Иллюстрации С. М. Мочалова
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(52), 2024.
Николай Муханов (1882—1942) вообще-то всю жизнь ощущал себя гораздо в большей степени «человеком театра», чем «человеком литературы». Тем не менее к литературе он обращался весьма регулярно, и, когда это происходило, обычно чувствовалось, что из всех направлений ему все-таки особенно близка фантастика. Это проявлялось и в поэзии (о чем мы, правда, отчасти можем судить лишь по воспоминаниям современников: бóльшая часть стихов Муханова так и не была опубликована), и в прозе.
Первые его фантастические произведения «малой формы» появляются еще до революции, в ходе послереволюционных пертурбаций он главным образом занимается то редакторской, то режиссерской работой — в небольших газетах, локального масштаба театрах… А вот в 1924 году следует неожиданный (кажется, и для самого Муханова) «прорыв»: публикация романа «Пылающие бездны», первой советской космооперы.
Сейчас она не производит сколько-нибудь серьезного впечатления — так же как, по правде говоря, и подавляющее большинство многоязычной «берроузовщины», столь характерной для эпохи. Тем не менее следует признать, что, помимо грандиозной масштабности (этим-то грешили многие адепты жанра), для романа Муханова характерна по-настоящему раскованная фантазия, смелость мысли — и вполне приличный литературный язык.
А уж на современников (будь то Беляев, Толстой, Булгаков — пускай скорее как драматург, чем как прозаик, — и великое множество менее известных авторов) «Пылающие бездны» произвели неизгладимое впечатление: отсылки к ним постоянно встречаются в самых разных образцах довоенной фантастики. Ощущается влияние Муханова и в творчестве, так сказать, младших современников: конечно, тут многие читатели первым делом вспомнят о Казанцеве (иронически улыбнувшись при этом) — но и о Ефремове надлежит вспомнить, и о Снегове…
Дальнейшие обращения Муханова к фантастике эпизодичны: из того, что не фельетон, а именно рассказ, мы фактически можем назвать только «Атавистические уклоны Бусса», увидевшие свет в 1927 году на страницах того же журнала «Мир приключений», где ранее, прежде чем выйти отдельной книгой, были опубликованы и «Пылающие бездны». Об этом рассказе мы можем сказать то же самое: по-хорошему раскованная фантазия (такие сюжеты более характерны для «шестидесятнической» фантастики!), лихой сюжет, крепкий литературный язык… Зато без гипермасштабности космооперы на сей раз, к счастью, обошлось.
В последующие годы Муханов снова обращается к театру: во всяком случае, вплоть до самой опасной поры. Со второй половины 30-х сведения о нем отрывочны — но репрессии его, кажется, миновали. 1941 год он, уже пожилой человек, встречает в Ленинграде. Блокаду Муханову пережить не довелось…
Масштабы — суть условная мера вещей.
Из старинного учебника геометрии
— Знаешь, Бусс, временами мне хочется вскрыть твою черепную коробку и полюбопытствовать, что за чертовщина творится у тебя в мозгу?
Тот, кого звали Буссом, невозмутимо потянулся к бутылке, налил себе старого портвейна и, медленно смакуя вино, ответил:
— Мне понятно ваше любопытство, профессор. Если бы это не было сопряжено с некоторыми неудобствами для меня, я с удовольствием лег бы под ваш скальпель. Во имя… науки, — пояснил он после пары более глубоких глотков.
Профессор дружески похлопал Бусса по плечу. Неожиданный приступ веселости мешал ему выговорить следующую фразу, и он комично ерошил свои седые височки.
— Ты… ты… в конце концов, превосходный малый, Бусс! — наконец справился он с хохотом, ценою повышения голоса до высоченного фальцета. — Хотя и истребляешь неимоверно много портвейна, — добавил старик с деланным отчаянием, спадая на октаву ниже.
— Свойство, вытекающее, надо полагать, также из особенностей строения моего мозга.
— Занятный экземпляр!.. Клянусь нашим общим предком pitecantropus’ом, занятный экземпляр!
Старый ученый снова залился добродушным, веселым смешком.
