Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(16), 2021.

Наиболее выдающимся произведением Джейн Франчески Агнес, леди Уайльд (1821—1896), несомненно, является ее сын, знаменитый писатель Оскар Уайльд. Но она и сама была талантливой писательницей, поэтессой (публиковалась под псевдонимом Сперанца, то есть «надежда»), собирательницей ирландского фольклора и, возможно, создательницей его литературных версий — иногда под своим именем, а иногда под разными псевдонимами или вообще анонимно.Такие сложности связаны с тем, что для нее и ее покойного мужа, сэра Уильяма Уайльда, все ирландские изыскания были формой общественной деятельности — на тот момент спорной и небезопасной. Супруги Уайльд были сторонниками «цивилизованного ирландского национализма», опирающегося на развитие культуры и не требующего обязательного разрыва с Англией. При этом они, несмотря на свое высокое общественное положение, буквально «ходили по тонкой нити», подвергаясь некоторой опасности со стороны британских имперцев и заметно большей — от ирландских радикалов.

Рассказ «Баньши» был опубликован анонимно. Вот уже долгое время считается, что его авторство (по-видимому, представляющее собой нечто намного большее, чем литературная обработка) с большой вероятностью принадлежит леди Уайльд. Однако это никогда не было доказано.

Она умерла в те месяцы, когда Оскар Уайльд отбывал срок наказания по статье, которая в цивилизованном обществе давно уже декриминализирована. Перед смертью леди Уайльд попросила хотя бы на день отпустить сына из тюрьмы для прощальной встречи — но в этой просьбе ей было отказано. Тем не менее, как говорят, их встреча в каком-то смысле состоялась: якобы ее «фетч», особый род призрака, принадлежащий еще живому человеку, появился в камере Оскара Уайльда, когда его мать доживала последние минуты. Правда, об этом рассказывал кто угодно, но только не сам Уайльд…

Из всех поверий прошлого или настоящего, распространенных среди коренных жителей Ирландии, нет ни одного настолько же причудливого, ни одного распространенного столь же повсеместно и ни одного столь же истово поддерживаемого, как вера в существование баньши. Есть очень мало людей, знающих о баньши лишь на уровне случайного упоминания; впрочем, все эти люди весьма далеки от ирландской жизни и ирландской истории. Однако, поскольку мнения и рассказы насчет этого странного создания разнятся, то, полагаю, небольшое пояснение относительно их внешности, занятий и привычек окажется полезным для моих читателей.

Итак, согласно преданиям, баньши — это нематериальные и бессмертные сущности, в незапамятные времена закрепленные за различными древними и уважаемыми ирландскими родами. Как говорят, баньши объявляется, дабы воплями и плачем возвестить о смерти любого члена того семейства, к которому она принадлежит. Она всегда является ночью, незадолго до смерти обреченного, устраивается снаружи, поблизости от дома, и там начинает жалобно стенать и плакать, как правило на неизвестном наречии, при этом голос ее имеет сходство с голосом человеческой женщины. Она продолжает являться еженощно, за исключением моментов, когда устает или чувствует скуку, пока оплакиваемый ею человек не умрет, — а иногда, по слухам, она дежурит у дома еще несколько ночей после смерти. Временами она является в облике прекрасной юной барышни, одетой в очаровательный и элегантный наряд; но чаще она походит на низкорослую старуху, горбатую и немощную, одетую в саван или иной погребальный наряд, чьи длинные седые волосы ниспадают по плечам до самых пят. Иногда же она облачается в средневековые одеяния — различные детали ее одежды сшиты из соболей и богатейших тканей. Она очень пуглива и легко раздражается, а когда утомляется или ей все надоедает, то улетает и не возвращается, пока не вырастет следующее поколение. Когда смерть человека, которого она оплакивает, возможна лишь при определенных обстоятельствах или зависит от непредвиденных случайностей, она необычайно волнуется, в облике ее сквозит беспокойство, а вопли особенно громки и печальны. Некоторые радостно готовы провозгласить, что этой странной сущностью движет чувство неприязни к роду, который она частенько навещает, и что она является к ним, дабы триумфально и радостно возвестить об их несчастьях. Это мнение, однако же, опровергается большинством людей, считающих ее наиболее преданным другом семейства, а также, в далекие времена, и членом рода, однажды возродившимся к прелестям земной жизни. Не каждой ирландской семье везет заполучить во владение баньши: эти существа трепетно передаются по наследству в древнейших родах, не имеющих к печальным духам ни малейших претензий. Похоже, на нее не влияет различие в климате или вероучениях (разумеется, если не существует иных препятствий), поскольку несколько протестантских семей норманнского и англосаксонского происхождения могут похвастаться собственными баньши, и в наши дни некоторые видные и благородные семейства графства гордятся тем, что за ними надзирает это мистическое существо. Ее также не волнуют классовые различия и достаток: она куда чаще является в крестьянские лачуги, нежели во дворцы лордов, владеющих тысячами душ. Даже семья низкого происхождения, к которой принадлежит автор этих строк, долгое время может притязать на почетное дополнение в лице баньши; и, возможно, у моих читателей возбудит дополнительный интерес сообщение, что эта история связана как раз с последним появлением баньши в такой семье.

