с ними.

Однако в замке жили две двоюродных сестры, которые пели лучше, чем все птицы в их парке. Одну из них звали Флоретт, вторую — Изабо. Обе были милы, привлекательны и добродетельны, и, когда по воскресеньям они одевались в свои лучшие платья, только их белые плечи, за которыми не было крыльев, доказывали, что они девушки из плоти и крови, а не ангелы. Когда они пели, их старый дядюшка, господин де Молеврие, порою брал их за руки, боясь, что они могут все же решить улететь прочь.

Читатель может представить, как ломались копья на турнирах и каруселях¹ в честь Флоретт и Изабо. Слухи об их красоте и таланте облетели всю Европу, однако они не возгордились, а старались жить максимально уединенно, не встречаясь почти ни с кем, кроме юного пажа Валентина, очаровательного светлокудрого мальчика, и господина де Молеврие, убеленного сединами старика, кожа которого потемнела от постоянного пребывания на солнце. Шестьдесят лет войн и тревог, прожитые им на свете, легли тяжелым бременем на его плечи.

Девушки проводили свои дни, рассыпая зерно для птиц, вознося молитвы Господу, а более всего изучая работы и разучивая вместе то мотет², то мадригал, то вилланеллу³. Еще у них были цветы, которые они собственноручно поливали и ухаживали за ними. Их жизнь протекала в этих приятных и возвышенных девичьих хлопотах; они не покидали замка, скрываясь за его стенами от мира, но мир был крайне озабочен тем, чтобы увидать их. Ни соловей, ни роза не могут скрыться от глаз: их выдадут одного песня, другую аромат. Эти же девушки были и соловьями, и розами одновременно.

Князья и герцоги приезжали просить их руки, император Трапезундский и султан Египетский слали господину де Молеврие гонцов с предложениями породниться. Однако девушек замужество не прельщало, и они даже слушать не желали об этих предложениях. Возможно, тайное чутье поведало им, что их миссия на этой земле — оставаться невинными и петь, не принижая себя более никакими занятиями.

В свой замок они попали совсем крошками. Окна их детской выходили в парк, и пение птиц служило им колыбельной. Когда их мучили кошмары, старый Блонде, замковый священник, клал их крошечные ручки на белые клавиши клавесина. Других игр и игрушек у них не было, так что они научились петь прежде, чем говорить. Они пели, как иные дышат, пение было в их природе.

Такого рода образование повлияло на их характеры. Их детство было наполнено мелодиями, как детство большинства детей наполняли шумные игры и оживленный щебет. Даже от боли не издавали они немузыкального вопля — попросту не умели, даже всхлипывали эти необычные дети в одном ритме, а плакали в такт. Поразительная музыкальность, впрочем, развивалась в них за счет прочих чувств, а потому ко всему, кроме музыки, они были безразличны. Обе девушки жили в мире, состоящем из звуков, и почти неспособны были воспринимать реальность иначе, нежели при помощи мелодий. Они прекрасно понимали шелест листвы, журчание ручья, тиканье часов, вздохи огня в камине, жужжание прялки, стук капель дождя, падающих на вздрагивающие травинки, любые звуки, любую гармонию, внешнюю или внутреннюю. Однако приходится признать: ни одна из них не испытывала особого энтузиазма при виде заката, и едва ли они способны были оценить красоту живописи. Тогда как уши их были чутки к любой едва слышной ноте, на их прекрасные синие и черные глаза словно бы набросили плотную пелену. Девушки болели музыкой, мечтали о ней, лишь ею и жили и более не любили ничего в целом свете. Впрочем, нет, любили: Валентина и свои цветы, Валентина — потому что он напоминал им розу, а розы — потому что они напоминали им Валентина. Только вот Валентину было тринадцать лет.

Любимым занятием Флоретт и Изабо было по вечерам, сидя у окна, петь музыку, сочиненную ими за день. Лучшие музыканты мира проделывали сколь угодно дальний путь, чтобы послушать их пение и посостязаться с ними. Однако стоило девушкам начать петь, их гости в отчаянии ломали свои инструменты и рвали ноты, признавая себя совершенно посрамленными. И воистину музыка, сочиненная ими, была так хороша, так мелодична и так ласкала слух, что однажды к окну Флоретт и Изабо спустился херувим с небес, слушал их, стоя среди восхищенных музыкантов, и учил наизусть то, что они пели, чтобы по возвращении на небеса спеть Господу.

И вот одним майским вечером кузины пели на два голоса прекрасный мотет, а в парке, примостившись на розовом кусте, их внимательно слушал соловей. Когда девушки закончили, он подлетел к окну и обратился к ним на своем соловьином языке.

— Я хочу посостязаться с вами в пении, — сказал он.

Девушки ответили, что с радостью принимают вызов, и предложили ему начать.

Этот соловей был маэстро среди соловьев. Когда он запел, его горлышко раздувалось, крылья дрожали от волнения, и все тело его трепетало. Он выводил рулады, арпеджо и хроматические гаммы, каждая трель, каждая нота была необычайно чиста, и как необычайно высокие, так и низкие ноты звучали одинаково изумительно. Казалось, у его голоса, в точности как у его тела, есть крылья. Наконец, уверенный, что выиграл состязание, он умолк.

Тогда настал черед девушек — и они превзошли самих себя. Песнь соловья по сравнению с их песней казалась нескладным чириканьем воробья.

Поверженный маэстро предпринял еще одну попытку: он спел любовный романс, увенчав его трелью столь чистой и высокой, какую не способен издать человеческий голос. Однако девушек это дивное представление не испугало: полистав свою книгу, куда записывали сочиненную музыку, они ответили соловью так, что святая Цецилия, слушавшая их поединок с небес, побледнела от зависти и уронила на землю свою виолу⁴.