Разговор происходил в лаборатории профессора Эрстера, оборудованной ему, во внимание к его научным заслугам, правительством Союза. Деятельность старого ученого была довольно разносторонней. От изучения законов наследственности он переходил к исследованию органов внутренней секреции, от условных рефлексов к широким химическим опытам над живой и мертвой материей. Несмотря на свои 70 лет, он за последние годы обогатил науку целым рядом чрезвычайно ценных открытий и исследований в различных областях научной мысли. Последняя опубликованная им работа «От моллюска до Homo sapiens’а» и послужила как раз темой предшествовавшей веселой беседы с Буссом.
Бусс — оригинал и парадоксалист, фантазер и мечтатель, «мыслящий навыворот», как в насмешку называл его старик, — считал себя почему-то учеником профессора и его прямым последователем. Он глубокомысленно уверял старого ученого, будто они оба идут к одной и той же цели, только различными путями. Кто скорее дойдет? По мнению Бусса, это являлось еще спорным вопросом.
Сейчас Бусс тянул свой портвейн, а профессор Эрстер насмешливо посматривал на него через очки, и лицо его лучилось от тысячи веселых морщин.
— Итак, вернемся к нашей беседе, — солидно предложил Бусс, когда бутылка наполовину опустела.
— Ого! Так тебе угодно свою болтовню считать беседой? — с легким подзадориванием спросил старик.
— Всенепременно.
— Ладно! Беседуй! А я займусь делом. — Профессор поплотнее усадил свои черепаховые очки на нос и зазвенел склянками. — Ты, надеюсь, извинишь меня?
— Вы мне не помешаете, дорогой мэтр. Итак, как я уже имел честь заявить, я считаю, что современная наука, во всей ее совокупности, стоит на ложном пути. Все наши кропотливые изыскания наводят смертельную скуку на человека с изощренным мыслительным аппаратом.
— Короче говоря, на тебя? — подмигнул сам себе старый профессор.
— Разумеется, и на меня также, — Бусс сделал скромное лицо и отпил из стакана. — Что достоверного знает наука о процессе зарождения идей? Ничего. О функциях ганглий в работе мозга? Ничего. А как вы учтете влияние на живой организм чрезвычайно мощных, но совершенно неведомых нам факторов мирового пространства? Один из этих факторов недавно открыл Милликен. А наука об этом до последнего момента даже ничего и не подозревала. А сколько таких факторов еще ждут своего открытия! Нет, это слишком сложно для человеческого мозга. Оказывается, гораздо удобнее иметь в запасе универсальный «фактор», уже не раз сослуживший мыслящему человечеству службу, когда нечем было крыть, — старенького боженьку. Да, впрочем, многие серьезные ученые так и поступают.
— Будто? — прищурился Эрстер.
— Не будто, а факт. Попробуйте-ка отрицать. Иду далее. Что наука знает о бесконечно малых и бесконечно больших величинах? Не более ребенка. Придумали электрическую теорию, а взять ее за рога не хватает способностей. И когда практика припирает их в безвыходный угол и выдвигает море противоречий, спецы по мыслительной части делают виноватые лица и извиняются: все, мол, относительно! Мелькала ли у кого-нибудь научно обоснованная мысль, что некоторые высокоодаренные существа способны одновременно существовать как в мире бесконечно малых, так и в мире бесконечно больших величин? Кто возьмет на себя смелость отрицать, что вот я, например, Бусс, час тому назад не находился в обществе космических гигантов и мы не решали безуспешно те же самые проблемы, что решаем и в данную минуту? Позвольте, я даже как будто припоминаю, что к моему сапогу пристал какой-то жирный шарик, который я отколупнул зубочисткой и брезгливо отшвырнул в сторону. Не была ли это ваша Солнечная система, уважаемый профессор, и не переваривается ли она сейчас в желудке мопса, который бросился тогда за этим сомнительным лакомством?
Профессор состроил комически серьезную мину:
— А что, дорогой Бусс, космические гиганты знакомы с употреблением портвейна?
— Безусловно, так же как и пигмеи, обитающие на одном из электронов водородного атома, — не моргнув, ответил Бусс. — Кстати, дорогой профессор, вы мне подсунули пустую бутылку. Не найдется ли там у вас какой-либо жидкости, могущей способствовать жизненным процессам?
Бусс поднялся с кресла и направился к столу, сплошь заставленному какими-то разноцветными склянками. Профессор поспешно преградил ему дорогу.
— Слушай, Бусс. Ты должен дать мне слово, что никогда, ни при каких условиях не прикоснешься к этому столу. Здесь нет жидкостей, которые могут тебя интересовать. Здесь реактивы, различные химические соединения, среди них есть такие, которые таят в себе источник огромных неприятностей для тебя и твоей любопытной философии. Таким образом, выгоднее быть от них подальше.