Пару лет назад в графстве Квинз возле Маунтраса жил фермер, чью фамилию по понятным причинам мы не станем нынче разглашать. Он никогда не был женат, и его единственными домочадцами были мальчишка-слуга и старая экономка, долгое время служившая этой семье и находившаяся у нее на иждивении. Он был рожден в семье католиков и получил католическое образование, но когда достиг зрелого возраста, то бог весть почему отрекся от догматов этого вероучения и принял доктрины протестантизма. Однако в поздние годы он разуверился, перестал посещать церковь и, если судить по тому, как он жил, склонялся к богоборчеству или же атеизму. Вел он себя грубо и холодно, а нрав у него был такой, что он частенько брюзжал и мало улыбался, и это, в сочетании с его хорошо известным пренебрежением церковными догмами, привело к тому, что знакомые и соседи его не любили. Однако в целом его уважали, никто ему не докучал, и оскорблениям он не подвергался. Его также считали человеком честным и в целом безобидным, а поскольку он в юности прослужил несколько лет в артиллерийском полку и хорошо умел обращаться со стрелковым оружием и боеприпасами, то мало кто решался побеспокоить его, даже если очень хотелось. Он получил хорошее образование и выступал категорически против любых суеверий, а потому постоянно насмехался над старой экономкой, которая была крайне суеверной и, похоже, все знала даже о самомалейшей мелочи, относящейся к магии и волшебному миру. Он редко ходил в гости и почти никого не приглашал к себе; вместо этого свободные часы он обычно посвящал чтению, которое очень любил, или чистке оружия, к которому был привязан еще сильней, или же выслушиванию и высмеиванию жутких, леденящих кровь рассказов старой Мойи — а уж ее память хранила подобное в избытке. Так он прожил до того дня, с которого и начнется наше повествование. К тому моменту фермер дожил примерно до пятидесяти лет, а старая Мойя, его экономка, совершенно одряхлела и сгорбилась, став внешне уродливой и отвратительной. Неким утром в ноябре месяце, в 1818 году от Рождества Христова, этот человек встал еще до рассвета, вышел из спальни и очень удивился, найдя старую Мойю на кухне. Она сидела, ворошила угли в очаге и курила трубку с крайне серьезным и вдумчивым видом.

— Вот так раз, Мойя, — произнес фермер. — Чего это ты вскочила с кровати в такую рань?

— Ай, да сама не знаю, — отвечала старая женщина. — Мне всю ночь что-то так тревожно было, глаз не могла сомкнуть, вот и решила встать и затянуться разок-другой — вдруг да улетучатся те горести, что у меня на сердце лежат?

— Да что ж тебя так мучит, Мойя? Заболела ты или как?

— Хвала Господу, нет! Я не больна, у меня лишь на сердце тяжко, и на душе такое бремя, что может разом сто человек уничтожить.

