(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(29), 2022.

Жили-были два названых братца в стойбищах по берегам каменистой быстрой речушки. Стойбища когда-то единым родом стояли. Но перессорились люди между собой, из-за чего и старики уже не вспомнят, и разделились, расселились по берегам. В правом стойбище, Анну, на всякого зверя охотились, меха добывали, желчь медвежью, жир барсучий. В левом, Деигну, рыбу ловили на себя и на всех соседей. И коптили рыбу люди, и квасили, и сушили, и морозили, и дорогой солью присаливали — ешь не хочу.

Взрослые между собой не враждовали, но и любви особенной не питали — поменять лисью шкурку на пару жирных сигов, и весь разговор. Детишки, бывалоча, дрались до красных соплей, а бывало, играли вместе. А Улгэр из Анну и Туманча из Деигну сызмальства так сдружились, что кровь смешали, братьями стали друг друга кликать.

Туманча, сын рассвета, был постарше и покрепче, Улгэр, родившийся под звездным небом, пошустрее да посмешливей братца. Вместе мальчишки на диких гусей охотились, вместе рыбачили, вместе плот по весне собрали и по речке сплавлялись, вместе от медведицы улепетывали и от паводка на высокой сосне отсиживались. Матери их уже и бранить перестали — войдут в возраст, пойдут каждый своим путем. А пока малы — пусть играют.

Братцам того и надо — лето жаркое, воля вольная, живи да горя не знай! Выпросил Туманча у отца берестяную лодчонку-дяв, починил ее вместе с Улгэром и повадился плавать туда-сюда по речушке. Где пыжьянов да майгунов из воды натаскают, где товар или путника с берега на берег перевезут, где девчонку пригожую домой подбросят. Невелика прибыль, а всё матери меньше ворчат.

А еще был у братцев секрет — свой собственный островок, повыше стойбищ. Там река петлю делала, протока заросла глухо. Не знаешь, где искать, ни в жисть не найдешь. Братцы знали. Поставили там берестяной чум, обустроились, как умели. Пару шкур старых да горшок треснутый у матерей выпросили, туески для ягод сами сплели. По два, по три дня порой на островке сидели, в войну играли. Понаделают фигурок из дерева: вот нойон, вот хан, вот большой Иван, вот сердитый шаман — и двигают, будто вправду войска ведут.

Поесть, попить забывали, мошка братцев поедом ела, дождь мочил, солнце жарило — ништо. Полюбилась им игра, пришлась по душе сказка. И один другого обыграть никак не мог — то Туманча монгольской конницей русского Ивана в болото скинет, то Улгэр схитрит и нойоны белого царя монголов в кольцо возьмут. Азартно бьются мальчишки — мнится им, будто сверкают в воздухе сабли, свистят стрелы, ржут кони, вздымается ханский бунчук, развевается по ветру знамя, просят о помощи раненые…

— Ай, помогите, ай!

Переглянулись братцы и побежали к реке, поглядеть, кто кричит. А там старушонка кафтаном за камень зацепилась, плещется да верещит раненым зайцем. Ну, Улгэр сбросил одежонку, прыгнул в реку. А Туманча лодку отвязал, шестом отталкивается, поближе подбирается. Нелегкое это дело — человека из воды вытащить! Отцепил Улгэр полу кафтана, потянул старушонку за собой к лодке, а глупая баба за борт уцепилась. Дяв-то и перевернулся. Однако не бросили братцы старушку, ухватили ее под руки, сами чуть не потопли, но вытащили. Сидят, дышат. А старушонка дрожит, зубами стучит.

— Ай, холодно мне, ай, умираю!

Что поделать? Оттащили братцы мокрую бабку в чум, очаг разожгли пожарче, укутали в шкуры, накормили чем было, не укорили ни за лодку потопленную, ни за то, что все запасы подъела. Как согрелась старая, спать уложили на свое место. А сами до утра просидели, огонь поддерживали. На рассвете уже не выдержали мальцы, глаза позакрывались.