— Но бутылка пуста!
— Прекрасно. Если будешь паинькой, так и быть, получишь другую. Последи-ка вот за этой лампочкой, чтобы она не вспыхнула. Сейчас я подбавлю тебе вдохновения.
Профессор Эрстер, захватив из рук Бусса бутылку, вышел. Бусс, оставшись один, покосился на запретный стол и подумал: «Хитрый старик, сам, наверное, потягивает винцо получше». Чтобы скоротать время ожидания, Бусс подошел к окну. В сером ленинградском тумане, как фантомы, мелькали призрачные тени прохожих. Вечерело. Кое-где, на противоположной стороне площади, горели огни, лучась сквозь туманную мглу, точно далекие миры. Бусс задумался. Перед глазами промелькнули картины недалекого революционного прошлого города. Сколько видела эта площадь лиц и событий за двухсотлетнее свое существование! Где все это? Бусс отвернулся от окна. Лаборатория тонула в сумерках. На профессорском столике еле мерцала спиртовая лампочка, подогревая какой-то закрытый сосуд со сложной системой входящих и выводных стеклянных трубок.
Бусс подошел к столу и машинально вывернул фитиль у лампочки. Лампочка вспыхнула ярким голубоватым светом и угрожающе загудела. Хрустальный граненый графинчик вместимостью в пол-литра, с какой-то золотистой жидкостью, привлек внимание Бусса. Он открыл пробку. Пряный, раздражающий аромат столетнего, выдержанного портвейна остро защекотал ноздри.
«Ишь, старый скряга, никогда не угостит хорошим винцом», — подумал Бусс.
Искушение было так велико, аромат так волнующ, а старик так долго не возвращался, что Бусс не выдержал, налил себе полстакана нектара и с невинным видом снова уселся в кресло.
Бусс сделал глоток из стакана и в упоении закрыл глаза. В этот момент спиртовая лампочка ослепительно вспыхнула, нагреваемый сосуд со звоном разлетелся вдребезги, и лабораторию вмиг заволокло серым удушливым паром.
Бусс сделал попытку приподняться с кресла, но свинцовая тяжесть сковала все члены. Удушливый пар распирал дыхательные пути, тяжелой лапой давил на воспаленные веки.
Бусс не терял сознания ни на минуту. В этом он мог поклясться чем хотите, если только клятва могла иметь хотя какое-нибудь значение в последовавшем затем вихре фантасмагорий. Все чувства бодрствовали. Контролирующий аппарат рассудка все время был начеку. Те элементы, которые отличают сон от яви или галлюцинацию от действительности, должны быть заранее исключены как не имевшие места в переживаниях Бусса. Он только на время сознательно задержал дыхание, чтобы предохранить легкие от вторжения удушливого пара.
Когда он вздохнул в следующий раз, ничто не препятствовало дыханию. Он открыл глаза. Пар рассеялся. В комнате стоял тот же зимний предвечерний петербургский полусвет. Однако обстановка комнаты изменилась до неузнаваемости. Пол-литровый графинчик раздулся в солидную бутыль, наполненную янтарной жидкостью. Сбоку, в открытом камине, весело потрескивали крупные березовые поленья. Углы комнаты в беспорядке были завалены явно негодным хламом, что делало комнату похожей на лавку старьевщика: огромный, ярко раскрашенный глобус, несколько больших банок с плавающими в них заспиртованными уродцами, огромные медные шандалы, скульптуры с отбитыми руками и носами, похожий на токарный станок и наваленные на нем неуклюжие музейные пищали.
Неожиданно поленья в камине затрещали и на пол вывалилась большая дымящаяся головня.
«Что сие значит», — подумал Бусс, и мысль его, это он твердо помнит, относилась не к странности обстановки, на которую он смотрел как на привычную, а именно к физическому закону, вытолкнувшему головню из камина. Он сделал попытку приподняться с кресла с целью исправить беспорядок, причиненный головней, но за что-то зацепился и едва не упал. Что это? Шпоры! Огромные медные шпоры на его неуклюжих, рыжей кожи, исполинских сапогах! Выпрямившись, Бусс заметил, что голова его едва не касается потолка этой невысокой комнаты и ему приходится смотреть на окружающие предметы как бы с высоты каких-то подмосток.