— Да тебе небось опять что-нибудь пригрезилось, — поддел ее хозяин, сочтя, что старуха, по своему обыкновению, страдает от очередного приступа воображения.

— Пригрезилось? — с горькой усмешкой передразнила его Мойя. — Ха, пригрезилось! Ай, да я Господа готова молить, чтоб мне лишь пригрезилось, но я жутко боюсь, что дела обстоят хуже некуда и ждут меня беды и страдания.

— И почему ты так решила, Мойя? — спросил фермер, не до конца сумев спрятать улыбку.

Мойя, прекрасно осведомленная о его предубеждении к любого вида суевериям, молчала, лишь кривила губы да пророчески кивала седой головой.

— Ты почему не отвечаешь, Мойя? — вновь спросил мужчина.

— Ай, — фыркнула Мойя. — У меня сердце болит от того, что должна это вам рассказывать, и я знаю, что вы надо мной лишь посмеетесь; да только говорите, что хотите, но беда идет за мной по пятам. Баньши всю ночь возле дома шаталась и чуть с ума меня не свела своими криками да рыданиями.

Мужчина знал о том, что баньши уже долгое время наведывается к его семье, однако часто с презрением отзывался об этом как о суеверии. Но все же, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как он в последний раз слышал о визите баньши, он оказался не готов к леденящему кровь сообщению старой Мойи. Побледнев, точно смерть, он затрясся всем телом и наконец, собравшись с силами, произнес с вымученной улыбкой:

— Да откуда тебе знать, что это была баньши, а, Мойя?

— Откуда мне знать? — саркастически переспросила Мойя. — Да разве ж я за ночь не слышала и не видела ее несколько раз? Более того, разве ж я не слыхала, как мертвая повозка¹ на этой неделе каждую полночь кружила вокруг дома и заезжала во двор, сотрясая дом до основания?

Мужчина выдавил из себя слабую улыбку. Он испугался, но стыдился признать это. Он задал следующий вопрос:

— А ты когда-либо раньше видала баньши, Мойя?

— Да, — отвечала Мойя, — и частенько. Разве ж я не видала ее, когда ваша матушка умерла? А когда ваш братец утонул? Да и вообще, не было случая за последние шестьдесят лет, когда кого-либо из семьи прибирал Господь, а я не слыхала и не видала ее.

— А где она появилась и как выглядела сегодня ночью?

— Я увидала ее сквозь маленькое окно, что возле моей кровати. Все вокруг дома залило красноватым светом, я выглянула — и увидала ее бледное старческое лицо и остекленевшие глаза, что глядели на дом. Она раскачивалась взад-вперед, заламывала иссохшие тонкие руки и рыдала так, словно сердце ее разбивалось на мелкие осколки.

— Что ж, Мойя, это у тебя разыгралось воображение. А теперь иди и приготовь мне завтрак. Я сегодня собираюсь в Мэриборо и хочу пораньше оттуда вернуться.

Задрожав, Мойя умоляюще поглядела на хозяина и попросила:

— Во имя всего святого, Джон, не уезжай сегодня! Выбери другой день, и да благословит тебя Господь! Если же поедешь сегодня, то, клянусь, что-нибудь мерзкое сведет тебя в могилу!

— Что за чушь, женщина! — воскликнул фермер. — Ну-ка, давай пошевеливайся и приготовь мне завтрак.

Мойя со слезами на глазах отправилась готовить еду, а пока она этим занималась, Джон начал собираться в путь. Закончив приготовления, он сел за завтрак, а затем собрался было уходить. Мойя же, громко плача, выскочила за дверь, упала на колени и возопила:

— Джон, Джон, послушай моего совета! Послушайся меня, не езди сегодня никуда! Я знаю о мире куда больше твоего и ясно вижу, что если ты поедешь, то никогда больше не войдешь живым в эту дверь.

Устыдившись того, насколько сильно подействовала на него околесица, которую несла старая карга, мужчина оттолкнул ее. Зайдя в конюшню, он оседлал лошадь и был таков. Мойя следила за ним, пока могла разглядеть, а когда он скрылся из виду, села у огня и горько заплакала.