Проснулись — глядь, у очага всякой еды на семерых выставлено, а над кушаньями хлопочет давешняя старушонка. Лицо у нее румяное, глаза добрые, кафтан новехонький, на голове повязка, жемчугами расшитая. Ни дать ни взять Энекан-Того…

— Здравствуй, Бабушка Огонь! Пылай ярче, грей жарче! — закричали наперебой братцы.

Улыбнулась старушка, обняла братцев, за еду усадила да знай подкладывала. А потом и говорит:

— Спасли вы меня, братья названые, от неминучей смерти. Просите теперь чего хотите — любые ваши истинные желания исполню.

— Совсем любые? — ахнул Туманча. — А если я монгольским ханом стать захочу и войска на белого царя повести?

— А если я на звезде хочу побывать, той, что над чумом светила в ночь моего рождения? — двинул бровями Улгэр.

— Умные мальчики! — обрадовалась Энекан-Того. — Слушайте внимательно. Просить-то вы просите, что захотите. А случится то, что может случиться. Ханом монгольским я тебя, внучек Туманча, не сделаю, но повоевать повоюешь, если таково твое желание. И к звезде тебя, внучек Улгэр, не отправлю. Однако шаманом станешь — сможешь по верхнему небу пешком дойти.

— Тогда… тогда я лодку хочу, — потупился Туманча. — Узнает отец, что я дяв утопил, — поколотит и прав будет.

— Беги к реке, внучек, — сказала Энекан-Того. — У берега твоя лодка, да лучше прежней.

Умчался Туманча. А Улгэр с места не сдвинулся.

— Чем тебя отблагодарить, внучек? Хочешь лук со стрелами, что всегда попадают в цель? Или нож булатный, что для хана ковали? Или волк из лесу станет следом, как собачонка, бегать. Помнишь, ты волчонка приручить пробовал?

— Он потом в лес убежал, — вздохнул Улгэр. — Ты прости меня, Бабушка Огонь, но я тебя не затем из речки вытаскивал, чтобы награду просить. Все у меня есть — отец с матерью, сестры-красавицы, брат названый. Лук мне дед отдаст, когда я охотником стану, пояс сестра вышьет, щенка отец принесет. Ничего мне не надо.

— Уверен, внучек? Сейчас не попросишь, потом не дам, — прищурилась Энекан-Того. — Дары даром не достаются.

— Ты брата названого и так одарила щедро. Он счастлив, и я за него счастлив.

— Быть по-твоему, — согласилась Энекан-Того. — Сколько просишь — столько и получаешь. А брату твоему передай: если еще что попросить захочет, пусть к черной горе идет, наверх лезет да костер у вершины разводит. Почую огонь и приду на зов.

Вспыхнул ярко очаг, зажмурился Улгэр. А когда глаза открыл — исчезла Бабушка Огонь, словно почудилась. А тут и Туманча назад к чуму бежит:

— Ай, брат, пошли лодку смотреть. Не обманула нас старая!

На берегу и правда лодка стоит, всем лодкам лодка. Юркая, ладная, крепкая, новенькие весла при ней, прочные сети да переметы. Даже черпак берестяной, чтобы воду сливать, Энекан-Того не забыла. Рассказал тогда Улгэр о словах Бабушки Огонь и порешил с братцем молчать о встрече: нечего людям знать лишнее.

Все хорошо, одно плохо — пошла с того дня дружба вразлад. Перестал Туманча говорить «наша лодка», начал твердить «моя». Сам за рыбой стал плавать, сам товары с берега на берег перевозить наладился. И играться с братцем на острове больше не захотел, словно бы повзрослел в одночасье. Мать с отцом не нарадовались: славным хозяином станет сын. Улгэр расстроился было, но в стойбищах знают: кто летом тоскует, тот зимой голодает. А по весне мальчишки с отцами стали ходить — один охотиться, второй рыбачить. Не до игр им теперь.