Бусс хотел нагнуться за головней, но в это мгновение откуда-то из-за камина выскочило маленькое смешное существо, какой-то гомункулюс, с лицом, точно вычищенным ваксой, в непомерно большом восточном тюрбане и широченных зеленых шароварах. Человечек схватил головню, сунул ее обратно в камин и, показав два ряда сверкающих зубов — что, по всей вероятности, должно было изображать улыбку, — юркнул обратно за камин.
Бусс сделал два шага и погрозил по направлению черного человечка пальцем. Что-то вроде спиц быстро вращающегося велосипедного колеса привлекло внимание Бусса к каминной полке. Это нечто оказалось неуклюжими старомодными часами с «вечным» календарем, отмечающим фазы луны и знаки зодиака. Только странное дело: часовая и минутная стрелки с молниеносной быстротой вращались в обратном направлении, сливаясь в один сверкающий диск. Забавная луна с лицом католического патера то распухала, как шар, то съеживалась до едва заметного серпика. Получалось впечатление, будто патер ехидно подмигивает Буссу. Табличка, отмечающая года, показывала:
1712
Только сейчас Бусс обратил внимание на странное, перемежающееся освещение комнаты: как будто быстро-быстро колыхали яркие зарницы.
Бусс подошел к окну с мелким квадратным переплетом и распахнул обе половинки. За окном тянулся пустынный, запорошенный снегом плац. На сером фоне неба слабо рисовался контур низкорослых, частью недостроенных зданий. На плацу происходило учение солдат, одетых в какие-то опереточные кивера.
«Что за ерунда там происходит? Очевидно, киносъемка», — подумал Бусс.
Не успел он сообразить, в чем дело, как солдаты взяли ружья на караул. Несколько каре застыли, как оловянные, в игрушечной неподвижности, и до слуха Бусса долетело что-то вроде хорового собачьего лая:
— А — вва — вва — ва!..
Буссу надоело ждать, когда вновь зашевелятся эти игрушечные марионетки. Он медленно вернулся к столу, наполнил янтарной жидкостью из объемистой бутылки какой-то замысловатый бутафорский кубок и не спеша опорожнил его.
Нежащая истома разлилась по всем членам, голова заметно закружилась. Бусс опустился около камина на что-то мягкое, ласкающее приятным холодком.
— Пьян я или это штучки старого Эрстера? — лениво всплыло в мозгу. Бусс старался собраться с мыслями, чтобы ответить на поставленный себе вопрос.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приятная истома, охватившая Бусса, понемногу улетучивалась. По телу ползли морозные струйки. Мелкая дрожь неприятно расслабляла мышцы. Бусс уткнулся лицом во что-то шерстистое, вдыхая в себя частицы скрытой там теплоты. Это было не плохо. Дрожь утихала, и Бусс начинал себя чувствовать покойно и удовлетворенно. Вдруг источник тепла вздрогнул, послышались какие-то всхлипывающие звуки, похожие на заглушенный плач ребенка.
Бусс насторожился. Все его существо охватила глухая тревога. Это ощущение являлось чем-то вроде шестого чувства и властно подчиняло себе все другие переживания.
Источник тепла глупо зарычал, сделав слабую попытку сбросить с себя голову Бусса. Бусс слегка приподнялся и открыл глаза. Огромный лохматый не то пес, не то волк жалобно заскулил и переполз на животе за спину Бусса.
Бусс, точно от толчка пружины, вскочил на ноги. Что-то больно ударило его по колену. Он схватился за колено рукой. На руке, прикрепленная к запястью широким сыромятным ремнем, болталась короткая увесистая дубина. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась слегка всхолмленная ледяная пустыня. У ног Бусса, тревожно поскуливая и как бы ища защиты, терся большой пес с трусливо поджатым хвостом.
Из углубления в снегу Бусс вылез на более возвышенное место. Он заметил, что с головы до ног закутан в звериные шкуры шерстью наружу. Пес следовал за ним и ласково лизал ему руку, с опаской посматривая вперед. Ободренный похлопыванием руки, он сделал большой скачок, затем низко пригнулся к оледенелому снегу и залаял свирепо и зло.
Бусс из-под руки осматривал линию горизонта, где ослепительно белая равнина сливалась с мутным, белесым небом. Какое-то еле-еле заметное неопределенное пятно враскачку двигалось на них. Пес захлебывался от яростного лая. Бусс взвесил в руке дубину и принял оборонительную позу. Еще несколько секунд. Пятно остановилось в десяти шагах и зловеще вытянулось в вышину.