На дворе стоял собачий холод, и, когда фермер закончил дела в городе, он уже продрог до самых костей, а потому зашел в паб пропустить стаканчик пунша и накормить лошадь. Там он встретил старого друга, и, поскольку они не виделись много лет, тот наотрез отказался расставаться, пока они не выпьют еще по стаканчику и не поболтают. За стаканчиком последовал еще один, и еще, и, когда Джон подумал о том, что пора бы домой, уже почти стемнело, а учитывая, что до дому было почти десять миль, то вернулся бы он уж совсем глухой ночью. А друг все не отпускал и не отпускал его, уговаривая выпить еще хмельного, так что глухая ночь наступила еще до того, как они расстались. Впрочем, лошадь у Джона была хорошей, и поскольку он накормил ее досыта, то не жалел плети и шпор, мчась во весь опор сквозь мрак и тишь зимней ночи. Он миновал уже пять миль и был далеко от города, когда на безлюдном участке дороги из кустов внезапно прозвучал выстрел, прервав его бренное существование. Двое подозрительных бродяг, выпивавших с Джоном в одном пабе в Мэриборо, заметив, что у него есть деньги, сговорились убить и ограбить его. Ради осуществления своего отвратительного замысла они вызнали, каким путем он будет возвращаться, и устроили ему засаду в этой глуши.

Бедняжка Мойя той ночью совсем не ложилась спать, а сидела у огня, с нетерпением ожидая, что хозяин вот-вот возвратится. То и дело она вслушивалась в звуки за дверью, пытаясь уловить топот лошадиных копыт. Но тщетно: до ее ушей доносились лишь печальные завывания ветра, порывы которого пригибали к земле высокий кустарник, окруживший старый дом, да еще сердитое рокотание маленькой речки, чьи темные воды текли по долине, расположенной неподалеку. Утомленная ожиданием, она наконец задремала подле очага; но сон ее был прерывистым и беспокойным. Внушающие трепет ужасающие картины то и дело представали перед ее внутренним взором.

В конце концов наступило хмурое утро. Тучи, быстро бегущие по небу, то и дело затмевали солнечный свет. Мойя вновь открыла дверь и выглянула наружу. Ее обуял непередаваемый ужас, когда она обнаружила лошадь без седока, стоявшую возле дверей конюшни. Все седло было испачкано запекшейся кровью. Мойя издала душераздирающий вопль, на который сбежались все соседи, предположившие, что горемыку Джона ограбили и убили. Группа всадников немедля отправилась на поиски, и когда они достигли рокового места, то обнаружили труп, лежащий на спине в придорожной канаве. Голова Джона была пробита выстрелом, а тело его буквально плавало в луже крови. Когда его осмотрели, то выяснилось, что все деньги исчезли, а из кармана испарились дорогие золотые часы на цепочке. Останки его отвезли домой и, справив положенные поминки, в свой срок отнесли в склеп его предков, расположенный на маленьком, утопающем в зелени сельском кладбище возле церкви.

Законных детей у Джона не было, так что всю собственность унаследовал ближайший родственник — брат, который жил в Лондоне и работал столяром-краснодеревщиком. Брату было направлено соответствующее письмо, где сообщалось о печальном происшествии и высказывалась просьба приехать, дабы вступить во владение собственностью; а охранять дом до его приезда были назначены двое мужчин.