Повзрослел Туманча, славным парнем стал, сильный, крепкий, к работе охочий, в делах удачливый. Одна беда: завистлив да ненасытен с годами сделался. На отца с матерью голос подымал: почему, мол, не торгуете рыбой, не возите ее в город, почему кафтаны заношенные и мясо в котле лишь по праздникам? Отец сына увещевать пробовал: не нужно человеку больше еды, чем он съесть может, и два кафтана на одни плечи не натянешь. Тщетно.

Послушал их Туманча, собрал вещички да отправился на черную гору, к Бабушке Огонь. Дорога туда долгая, через медвежьи леса, через топкие болота, по обрывам крутым, скалам острым. Да молодым ногам любая стежка — столбовая дорога. Быстро добежал, огонь развел на вершине, угостил пламя как положено. А когда явилась Энекан-Того, в пояс ей поклонился.

— Обещала ты выполнить любое мое желание. Богатство хочу. Золото. Много золота!

Кивнула Энекан-Того головой, как китайский болванчик, и скрылась с глаз. Озлился Туманча, решил: обманула старуха. Распинал костер торбасами, расшвырял ветки — глядь, в золе блестит что-то. Разрыл угли, увидел золото. Самородки, да тяжелехоньки! Набил парень дорожные сумы, сколько унести смог, оставил мяса да табака на камушках и отправился прямиком в город.

С грузом-то назад тяжелей идти оказалось. Чуть со скалы не сорвался Туманча, чуть в болоте не потонул. Но выбрался и ни единого самородка не потерял. Шел — мечтал, как богачом станет, дом построит как у попа Ивана, да чтобы с золотой крышей, коня заведет белогривого, на какого и хану сесть не зазорно.

Долго ли, коротко ли, добрался парень до Туруханска. Нашел знакомого купца Ивана — тот, бывалоча, сплавлялся по реке, закупал рыбу, продавал бабам платки да бусы. И сказал: так и так, золото нашел, богато хочу жить. Несказанно повезло парню. Иван честным оказался, не убил орочона, не обобрал. За малую мзду помог обратить золото в звонкую монету, поселил у себя в пристройке, купил русское платье, слугу нанял. Думать велел — если дела делать, креститься надо и решать, чем торговать, что покупать, что продавать. Лодки строить или склады держать или постоялый двор для заезжих гостей. Выбирай, молодой купец!

Загордился Туманча. Приоделся, причепурился — часы у него с цепочкой, шуба медвежья, шапка соболья, торбаса рысьим мехом отделаны. Повадился в кабак ходить, с купцами пить, да не чай. А слуга Иван его, знать, подначивал: все купцы с Хмельницким-то дружбу водят, все кутят так, что дым коромыслом. Понятно дело — года не прошло, как остался парень без ломаного гроша. Однако не помер, не замерз в сугробе и от водки враз отошел, как отрезало. Помстилась ему в камине Бабушка Огонь, погрозила пальцем да рожу скорчила — куда там злому духу!

Вернулся Туманча домой в Деигну. Мать с отцом его приняли, словом не попрекнули. Снова стал парень с отцом за рыбой ходить, сети тягать, солить да коптить: дело нехитрое. Мать только просить повадилась: женись да женись, сынок. Поглядел Туманча на девушек раз, поглядел другой — ни одна в родном стойбище не глянулась. А вот у соседей в Анну нашлась невеста по душе. Гиривлакан ее звали, мастерицей-вышивальщицей. Умела она из звериных шкур ковры узорчатые сшивать, мех подбирала волосок к волоску. И не то чтоб красива была, но ладненькая, бедра широкие, ноги крепкие. Хорошей женой станет, много детей родит. Одно плохо: просватана была Гиривлакан за молодого охотника, сговорились семьи по осени свадьбу играть.

Ну, Туманча знал, что делать. Собрал вещички да отправился на черную гору. Медвежьи леса миновал, топкие болота прошел, по острым скалам горным козлом пропрыгал. И разжег костер на вершине горы — так, мол, и так, Энекан-Того, хочу, чтобы Гиривлакан женою в мой чум вошла.