«Белый медведь!» Бусс инстинктивно попятился назад. Нежданный гость на задних лапах с глухим рычанием двигался на Бусса, широко расставив передние, как будто для дружеских объятий.
Бусс обеими руками приподнял тяжелую палицу и приготовился к удару.
Шагах в трех от Бусса узкая острая мордочка зверя раскрылась, как будто расплылась в широкую улыбку, на височках зашевелились от ветра седые клочки шерсти… Бусс задержал готовую опуститься дубину.
«Да ведь это профессор Эрстер!» — мелькнуло у него в голове.
— Бросьте ваши дурацкие шутки, — хотел крикнуть Бусс и даже раскрыл рот, но было уже поздно. Пес упругим прыжком вскочил на зверя и мертвой хваткой вцепился ему в загривок.
Палица Бусса с размаха глубоко вошла в раскрытую пасть медведя. Раз-раз-раз — равномерно, с машинной отчетливостью опускалась страшная дубина. Белый снег вокруг расцветился алыми лучами крови. Еще момент — и зверь безмолвно осел под ноги Бусса. Пес с мордой, густо окрашенной в красное, победно и радостно залаял. Бусс, опираясь на дубину, поставил одну ногу на размочаленную голову зверя, и снежную пустыню огласил торжествующий крик победителя:
— Э-о-э!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже несколько минут без перерыва Бусс слышал одно монотонное, надоедливое бормотание. Во всем существе было ощущение невыразимой скуки, полнейшего безразличия ко всему. Скоро ему стало казаться, будто это бормотание началось в незапамятные времена и никогда, никогда не кончится.
Бусс сделал нетерпеливое движение рукой. Бормотание прекратилось. Несмотря на воцарившуюся полнейшую тишину, Бусс чувствовал вокруг себя присутствие огромного скопища живых существ. Медленно, с видимым усилием он приподнял веки глаз. Вокруг пронесся какой-то подавленный звук, похожий на отдаленный удар о скалы одинокой волны, или как если бы миллионы человеческих грудей, долго и мучительно сдерживавшие дыхание, неожиданно с облегчением вздохнули.
Бусс широко раскрыл глаза и приподнялся на локотниках сиденья. Да, он сидел на чем-то, похожем на театральное кресло. Ему показалось сквозь полуопущенные веки, будто из-под его ног беззвучно выплеснулась огромная волна; волна прокатилась через лежащую перед ним площадь, разбилась о гигантские столбы, замыкавшие ее, и исчезла в тоннелях, наклонно выходящих на площадь. В следующее мгновение волна всколыхнулась снова, и Бусс заметил, что это зыблемое море состоит из бесчисленного множества человеческих голов.
Живая масса беззвучно совершила коленопреклонение и снова поднялась.
Перед Буссом совсем не площадь, а бесконечный полукруглый зал, окаймленный тысячами блестящих колонн, поставленных слегка наклонно, сверху донизу обитых красноватым металлом, похожим на медь или бронзу.
Со своего места на возвышении Бусс видел шесть выходных галерей, в конце которых голубели просветы не то неба, не то моря. С высоты зала спускался на цепях огромный золотой коршун с человеческим сердцем в когтях.
Бусс вспомнил, что все это: и зал, и галереи, и море голов, и парящего над ними золотого коршуна — он видел сотни раз, что все это ему давно надоело, и в груди у него поднялось сосущее ощущение скуки. Откуда-то сбоку снова послышалось гортанное бормотанье. Бусс повернул голову. Слева от него стоял человек в черно-оранжевом полосатом одеянии, с тиарой на голове, увенчанной таким же золотым коршуном. В когтях у коршуна искрился кровавым блеском огромный рубин в форме человеческого сердца.
— Что угодно будет ответить великому Омниарху, сыну лучезарного Энна, собравшимся здесь потомкам Посейдона? — спросил в заключение черно-оранжевый человек, дотронувшись рукой до рубина на своей тиаре. Толпа, взметнувшись, повторила движение.
— Чего вы от меня хотите? — устало спросил Бусс.
— Твоего решения в вопросе нашей жизни и смерти.
Бусс встретился глазами с говорившим, и невольная улыбка скользнула по его лицу: перед ним стоял профессор Эрстер.
