Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(4), 2020.

Школьная программа по литературе зачастую скучна для детей — мальчишки и девчонки, а также их родители косплеют Обломова, зевают над письмом Татьяны и совершенно равнодушны к судьбе старухи-процентщицы. Но есть вещи, которые не оставляют школьников равнодушными. Потому что страшно. Невыносимо. До слез.

В детстве я не могла читать «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого — настолько достоверно описана там гибель девочки, моей сверстницы, пошаговый уход в небытие. Как пропадает речь, оставляют силы, наваливается смертный сон — и последняя мечта вспыхивает на ветру красным знаменем. Багрицкий был тяжелым астматиком, старуха с косой ходила вокруг него не один год, укладывала в постель жестокими приступами. Я тоже страдала астмой и помнила ужас, наваливающийся, когда легким не хватает воздуха. И жалела бедную Валю, чей путь оказался таким коротким.

Еще недавно взрослые не говорили с детьми о смерти, но она никуда не девалась — умирали старики, соседи, а порой и товарищи по школе, младшие братья и сестры. Поэма Багрицкого оказалась одной из немногих вещей, где хранились ответы на вопросы — что произойдет со мной, если жизнь вдруг повиснет на волоске.

Говорить не можешь —
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?

Когда Багрицкий в интервью говорил, что он создал сказку, использовал сказочные мотивы и образы, он был прав. «Смерть пионерки» идеально легла в контекст времени, в мартиролог отважных героев, погибших за революцию. Орленок, Мальчиш-Кибальчиш, Павлик Морозов (по крайней мере, книжный Павлик), десятки других забытых ныне отважных парней, ставших трупами «в шестнадцать мальчишеских лет», а то и намного раньше.

Пионерка Валя формально не совершила ничего героического. Она не Зоя Космодемьянская и не Зина Портнова, она не ходила в штыковую атаку и не закрывала грудью вражеский пулемет. Она просто последовала обычаю древних греков, о которых скорее всего даже не знала: потратила последний вздох на пламенное «всегда готова». Отдала честь знамени, в которое верила, — пусть это знамя лишь привиделось ей в бреду, в свинцовых тучах летней грозы.

Подвиг бессилия — так это называется. Когда ты уже ничего не можешь сделать, часы отсчитывают последние мгновения жизни, некуда бежать и бессмысленно сопротивляться. И ты тратишь эти минуты на жест беспримерного мужества. Танцуешь в газовой камере, играешь на скрипке «Интернационал», поешь «Варшавянку», выдергиваешь чеку гранаты, сажаешь горящий самолет с ранеными детьми. Прощаешь жестокого отца, властную мать, друга-предателя, звонишь жене: «Самолет падает, я тебя очень люблю». Принимаешь в сердце бога — или отказываешься от него, отбрасываешь крестильный крестик.

Слабых, маленьких и совсем не геройских героев в литературе немного. Героев-девочек — перечесть по пальцам одной руки. Поэтому образ, созданный Багрицким, намертво въедался в память школьниц, подавал им пример… вот только какой?

На первый взгляд поэма Багрицкого — идеализация советской пионерки и советской пионерии.

Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.

Словно могучий, всеочищающий летний ливень, пионерия смоет с лица советской страны грязь старого мира, отбросит предрассудки вместе с мещанскими стонами матери. А что произойдет дальше?

Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.

Возникай, содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

Спроси современного подростка, о чем это стихотворение, — он ответит: «О зомби, о восставших из земли мертвецах». Багрицкий писал «Смерть пионерки» в 1932 году. Он уже чувствовал, что та великая революция, о которой мечтали красные командиры, поднимая полки в атаку в Гражданскую, утихла, растворилась в быту. Отвага и смелость больше не нужны, Гренаду крестьянам никто не отдаст, время комиссаров в пыльных шлемах закончилось. И гекатомба, кровавая жертва новому порядку принесена зря. А в мирной жизни требуются хозяйственники, бюрократы и терапевты; опыт сабельных атак — лишь красивая сказка для молодежи. Багрицкий, несмотря на слабое здоровье и впечатлительность, сам воевал в Гражданскую, служил в партизанском отряде, судьба бойцов Конармии — и его судьба тоже.

«…В двадцать два года нужно было начинать третью жизнь. То, что теперь происходило, она представляла как усилие запрячь в рабочий хомут боевых коней. Потрясенная страна еще вся щетинилась, глаза, еще налитые кровью, искали — что разрушить, а уже повсюду, отгораживая от вчерашнего дня, забелели листочки декретов, призывающих чинить, отстраивать, строить…» — это «Гадюка» Толстого, еще один рассказ о революции и женщине-кавалеристе, которая не сумела смириться, войти в русло мирной жизни, забыть, что победа окрашена и ее кровью тоже.