Эти двое, которых отрядили в качестве охранников — или, как их официально именовали, «хранителей», — были старыми друзьями и сослуживцами покойного. Они знались с ним еще со времен службы в артиллерийском полку. Джек О’Малли был католиком. Широкоплечий, плотно сбитый, статный мужчина мог для каждого найти доброе слово. Из него ключом били веселье, жизнерадостность и беззаботность, которыми так славятся ирландские католики-простолюдины. Ему к тому времени исполнилось сорок пять лет, он был ярым приверженцем своей религии и всегда отличался революционными и антибританскими идеями. Он был храбрее льва и не праздновал труса ни перед одной живой душой; однако хотя живых людей он совершенно не боялся, но ужасно робел перед людьми мертвыми и мог сделать крюк в десять миль, лишь бы не наткнуться на «холмы» или «зачарованный куст»². Гарри Тейлор, напротив, был убежденным протестантом. Он отличался высоким ростом, одевался элегантно, манеры у него были горделивыми и властными, а вел он себя сдержанно и высокомерно — естественные последствия убежденности, характерной для современных протестантов-простолюдинов, в их господстве как политическом, так и религиозном, а также в превосходстве протестантского образования и образа мыслей над прочими. Гарри, как и Джек, был не дурак выпить, но характером обладал куда более мирным, однако поскольку он получил хорошее образование и слыл человеком эрудированным, то решительно выступал против суеверий и с презрением относился к самой идее о существовании призраков, гоблинов и фэйри. Таким образом, Джек и Гарри во всем, кроме любви к выпивке, были прямо противоположны, однако не пропускали ни единой возможности побыть вместе, и хотя в ходе политических и религиозных дебатов они нередко расквашивали друг другу носы, но всегда потом шли на мировую и друг без друга жизни себе не мыслили.

Шла шестая или седьмая ночь их одинокого дежурства, и ее Джек и Гарри, как обычно, проводили на кухне убитого. Ярко горел в очаге большой кусок торфяника, а возле огня на просторной соломенной постели мертвым сном спала старая Мойя. Друзья сидели друг напротив друга за маленьким дубовым столом, стоявшим у очага, а на столе находился большой графин с виски, кувшин вскипяченной воды и сахарница; а также, дабы показать, что друзья здесь не просто так отдыхают, а охраняют имущество, на одном конце стола вызывающе располагались внушительного вида мушкетон и перевязь с латунными пистолями. Джек и его приятель то и дело прикладывались к бутылке, смеялись, болтали и с таким энтузиазмом вспоминали проделки молодости, словно стены дома, в котором они нынче веселились, никогда не видали ни крови, ни рыданий по покойнику. По ходу дела Джек упомянул странное явление баньши и выразил надежду, что этой ночью она не явится и не помешает пирушке.

— Черт подери! — вскричал Гарри. — Баньши! Какой же вы, паписты, суеверный народ! Хотел бы я взглянуть в харю тому, кто осмелится заявиться сюда ночью, и не важно, жив он или мертв!

Схватив мушкетон и насмешливо поглядев на Джека, он завопил:

— Клянусь Геркулесом, содержимое этой штуки вышибет дух из любого, кто посмеет беспокоить нас!

— Так-то оно так, да только лучше тебе собственную мать зарезать, чем выстрелить в баньши, — заметил Джек.

— Ха! — фыркнул Гарри, пренебрежительно взглянув на товарища. — Старые ведьмы и их укрытия интересуют меня куда меньше, чем мысли о том, чтоб опрокинуть стаканчик! — И, подтверждая слова делом, он осушил еще один наполненный до краев стакан виски, а затем попросил: — Джек, раз уж мы сейчас в таком добром расположении духа, может, споешь?

— Да я всем сердцем за, — сказал Джек. — А о чем спеть?

— О чем хочешь, мне все будет в радость, — отвечал Гарри.

Откашлявшись и выбив трубку, Джек сильным и мелодичным голосом затянул грубые куплеты, носившие название «Королевская пташка». Хотя в них не было ни малейшей внутренней ценности, но они все же были враждебны по отношению к Британии и британскому правительству и прославляли королевский дом Стюартов, а потому пользовались популярностью среди ирландского простонародья, исповедовавшего католицизм; среди протестантов же эта песня, напротив, считалась оскорбительной и предательской. Гарри, однако, слишком любил своего товарища, чтобы возражать против песни, а потому терпеливо дожидался ее окончания и, как только последний куплет отзвучал, сказал:

— Браво, Джек! Ты нигде ни разу не сфальшивил!

— Во имя короля, теперь я вправе желать, чтоб ты спел мне другую песню, — отвечал Джек.