Кивнула Энекан-Того головой, как китайский болванчик, и скрылась с глаз. Туманча-то уже знал: все сбудется. И заторопился назад к невесте. Что ему леса, что топи — чум свой поставит, семьей заживет, детишек с женой наплодит.

Вернулся парень в стойбище, мать ему и рассказывает:

— Проходили мимо Анну купцы, да не Иваны, а немцы, из чужой земли, на чужом языке лопочут. Приглянулась одному рыжему Гиривлакан, подхватил он ее на плечо да увез с собой. Жених отбить пробовал — насмерть убился. Вот так беда…

Обозлился Туманча: обманула его Энекан-Того, не дала невесту. Лето проходил злой, как пес, у которого кость отняли. А по осени вернулась Гиривлакан — худая, бледная, один живот под кафтаном вперед торчит. Подумал-подумал Туманча, да и плюнул: ковры-то невеста делать не разучилась, а детей и своих нарожать успеем. Взял девицу в жены и приданое за ней взял. И зажил как все — без радости, без печали.

Сынишка у Гиривлакан родился через три месяца после свадьбы. Чужой-чужой — длинноногий, рыжеголовый, тело белое, глаза синие. Крикучий, горластый, ел за двоих, рос за троих, не зря его Мэргэном-богатырем назвали. Мать на него надышаться не могла, Туманча тоже привык со временем. Даже гордиться начал, ни у кого такого сильного да крепкого сына нет.

Жаль только, не понесла больше жена. Зато трудилась, как проклятая, и ковры ее все красивей становились. Много таньга за них платили, купцы издалека приезжали. Подумавши, Туманча взял вторую жену, Ненгенек-весеннюю, молодую вдову: пусть готовит, да убирает, да детишек рожает, пока Гиривлакан трудится. Без обид все вышло, не ссорились женщины, не кидали друг дружке мышей в варево, сестрами стали.

Через год Ненгенек родила дочку, а затем и вторая, и третья появились. Полон чум писка, да визга, да смеха детского. Жаль, что сыновей больше нет, ну так дело-то наживное. Молода жена, и он, Туманча, не старик. И живет семья полной чашей — все мясо едят, чай с сахаром пьют, под красными одеялами спят. Туманча себе ружье охотничье справил, женам по серьгам подарил, да с камушками, дочек не обидел, Мэргэну-богатырю лодку сладил, да получше той, что ему самому отец дал.

Полюбилась сыну лодка, начал он с весны до осени плавать туда-сюда, рыбу ловить, путников с берега на берег перевозить. Тревожилась Гиривлакан, мол, утонет мальчишка, а Туманча бранился: не дело парню к материнскому подолу пришитым сидеть, пусть мужиком быть учится. Доучился, чего уж там. Вернулись к стойбищам купцы-немцы, и рыжий гулена с ними. Увидал мальчонку — заблажил: Джонни! Джонни, сынок! А Мэргэн к нему, словно повилика к кусту, липнет. Так-то неласковый рос, а чужака обнимает, «дэдди» твердит — папа по-ихнему.

Рыжий в чум сунулся: хочу дитя родное домой забрать, в свои земли заморские. Гиривлакан в плач — не желает сына отдавать, ни лаской, ни таской, ни за золото червонное. А Туманча колеблется. Неохота ему с чужими купцами спорить, да и обида взяла: он мальца-то и кормил, и поил, и словом не попрекнул, а тот, эвона, перекинулся. Долго ли, коротко ли — сговорились отцы. Таньга тут были плачены, слезы плаканы, но уехал Мэргэн с немцами. По-людски его Туманча проводил, щенка с собой дал, нож хороший. Будь, мол, счастлив, сынок!