Спустя несколько лет прекрасные головы кавалеристов полетят с плеч. Жена Багрицкого, Лидия Суок окажется репрессирована. Судьба Багрицкого тоже была предрешена: в 17-м он полгода служил у белых, в 30-м вступил в РАПП, изрядную часть которого расстреляли в 37-м. Но, к счастью для себя, поэт умер на сороковом году жизни от астмы, через два года после создания поэмы. Его единственный сын Всеволод, юноша большого поэтического таланта, погиб на фронте в 1942-м. Предчувствие горькой судьбы, свойственное всем большим поэтам, отразилось в поэме Багрицкого; оплакивая безвестную девочку, он оплакивал и себя, и сына, и друзей, которым оставалось недолго. А может, и саму революцию — нам не дано знать, что открывалось ему во время приступов мучительного удушья.

К слову, необычайная достоверность поэмы объясняется просто. В 1928 году Багрицкий в одной из своих охотничьих вылазок (поэт был страстным охотником и птицеловом) остановился на ночь в деревне Пикозеро и подсмотрел страшную сцену: в избе умирала девочка-пионерка. Мать протянула ей крестик, дочь оттолкнула атрибут «опиума для народа» и вскоре скончалась. Багрицкий видел много смертей и многажды убивал сам, но гибель юного существа, оказавшегося храбрее взрослых мужчин, потрясла его. Пионерка Валя Дыко, дочь квартирных хозяев Багрицкого, тоже умершая от скарлатины, вряд ли могла быть прототипом «Смерти пионерки»: она была москвичкой, не общалась с чудаковатым птицеловом и умерла через год после того, как Багрицкий съехал в собственную квартиру на Камергерском. Героине поэмы досталось лишь имя девочки.

А вот параллель с пародийными стихами Олейника о карасе («Жареная рыбка, дорогой карась, где ж ваша улыбка, что была вчерась?») скорее всего случайна. Багрицкий любил розыгрыши, но он был слишком романтиком, чтобы устраивать подобный перформанс. В резких, яростных, как свист сабель, стихах проступает настоящая боль, с таким не шутят. А сам по себе ритмический строй, в котором написана «Смерть пионерки», — один из расхожих в 20—30-е годы: певцам революции было не до гекзаметров, они резали и рубили чеканные строки. Вспомните хотя бы «Песню о Ветре» Луговского.

Тайга говорит,
Главари говорят, —
Сидит до поры
Молодой отряд.

Сидит до поры,
Стукочат топоры,
Совет вершат…
А ночь хороша!

Или строки Светлова:

Это молодость наша встала!
Это брызжет
В десятках глаз
Весь огонь
Твоего запала,
Перемноженный
Сотни раз!..

Дышит время
Воздухом веселым,
И пути широкие легли,
И горит вовсю
Над Комсомолом
Солнце,
Под которым мы росли.

Поэты 30-х ходили в сабельные походы и вмерзали в кронштадтский лед, хрипели на привалах гимны революции, отринув хрустально-хрупкое наследие Серебряного века с его жирафами и сероглазыми королями. Неудивительно, что они совпадали по ритму и пережитому опыту.

О судьбе самого Багрицкого, веселого птицелова, записного романтика, контрабандиста, который боялся моря, я как-нибудь расскажу в отдельной статье. А сейчас можно лишь перечитать поэму, за сто лет не утратившую величия и огня. Наша молодость избежала сабельных походов, зато прошла перестройку, Афган и Чечню, наших мужчин забирают рак, инфаркты и водка, на бледных, изнемогающих Валь собирают деньги по соцсетям — вдруг да получится спасти жизнь — и протягивают им крестики. Но огонь в сердцах все еще не угас.

Возникает песня
В болтовне ребят.
Подымает песню
На голос отряд.

И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.

Хочется верить, что однажды на планете сумеют построить то самое светлое будущее, ради которого мчались в атаку отважные комиссары. С космическими станциями и голубыми городами, с честным трудом и достойной старостью. И наши дети перестанут умирать от болезней, потому что на лекарства у государства нет денег. Будем жить!

Маша М. танцует, навиваясь на пилон,
А вокруг гарцует полупьяный Вавилон.
Мене-текел-фарес, к сожалению, маст рид.
Дьявольская скрипка всеми струнами горит.
Будь со мной в подвале и в троллейбусном чаду,
Жги на фестивале у любви на поводу!
Сбрасывая юбки, поднимайся в небеса,
Белая голубка, ядовитая оса.
Ты моя девчонка сорока неполных лет,
Розовая челка, лабутен, кабриолет.
Жизнь шальным фантомом полетела под уклон,
Над бессильным телом торжествует Вавилон.
Трассы нашей страсти — три кольца для трех дорог.
Полисмены, здрасте, я иду в ночной ларек!
Машенька танцует, желтый крест к груди пришит.
Башня Вавилона обвалилась и лежит.
Языки смешались, больше нет имен и слов.
Дева в белой шали, положи свое весло!
Здесь бессильны боги отработанной страны,
Наши эшафоты на все стороны равны.
Ветер Вавилона отморозил нам сердца.
Ты — моя икона, лебеденок из яйца.
На горящей скрипке мне сыграй без всяких слов.
Я поймаю. Я уже готов.
На горящей скрипке мне сыграй без всяких слов.
Dance Me To The End Of Love.