Гарри без малейших колебаний признал право друга требовать ответной любезности и тут же завел глубоким, звучным и приятным голосом такие куплеты:

Меня послушайте, друзья,
Про реку Бойн³ спою вам я,
Про битву славную спою —
Вы песню слушайте мою!
Восславим берега реки,
Где вражьи полегли полки!

Да, на тех славных берегах
Отцы врагов повергли в прах,
Победа трудно им далась —
Из ран их кровь в песок лилась,
Но рабство, цепи и беда
Теперь с врагами навсегда!

Король Вильгельм велел стрелять
В фанатиков кровавых рать,
И суеверья их рассечь
Сумела добрая картечь,
А дьявол им не смог помочь —
И монстры побежали прочь.

Так будем пить во славу тех,
Кто даровал нам тот успех!
Еще за Джорджа-короля,
И чтоб при нем цвела земля.
И так как он король теперь —
Папистов выставим за дверь!

На лице Джека с самого начала песни отображалось глубокое отвращение к ее словам, однако когда он услыхал поношение своего дражайшего «папизма», то чаша его терпения переполнилась. Он схватил один из лежавших на столе пистолей и приставил его к голове товарища, с пеной у рта клянясь, что раздробит тому череп, если тот «немедля не прекратит этот мерзкий оранжистский пасквиль».

— Полегче, парень, — промолвил Гарри, аккуратно оттолкнув поднятое оружие. — Я пару минут назад тебе ни единым словечком не возразил. Кроме того, последние строфы тебе скорей придутся по нраву, нежели разозлят.

Джек, похоже, успокоился, и Гарри вновь затянул:

Стакан наполним до краев
И пьем, не тратя лишних слов,
За тех, кто встать всегда готов
За вольность наших островов.
Коль спас Британию от бед —
Достойней человека нет!

Будь он язычник иль папист,
Иль иудей, иль индуист,
Белее снега, чернокож,
Желтей желтка — скажу: ну что ж,
Не значит это ничего,
Давайте выпьем за него!

Джеку настолько понравилась дружеская нота, на которой закончилась песня Гарри, что он с радостью опустил руку с пистолем и даже начал подпевать заключительному куплету.

Огонь в очаге догорал, бутыль виски почти опустела, и два стража, вконец осоловев, потушили свечу и задремали, свесив головы. Утихли песни, смех и остроты, и тишину нарушали лишь мерное тиканье часов во внутренней комнате да глубокое тяжелое дыхание старой Мойи, спящей в углу у очага.

Неизвестно, сколько времени они проспали, но старая карга проснулась с диким воплем. Она выпрыгнула из кровати и сжалась в комок между двумя хранителями. Те вскочили и спросили, что стряслось.

— Ой! — вскричала старуха. — Баньши, баньши! Господи, смилуйся над нами! Она вновь вернулась, и я раньше никогда не слышала, чтоб она так бесилась и неистовствовала!

Джек О’Малли с готовностью поверил в рассказ старой Мойи. Гарри тоже, но он счел, что это может быть грабитель, вторгшийся в дом. Они чутко вслушивались, однако ничего не услышали; тогда они открыли дверь кухни, но все было тихо; они выглянули наружу — стояла ясная тихая ночь, и в темно-синих небесах мерцало бесчисленное множество звезд. Друзья осмотрели двор и сеновал, однако всюду было тихо и безлюдно. Ни один подозрительный звук не донесся до их ушей — лишь где-то у соседей брехала шавка, да издалека доносилось ленивое журчание мелкой извилистой речки. Удостоверившись, что все в порядке, они вновь возвратились домой, подбросили дров в угасающий огонь и присели, дабы прикончить виски, что еще оставалось в бутыли.

Не прошло и пары минут, как снаружи раздался дикий потусторонний вой.

— Опять баньши, — едва слышно произнесла Мойя. У Джека О’Малли сердце ушло в пятки, а Гарри вскочил и дернул на себя мушкетон. Джек перехватил оружие:

— Нет, нет, Гарри, не надо! С нами ничего не случится, нечего бояться.

Гарри сел на место, но все еще крепко сжимал мушкетон в руках. Джек закурил трубку, а старая женщина била себя в грудь и страстно молилась, стоя на коленях.