В ответ на улыбку Бусса в лице собеседника появилось выражение мучительной тревоги. Он снова дотронулся до рубина и дрогнувшим голосом спросил:
— Угодно ли Омниарху, чтобы его верная тень повторила свои слова?
Бусс слегка наклонил голову.
Полосатый человек продолжал:
— Великий представитель жизнедавца Аль-Лиа1 на земле, блюститель законов Посейдона, сын Энна, собирателя народов, восседающий на прародительском троне Атланта, под чьей божественной рукой благоденствуют тысячи племен, населяющих земли Азии и Европы, Атлантиды и Гипербореи и заатлантических материков Антилля и Ацтлана! Преклони ухо твое к голосу твоих детей. Посейдонида, а с ней и все земли Атлантиды взволнованы. Люди не могут ни трудиться, ни спать, ни принимать пищи. Скрытые силы земли ополчились на нас.
Когда все народы мира признали твою власть, о, сын Энна! — когда больше не осталось кого побеждать, когда коршун — с пылающим сердцем в когтях, прообраз вечного Прометея — распростер свои крылья над всем сущим под лучами солнца, тогда темные силы, скрытые в недрах земли, загорелись ненавистью к благоденствующим под твоею эгидою народам.
Земля горит под нашими ногами. Цветущая Троада поглощена прожорливым морем. Земли Карида и Тельхиль лежат в развалинах, смытые огненным дождем. Ученые жрецы и астрономы, кому известны все тайны природы и движения небесных светил, знаками, выбитыми на орихалковых скрижалях, оповестили все население Атлантиды об участи, которая может ее постигнуть с часа на час. Расплавленные металлы сами выливаются из недр земли. Серебро и золото, медь и платина текут по горным ущельям и никому более не нужны. Атлантида и ее столица, город Посейдона, в конвульсиях содрогаются от подземных ударов.
Люди науки высчитали, что если не медлить, то народы Атланта можно выселить до момента неизбежной катастрофы вглубь Азии и Гипербореи, менее подверженных опасности. Судов у нас достаточно, припасов также. Заатлантские земли Ацтлана ждет та же участь, только, быть может, несколько позднее.
О, великий сын Энна! Почва Атлантиды опускается медленно, но неуклонно. Угодно ли тебе спасти свой народ, сделав его народом-изгнанником, народом Лабар-Энна, или все мы должны терпеливо ждать своей участи, чтобы перейти в царство прародителя нашего Посейдона? О, величайший Омниарх великого народа! Одного твоего слова достаточно, чтобы миллионы твоих детей выполнили твою волю беспрекословно.
Говоривший обеими руками дотронулся до своей головы. Людское море вокруг всколыхнулось — каждый повторил жест оратора.
Бусс плавно вытянул обе руки перед собой.
Стоявшая сзади стража подхватила трон с Омниархом, подняв его над головами. Толпа молчаливо расступилась, и трон, мерно покачиваясь, медленно поплыл через людской поток к средней из выходных галерей. Там, где кончается выход из храма, трон водрузили на бронзовом помосте.
Вокруг, насколько хватало глаз, концентрическими кругами расходились заключенные один в другой спокойные водные каналы, как гигантскими серебряными кольцами опоясывавшие центр острова. Широкие каналы были забиты десятками тысяч небольших парусных судов. Всюду, где только позволяло место, гнездились сплошные массы людей. Кровавое солнце погружалось в далекое море. На краю горизонта, как гигантские курильницы, дымились проснувшиеся вулканы. Остров дрожал мелкой дрожью, слышались подземные гулы, как отдаленные раскаты грозы.
Солнце погрузилось в море. Горизонт полыхал, освещенный багровыми факелами вулканов.
Омниарх молчал. Он безучастно скользил глазами перед собой. Ему было скучно. Миллионы людей, опустившиеся при его появлении на колени, затаив дыхание, терпеливо ждали последнего слова своего повелителя.
Солнце успело обежать всю землю и появиться с противоположной стороны из-за храма, а Омниарх все молчал, неподвижно смотря перед собою. Молчали и миллионы коленопреклоненных людей.
Подземная гроза надвигалась. Солнце окутали черные дымные тучи. Молнии раздирали серую мглу неба. А Омниарх молчал. Наконец он поднял руку и трижды взмахнул ею перед собой.