Гиривлакан с того дня есть перестала, шить перестала. Легла у очага и лежит. Туманча ее и так, и сяк шевелил, даже побить грозился. «Не жить мне без сына», — твердит жена и на глазах тает. А вместе с ней и достаток семьи: ни Ненгенек, ни дочки к рукоделью-то неспособны, а купцы свои ковры просят.

Почесал в затылке Туманча, повздыхал, собрал вещички да отправился на черную гору к Бабушке Огонь. Медвежьи леса прошел, топкие болота минул, а по скалам наверх лезть уже тяжеленько пришлось: чай, не мальчик. Однако вскарабкался на вершину, развел костер, покормил пламя барсучьим жиром да взмолился:

— Энекан-Того, верни сына. Не жить жене без него!

Сурово посмотрела Бабушка Огонь на внука, вспыхнула искрами во все стороны да и пропала.

Полез назад Туманча. С кручи сорвался, ногу вывихнул, еле к людям сумел выбрести. Отлеживался долго у кочевых эвенков, до целебных источников ковылял, больную лодыжку парил. Через три луны поднялся на ноги, потащился домой. А там горе горькое. Умерла Гиривлакан-то, и пяти дней не протянула, как муж уехал. Купцы за долги ружье забрали, бумажные деньги забрали, золотишко прикопанное и то доставать пришлось. Ненгенек с дочками отощали да обносились. Да еще и пузо у жены под кафтаном круглится.

Приревновал сперва Туманча, озлился, да потом по пальцам-то посчитал. Его дитя, неоткуда чужому браться. А таньга-то наживем. Обнял дочек, утешил жену да на берег отправился лодку делать. А потом сговорился с беглым Иваном да и сладил по осени переправу через реку. Людей-то все больше в разные стороны ходит, а ноги мочить никому не охота: река быстрая, каменистая, утонуть в ней легко. Малую мзду каждый заплатит.

Тем временем родила Ненгенек сына — вылитый отец. Крепконогий, пытливый, сметливый, из вещиц, что в зыбку положили, самородок ручонками ухватил. Алтанаем — золотым парнем его назвали. Обрадовался Туманча. И дела-то понемногу наладились. И жизнь вроде как быстрей сделалась, день за днем, день как день.

Прежнего богатства в семье не завелось, но жили сытно, грех жаловаться. Да и работа не хлопотная — знай гоняй плот туда-сюда через реку да прибыль считай. И ружье в чуме снова появилось, и в ушах у жены золотые сережки-то заиграли. На дочек парни заглядывались: завидные невесты, и не бедные, и не гордые, и не балованные.

Раздобрел Туманча с годами, отяжелел, с трубочкой подружился, полюбилось ему у чума лежать да клубы дыма в небо пускать. Дочек поочередно замуж выдал за хороших людей, дедом стал, внуков баловал, то орешков им припасет, то меда, то земляники сушеной. Лодочки им из коры резал, свистульки из кости точил, забавлялся старый.

Переправой все больше молодой Алтанай занимался, таньга с нее выжимал вдвое против отцовских. Хорошо, когда есть что передать сыну. Да вот только стал замечать Туманча, что обделяют его в семье. Кусок поплоше в миску положат, чая пожиже нальют и сахаром обнесут, вместо душистого табака вонючего самосада у купцов купят — и так сойдет старику. Одеяла у него вытертые, торбаса выношенные, чашка щербатая. Терпел-терпел Туманча да и пристал к сыну: я тебе, мол, все отдал, богатство нажил, а ты родному отцу табака жалеешь? Алтанай же лишь посмеялся:

— Старый ты стал отец, бесполезный, только мясо жуешь зазря. Мать хоть еду готовит да рыбу солит, а ты небо коптишь. Радуйся, что вообще кормлю тебя и место у очага даю. Другой бы и в лес по зиме выгнал.