Вновь раздались жалобные стенания, причем еще громче и неистовей, нежели раньше. То казалось, что они слышны из окна, то они доносились от двери. Временами они удалялись, а потом приближались вновь, да так, что чудилось, будто завывания несутся из дымохода или даже с пола под ногами. То они походили на низкий жалобный плач женщины, попавшей в беду, а через миг повышались до долгого пронзительного визга, громкого и яростного, казалось, исходящего из тысяч глоток; тихое и печальное песнопение могло в одну минуту смениться демоническим смехом, громким и прерывистым. Все это, с небольшими перерывами, продолжалось около четверти часа, а затем сгинуло, сменившись звучным скрипением, какой мог бы издавать большой фургон. Среди этого шума также слышался громкий цокот лошадиных копыт, которому вторили сильные порывы ветра. Странный экипаж обогнул дом дважды или трижды, а затем свернул в узкую улочку, ведущую к дороге, и более его уж не было слышно. Джек О’Малли застыл в ужасе, и даже Гарри Тэйлор — заядлый скептик с уравновешенным взглядом на жизнь — был потрясен и напуган.

— А ночка-то выдалась жутенькой, Мойя, — наконец сказал Джек.

— Да уж, — откликнулась та. — Это мертвая повозка. Я ее частенько раньше слыхала, да и видала пару раз.

— Видала, говоришь? — произнес Гарри. — Ну-ка, опиши ее, прошу тебя.

— Отчего ж нет, — отвечала старая ведьма. — Она похожа на любую другую повозку, только вдвое больше, сверху обтянута черным сукном, на крыше закреплен черный гроб, а везут ее безголовые черные лошади.

— Да защитят нас небеса! — воскликнул Джек.

— Все это очень странно, — отметил Гарри, а Мойя продолжила:

— Только вот она всегда появляется перед тем, как кто-нибудь умрет, так что я понять не могу, чего ее сюда нынче занесло. Разве что вместе с баньши приехала.

— Может, она прибыла за тобой? — промолвил Гарри с кривоватой, но все же мягкой улыбкой.

— Нет, нет! — отвечала старуха. — Я не из этой семьи, совсем не из нее!

Несколько минут царила мрачная тишина, и люди подумали было, что все позади, как внезапно в их ушах снова зазвенел чудовищный плач.

— Открой дверь, Джек, — велел Гарри, — и выпусти Гектора.

Гектор был мастиффом, принадлежавшим Джеку О’Малли, собакой огромной и крайне свирепой. Куда бы Джек ни пошел, Гектор следовал за ним.

Джек открыл дверь и попробовал было выпустить собаку, но бедное животное отказывалось выходить, хотя хозяин и пытался заставить его, громко и жалобно упрашивая.

— Тебе придется выйти, — рявкнул Гарри, поймал мастиффа и вышвырнул его за створку двери⁴. Стоило бедному псу коснуться лапами земли, как неведомая сила взметнула его обратно в воздух, и он упал на землю уже бездыханным, а его кровь и потроха разметало по почве.

Увидев это, Гарри совсем потерял рассудок. Он вновь ухватился за мушкетон и воскликнул:

— Джек, приятель, идем! Хватай свои пистоли и следуй за мной. Мне нечего терять, кроме собственной шкуры, и я поставлю ее на кон, чтоб попытаться свернуть шею этому адскому отродью!

— Я последую за тобой хоть к адским вратам, — отвечал Джек, — но даже за все блага мира не стану стрелять в баньши.

Мойя ухватила Гарри за полу куртки.

— Не выходите! — вскричала она. — Не троньте ее, пока она не трогает вас. Век не видать удачи тому, кто осмелится досаждать баньши.

— Поди прочь, женщина! — рявкнул Гарри, с презрением отталкивая беднягу Мойю.

Итак, парочка друзей выскочила из дома. Жуткий плач все стоял в воздухе. За домом на сеновале стояли скирды сена; казалось, звуки идут оттуда. Мужчины обошли дом и остановились. Плач раздался вновь, и Гарри поднял мушкетон.