Жрец в черно-оранжевом, бледный, как полотно, принял от телохранителя золотой рупор и четко бросил в миллионную массу:
— Воля Омниарха! Дети Посейдона должны остаться верными земле своего отца!
И, покрывая своим гулом подземные взрывы, миллионы людей повторили слова жреца:
— Дети Посейдона должны остаться верными земле своего отца!
Скучающий Омниарх перевел глаза на полосатого человека. Тот снова бросил в пространство через рупор:
— Да исполнится воля Омниарха!
И миллион-голосовое эхо перекинуло на соседние острова четыре роковых слова:
— Да исполнится воля Омниарха!
Солнце утратило свой блеск. Дымные тучи нагнетались к земле. Во чреве земли титаны катали гулкие металлические шары. Молнии плели огненные кружева над распростершимися ниц миллионами людей. Вулканы пылали и клокотали, как гигантские горны.
Атлантида медленно опускалась в волны океана.
Когда сзади обрушился с грохотом храм Посейдона, Омниарх даже не обернулся. Ему было невыносимо скучно…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ощущение скуки как-то незаметно сменилось ощущением животной тревоги. Бусс дрожал мелкой собачьей дрожью, ляская против воли зубами. В голове странно все перемешалось. Вместо привычных мыслей, смыкающихся в стройную цепь построений, в мозгу вспыхивали отдельные проблески отрывочных картин мрачно-тревожного характера. Как будто молния на момент вырывала из мрака клочки жизни. То ему казалось, будто его на части разрывают какие-то диковинные звери, то он стремглав летел куда-то в бездну, задевая телом за острые шипы. Неожиданные приступы голода против воли рождали в гортани нечленораздельные, жалкие взвизгивания. Мозг одновременно и отдыхал, и в то же время как-то необычно бодрствовал, заставляя все существо быть начеку.
Где-то вблизи послышался сухой треск, и то, на чем сидел Бусс, зашаталось. Бусс, как ему показалось, задними руками и еще каким-то придатком цепко ухватился за седалище и быстро раскрыл глаза.
Сердце задрожало в мучительном стремлении выскочить наружу. Насколько хватало до чрезвычайности обостренное зрение, тянулся стройный, высокий лес. Бусс сидел на вершине одного из деревьев, ухватившись четырьмя руками и хвостом за ветви. Внизу какое-то чудовище, похожее на слона, обвив дерево хоботом, раскачивало его, стараясь сбросить Бусса вниз. Бусс завыл и начал забрасывать чудовище ветками и шишками с дерева.
Когда дерево, поддаваясь усилиям зверя, показало на поверхность земли часть корней, Бусс раскачался на ветке и с ловкостью (чуть не подумал: с ловкостью обезьяны) — с ловкостью птицы перелетел на соседнее метелкообразное дерево, усеянное крупными орехами. Сердце Бусса заплясало от радости, отвечая на ловкость и подвижность тела.
Повиснув на дереве, Бусс начал бомбардировать слона орехами, испуская воинственные вопли. Скоро неуклюжее животное обратилось в позорное бегство, и Бусс в припадке спортивного задора гнался за ним, перепрыгивая с ветки на ветку и сопровождая трусливого врага насмешливыми, хрюкающими выкриками.
Когда эта забава надоела и Бусс вдоволь натешился сознанием своей безнаказанности и превосходства, он позволил утомленному врагу скрыться в чаще, а сам, ухватившись хвостом за ветку, затянул торжественную песнь:
— У-ы-у-ы!
Когда Бусс почувствовал острый голод, он прекратил песню. С мяуканьем озираясь по сторонам, он искал, чем удовлетворить надоедливый аппетит. Дерево, на котором росли вкусные орехи (а что они вкусны, Бусс знал это по опыту), осталось где-то позади, откуда началась погоня за слоном. Вернуться назад Буссу и в голову не приходило. Он заскулил, стараясь заглушить все усиливающиеся зовы желудка. Не тут-то было! Острый аппетит понемногу переходил в невыносимую физическую муку.
Внизу, на полянке, кудрявилась знакомая трава. Бусс радостно завизжал и с опаской спустился вниз. Работая всеми четырьмя руками, Бусс в минуту надергал целую охапку дикой моркови и с быстротой кошки вновь очутился на дереве. Мурлыкая тихую песенку, он молниеносно уничтожал морковь, скусывая лишь сочные корешки. Когда голод был утолен, Бусс занялся швырянием оставшихся овощей в проходившего внизу кабана. После этого он выбрал ветку поудобнее и, полузакрыв глаза, погрузился в блаженную прострацию.