Соловей вновь попытался запеть, но состязание невероятно утомило его. Он едва дышал, перья его опали, он не мог даже, сколько ни силился, открыть глаза. Наконец он понял, что находится на пороге смерти.

— Вы пели лучше меня, — сказал он девушкам, — но я в своей гордыне пытался превзойти вас, и это стоило мне жизни. Теперь же я прошу вас о милости. У меня есть гнездо, и в нем ждут меня трое птенцов. Пошлите кого-нибудь, чтобы нашли его. Пусть идет по главной дорожке парка и, начиная от пруда, считает розовые кусты. На третьем кусте оно, мое гнездо. Выкормите моих птенцов, вырастите их и научите петь так, как умеете сами, а я умираю.

Произнеся это, соловей испустил дух. Девушки, восхищенные пением соловья, горько плакали над его телом. Потом они позвали Валентина, своего светлокудрого пажа, и рассказали ему, где найти гнездо. Валентин был сметливым малым, так что без труда отыскал нужный куст, бережно прижал гнездо к груди и благополучно донес до замка. Флоретт и Изабо в нетерпении ждали его, перегнувшись через перила балкона. Валентин вернулся с гнездом, трое птенцов высунулись наружу, разинув клювы. Девушек очень тронули бедные сиротки, так что они кормили их по очереди, а когда те подросли, начали обучать музыке, как и обещали поверженному соловью.

С умилением девушки смотрели, какими ручными стали птенцы, и слушали их дивное пение. Маленькие соловьи порхали по комнате, то кружась над головой Изабо, то присев на плечо Флоретт. Перед книгой, куда девушки записывали музыку, птенцы проводили много времени, казалось, что они различают ноты — с таким вниманием и интересом глядели они на черные значки на белой бумаге. Выучив все мелодии Флоретт и Изабо, птенцы принялись весьма недурно импровизировать и выдумывать собственные.

Кузины жили все более уединенно, и по вечерам из их комнаты доносилась божественная музыка. Прекрасно обученные соловьи пели вместе со своими учительницами и были почти так же хороши, хотя девушки и сами со временем пели все лучше. Их голоса с каждым днем становились все чище, все четче, и те звуки, которые они издавали — то хрустальные, то с металлической ноткой, — были намного выше, нежели способен издать человеческий голос.

Девушки сильно исхудали, прекрасный румянец их поблек, и они стали бледностью подобны агату и почти так же прозрачны. Дядюшка пытался запретить им петь, но это было не в его силах.

Когда Флоретт и Изабо пели, на их скулах появлялись маленькие красные пятна. Они росли и росли, пока не заканчивалась песня, а затем исчезали, оставляя после себя холодный пот, и губы у девушек дрожали, как в лихорадке. Но их пение стало еще прекрасней, чем раньше, в нем появилось что-то не из этого мира, и каждый, кому доводилось услышать звучные и сильные голоса этих хрупких девушек, со всей очевидностью предвидел, что случится дальше: музыка разломает инструмент.

Они и сами это понимали и потому вернулись к клавесину, который забросили, предпочитая петь. Но однажды ночью окно было открыто, в парке щебетали птицы, ночной ветер мелодично вздыхал, и воздух был настолько напоен музыкой, что девушки не смогли противостоять искушению спеть дуэтом то, что сочинили накануне. Это была «Лебединая песня», невиданной красоты мелодия, пронизанная слезами, то взлетающая до самых высоких нот, то опускающаяся до самых низких, поразительная и неописуемая; ни с чем невозможно сравнить этот потоп из трелей, этот ливень из гармонических рядов, этот музыкальный фейерверк. Но маленькие красные пятнышки на сей раз росли необычайно быстро и почти полностью залили щеки Флоретт и Изабо. Три соловья глядели и слушали с болезненной тревогой, они хлопали крыльями, перелетали с места на место и не могли успокоиться. Наконец песня подошла к финалу, и последние ноты звучали так сверхъестественно, что было совершенно ясно: их не могут издавать живые существа. Соловьи сорвались в полет. Девушки были мертвы, с последней нотой их души отлетели от тел. Соловьи же устремились прямо в небеса, чтобы донести эту последнюю песню до Господа, который забрал их всех к себе в рай, чтобы они пели Ему то, что сочиняли Флоретт и Изабо. А из трех соловьев Господь потом сотворил души Палестрины, Чимарозы и Глюка.

Перевод Марии Великановой

---

¹ Каруселью первоначально называлось развлечение, пришедшее на смену рыцарским турнирам и одно время существовавшее параллельно с ними. Смысл карусели был в том, чтобы показать свою удаль и воинское мастерство, однако это развлечение было безопаснее турнира. Например, на каруселях проводились показательные выступления всадников. Аттракцион, который теперь называется каруселью, изначально был создан как пародия на такие выступления. В первых «шутейных» каруселях люди не просто крутились, сидя на деревянных лошадках, а должны были достать копьем кольцо со столба или попасть в мишень.

² Мотет — разновидность религиозного песнопения.

³ Вилланелла — лирическая или сатирическая песня, обычно многоголосая, в Италии и Франции XV—XVI веков.

⁴ Виола — шестиструнный смычковый инструмент, распространённый в эпоху Возрождения. Святая Цецилия, покровительница церковной музыки, чаще изображается с позитивом — небольшим органом, однако существуют известные ее изображения (как раз времен Возрождения) и с виолой.