Онемел Туманча, не ожидал такого от сына. С женою поговорить попробовал, старуха лишь руками развела: холодное сердце у мальчика, весь в отца. Дочкам пожалился — и им тоже дряхлый отец в чуме не нужен, свои мужья есть, свои дети, полно забот. На дряхлого Туманча обиделся, ногами затопал — мне еще жить да жить! Запряг, не спросясь, олешку, взял одеяло, грибов сушеных, сигов копченых, сел в нарты да и поехал к черной горе. Ужо вам Бабушка Огонь покажет, отучит стариков обижать.

Медведи-то зимой спят, не тронули ни старика, ни олешку. Болота зимой замерзли — не потонули ни старик, ни олешка. А вот как до черной горы добрались, приуныл Туманча. И летом на кручу забраться-то нелегко, а зимой по льду да по снегу никак наверх не подняться. О чем он только думал, пень трухлявый? Наломал Туманча хворосту, развел костер — вдруг Энекан-Того и отсюда его услышит? Сел подле огня, пригорюнился, слезы на снег капают.

Вдруг слышит старик: скрип-скрип, скрип-скрип. Чьи-то лыжи по снегу скользят, чей-то хриплый голосок напевает песенку про хитрого зайца: от совы ушел, от лисы ушел, от волка ушел, от медведя ушел, от тебя, охотник, и подавно ускачу в чащу. Песня старая, голос знакомый, шаги все ближе… Выбежал из лесу худой старикашка, кафтан на нем траченый, шапка плешивая, а на лице улыбка ярче солнца сияет. Улгэр, брат названый, ты ли это?

Обнялись старики, поглядели, как друг дружку-то жизнь пожевала, сели на нарты, выкурили по трубочке, поспрошали для приличия, хороша ли была охота, изобилен ли зимний лов. А потом и разговорились, словно братья. Послушал Улгэр, как родные дети обижают Туманчу, поскреб под шапкой да и махнул рукой:

— Поезжай к нам жить, брат. Я с женой и сыновьями в дне пути чумы поставил. Парни-то куниц бьют, мы с женой шкурки выделываем. Для тебя и теплая лежанка найдется, и кусок мяса, и трубка табаку.

— А тебя, брат, с такой добычей жена из чума не выгонит? — нахмурился Туманча. — Кому чужой старик нужен? Вижу, небогат ты, лишний кусок от своей доли отрезать станешь.

— Небогат, зато счастлив. Где много счастья, и поделиться не грех. Для брата всегда места хватит, — сверкнул улыбкой Улгэр. — Да и жена у меня — старуха добрая, мужу слова поперек не скажет. И сыновья хороши, и дочки — с такими детьми я богаче хана.

— Бабушка Огонь, значится, помогла? — завистливо спросил Туманча. — Чем она тебя одарила?

— Ничем, — пожал плечами Улгэр. — Ничего у нее не просил. Хотеть — хотел, когда леса горели, когда дети болели, когда сам в болоте тонул…

— Честно не просил? — посмотрел на брата Туманча. — Быть того не может!

— Один раз лазал на гору, — опустил взгляд Улгэр. — Просил у Бабушки Огонь еще раз с братом названым свидеться да поиграть с ним в монгольского хана да белого царя. Помнишь, как нам весело воевалось?

Опешил Туманча. А потом понял.

Собрали братья в четыре руки большую нодью, чтоб не замерзнуть посреди леса. Нарезали фигурок из хвороста. Белые струганые — нойоны белого царя, черные — орда монгольского хана. Расставили войска, закурили трубки — и давай войну воевать.

Один другого обыграть никак не может — то Туманча монгольской конницей русского Ивана в снегах заморозит, то Улгэр схитрит и нойоны белого царя монголов в кольцо возьмут. Азартно бьются старики — мнится им, будто сверкают в воздухе сабли, свистят стрелы, ржут кони, вздымается ханский бунчук, развевается по ветру знамя. С ясного неба луна на битву любуется, звезда над головой Улгэра висит, яркая-яркая, духи лесные собрались, из-за стволов носы высовывают. И из жаркого пламени смотрит на братьев справедливая Бабушка Огонь…