— Не стреляй, — сказал ему Джек.

Гарри не ответил, лишь насмешливо покосился на Джека, а затем положил палец на спусковой крючок, и из дула с громовым раскатом вырвался шквал картечи. Потусторонний вой усилился в десять раз, став куда страшней, чем тот, что они слышали ранее.

Волосы на головах друзей встали дыбом, по лицам потекли струи холодного пота. Вокруг скирд засиял ослепительный красновато-синий свет, издалека вновь послышалось громыхание быстро приближающейся мертвой повозки. Она подъехала к дому, влекомая шестью безголовыми вороными лошадьми, и друзья увидели, что к ней с сеновала быстро бежит иссохшая старая карга, окутанная синим пламенем. Баньши запрыгнула в зловещую карету, и та с устрашающим звуком сдвинулась с места. Она проломилась сквозь высокие заросли кустов, окружавших дом. Прежде чем исчезнуть, старая карга бросила на двух мужчин пронзительный злой взгляд и мстительно замахнулась на них бесплотными руками. Вскорости повозка скрылась из виду, но потустороннее скрипение колес, топот лошадей и жуткие вопли баньши продолжали звучать в ушах приятелей еще какое-то время после того, как все закончилось.

Смельчаки вернулись в дом, вновь заперли дверь и перезарядили оружие. Однако более никто и ничто не беспокоило их ни в ту ночь, ни в последующие. Через несколько дней из Лондона прибыл брат покойного, освободив их от нудного занятия.

Старая Мойя не зажилась после этого на свете: та знаменательная ночь подорвала ее силы, и ее останки со всем почтением захоронили на церковном кладбище, рядом с последним земным пристанищем той самой дорогой ее сердцу семьи, которой она так долго и преданно служила.

Оскорбленная баньши с тех пор ни разу не возвращалась, и хотя уже несколько членов этой семьи закончили с тех пор свой земной путь, но ее предупреждающий плач ни разу еще не звучал. Похоже, обиженный дух не посетит древние пенаты до тех пор, пока каждый из нынешнего поколения не «упокоится вместе с праотцами».

Джек О’Малли и его приятель Гарри прожили еще несколько лет. Их дружба оставалась столь же крепкой; подобно Тэму О’Шантеру и сапожнику Джонни⁵, они продолжали любить друг друга «подобно братьям», и точно так же, как та жизнерадостная парочка, наши приятели, выпив лишку, «не раз под стол валились оба». Частенько, опрокинув бутылку-другую, они смеялись над своим мистическим приключением с баньши. Однако сейчас, увы, их тоже нет: их земной путь окончен, и они ныне «обитатели могил».

Перевод Валерии Малаховой

---

¹ Dead-coach, или же Cóiste Bodhar, — «мертвая повозка» из ирландского фольклора. Ее появление предвещает чью-либо смерть. Она запряжена четырьмя черными лошадьми и управляется Дуллаханом, безголовым кучером. Увидеть или услышать ее предвещает неминуемую гибель. (Здесь и далее — примеч. перев. и ред.)

² В ирландском фольклоре «зачарованный куст» — это куст, в котором водятся фэйри, «народец холмов».

³ Битва на реке Бойн, произошедшая 1 (11 по новому стилю) июля 1690 г., — крупнейшее сражение в истории завоевания Ирландии английскими войсками. Протестантские войска англичан одержали победу, вследствие которой король Яков II был деморализован и покинул своих союзников — католиков-ирландцев. Можно сказать, это был переломный момент войны, приведший впоследствии к окончательной потере Ирландией независимости и победе Вильгельма III Оранского.

⁴ Тут, как и во многих других случаях, очевидна авторская ирония: собаку, которую можно поймать за шкирку и выбросить за дверь, причем так, что ее лапы не сразу коснулись земли, явно нельзя назвать «огромной и крайне свирепой».

⁵ Персонажи юмористическо-мистической поэмы Роберта Бернса «Тэм О’Шантер», повествующей о выпивохе, внезапно очутившемся посреди шабаша.