Самый приятный и самый раздражающий из всех знакомых Буссу запахов защекотал его ноздри. Он открыл глаза. Па соседнем дереве сидел подобный ему экземпляр, только несколько меньших размеров. Бусс перекинулся на это дерево и ласково потянулся рукой к хвосту соседки. Та, кокетливо вильнув хвостом, перескочила сразу через два дерева и показала оттуда Буссу язык. В следующий момент Бусс сидел около, однако лукавое созданье покачивалось уже в другом месте. Увлекательная погоня продолжалась до тех пор, пока между Буссом и прекрасной незнакомкой не очутилось третье существо. На соседней ветке, преграждая Буссу путь, сидел огромный самец и, с рычаньем скаля клыки, пронизывал Бусса налитыми кровью глазами.
Бусс сразу забыл о незнакомке, готовясь дать отпор. Силы явно были не равны. Неожиданно появившийся самец принадлежал к другой породе. Его острые клыки выдавались дюйма на три вперед, и прикосновение их к шкуре Бусса грозило непоправимыми бедами. Двое мужчин некоторое время сидели друг против друга и свирепо перекорялись.
На щеках противника развевались седые клочья шерсти, и эти-то клочья больше всего привлекали внимание Бусса. В них он видел что-то давно позабытое, но вместе с тем хорошо знакомое и мистически жуткое. Неожиданно тупой мозг Бусса пронизал выплывший откуда-то позабытый образ:
— Профессор Эрстер!
В следующее мгновение из уст Бусса вырвались два коротких привлекательных призыва, которые на обезьяньем языке должны были означать:
— Здорово, старина!
Но, должно быть, незнакомец не понимал универсального обезьяньего эсперанто. С диким воем он прыгнул прямо на плечи Бусса и стал давить его своею тяжестью. Бусс заскулил и вцепился клыками в заднюю руку противника.
— Несчастный, ты с ума сошел!..
Бусс еще глубже вонзил клыки, не открывая сжатых от страха глаз.
— Бусс! Бусс! Приди в себя!.. Это я… я, Эрстер!
Бусс медленно разжал зубы и с ужасом поднял глаза. У самого его лица тряслись седые бачки профессора Эрстера. Бусс вскочил на ноги и метнулся в сторону.
— Что с тобой, дружище? В своем ли ты уме? Что ты здесь делал? Зачем трогал этот графин?..
Бусс, с трудом приходя в себя, тупо озирался по сторонам.
Знакомая лаборатория профессора Эрстера. Вечереет. На столе горит свеча. Старый ученый, держа в левой руке граненый графинчик, свободной рукой потирает левую пониже локтя.
— Изволите видеть, прокусил до крови, — негодующе говорит профессор, — это… это черт знает, что такое!.. Это проявление крайнего атавизма, любезнейший!..
— Атавизма? — как эхо, повторяет Бусс.
— Да, атавизма. Кто же из культурных людей позволит себе кусаться, когда у него из рук стараются высвободить склянку с ядовитой жидкостью. Что ты с ней делал?
— Выпил… одну рюмку… думал, портвейн…
Старик всплеснул в ужасе руками.
— Сейчас же прими вот эти капли, чтобы тебя вытошнило. Какой там к черту портвейн! Да и вина ты у меня больше не получишь ни рюмки. Это, милый мой, типичный алкоголизм… Это… Это… черт знает, что это!..
Бусс послушно выпил поданную ему профессором рюмку какой-то противной смеси, поморщился и спросил:
— Куда это вы запропали на столько времени?
— Сколько времени? И пяти минут не прошло, как ты развивал здесь свои дурацкие теории.
— Дурацкие?..
Бусс хотел разразиться монологом в защиту своих положений, но подкативший к горлу противный комок чего-то не дал ему говорить, и он быстро направился к двери.
Однако на пороге Бусс остановился и, сдерживая тошноту, проговорил:
— И все же вы со всей вашей наукой… ничего не знаете…
— О чем?
— О том, для кого существует всякая наука… о человеке…
Бусс зажал рот рукой и быстро захлопнул за собой дверь.
1 Аль-Лиа — солнце на языке гуачи, являющемся ответвлением древнеберберского. (Примеч. авт.)
Astra Nova 