(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(22), 2021.

Старики знают: с каким зверем человек поведется, таким и станет. С собаками якшаешься — будешь храбрый да верный, чужого порвешь, а своего прикроешь. Дикого поросенка вырастишь — упрямства от него наберешься да нутряной силы. Белого олененка приютишь — начнешь следовать за солнцем, никакое зло не прилипнет…

Оленный пастух Учур нашел в тайге узорчатого змееныша и вынянчил, словно кровного сына. На груди носил, молоком поил с пальца, мышей ему ловил, гаду. В чум к пастуху люди зайти боялись. Пес кудлатый лежит подле и не гавкнет, только язык вывалит. Заглянет гость под полог, ступит на коврик — и бежит прочь со всех ног, на ходу бранится. Змей шипит-заливается, пес хвостом бьет, весело ему, бессовестному. А Учуру ништо, знай смеется в кулак да на варгане наигрывает — бреннь, бреннь.

Жена его, черноглазая Чодура, и просила мужа, и плакала: изведи аспида, а нет, так назад в тайгу отпусти. Пусть живет на воле, ползет куда хочет. Скоро дети у нас пойдут, муженек, ужели им с брюхоногом под одним кровом жить? Дочку-то первенькую бездетной сестре отдали, едва девчонка грудь бросила. Так ведь небо других пошлет, дело нехитрое.

Пастуху ворчание жены, понятно, поперек глотки. То в тайгу уйдет, то ругнется, а то и замахнется на нее кулаком. Ну, Чодура в слезы да к сестре в чум жаловаться — обижает, мол, строгий муж. А Учур усядется у очага, трубочку забьет, дым клубами. И давай думать, что на свете как устроено.

Мысли-то в голове извилистые ютятся, словно следы змеиные. И чем дальше, тем путаней: зачем я на свете живу, ради чего тайгу топчу, мясо ем да детей делаю?

Вот звезда на небе горит понятно зачем — светит да путь указывает. Сосна, однако, растет — смолой течет, приют дает дятлам да белкам. Медведь-дедушка по лесу бредет, камни переворачивает, рыбу в реке ловит — тайгу оберегает, ханской властью над зверьми наделен. А он, человек с рожей, обшитый кожей, — зачем есть-пошел?

Курит Учур и думает, думает и курит. Змей от него давно в тайгу уполз с голодухи-то, пес с волчицей снюхался да запропал. Стадо оленное поредело — кто свалился, кто отбился, кого Чодура тайком к сестре перегнала, а затем и сама туда перебралась. Заходила мал-мала мужу похлебку принести — кости да слезы. А Учур все сидит сиднем.

Дождь осенний пошел, через крышу течь стало, лишь тогда пастух с места поднялся. Собрал вещички, сунул в карман варган, выбрал оленя покрепче и поклонился жене. Так, мол, и так, пойду я, Чодура, до края света правды искать — зачем я на свете живу, в чем смысл?

Что жена Учуру на это ответила — ни в сказке сказать, ни пером описать. А ему все едино — пастух сказал, пастух сделал. Отдарился огню, оседлал олешка и поехал себе в тайгу, куда глаза глядят.

День едет наш пастух, другой едет, третий едет. Тайга по осени щедрая, с голоду не помрешь, звери на людей не бросаются. Нойоны Белого царя мимо прошли с ясаком, китаец-знахарь прошел за дикими корешками, Иван-охотник прошел соболей бить, Иван-поп к дальним кочевьям отправился. Учур всех спрашивал: зачем, мол, люди живут на свете? И никто ему не ответил. Нойоны по шее надавать обещали, Иван-охотник выпить позвал, Иван-поп сказал: молиться надо, однако, и все поймешь.

А вот китаец послушал-послушал да и предложил: айда со мной, послушником станешь, а я тебе расскажу про смысл жизни. Учур и рад: спасибо, мол, отслужу — не пожалуешься. И пошли они вместе.

На олешке теперь китаец едет, пастух следом ковыляет. Стоянку ставить — он полог натянет, дровишек соберет, китайский суп сготовит да подаст знахарю. Сам Учур похлебкой брезговал: там и лягушки, бывалоча, плавали, и ужи, и кузнечики. Добудет по дороге глухаря или там тугуна-рыбешки наловит, значит, будет сыт. А нет — мха заварит с горсточкой ягод и пьет себе. Трубку курить бросил: табак-то вышел, а от китайского зелья дурные сны снились.

Китаец смотрел, как пластается пастух, и кивал головой: добро. По утрам стал подымать Учура ни свет ни заря, дышать учил, стоять учил, бамбуковой палкой махать учил. А ошибется пастух — учитель по косточке р-р-раз! И понимание в голову входит.

Там и к зиме дело пошло, снегом запахло. Нашел китаец на пустоши балаган каменный, сказал: зимовать пришли. Учур взвился: припасов нет, шкур нет, как жить будем? Отмахнулся китаец: добрая слава плывет впереди человека, как осенние листья впереди льдинок. Все у нас появится.

Вправду, как прослышали люди, что знахарь у них поселился, — потянулись к балагану. Кто пешком, кто верхом, кто на лодке приплыл. И у каждого своя хворость. В жизни Учур столько больных не видывал, иных недугов и представить себе не мог. Порой мутило от вони да дряни, а китаец бамбуком р-р-раз! И в глазах проясняется.

Знахарь тоже не всякого пользовал, а с разбором. Одних мазями мазал, дымом окуривал, травами своими поил, иголками в людей тыкал. Другим говорил: к шаману иди или к попу Ивану, не моя работа. А на иных только смотрел печально и на сосну показывал: пора, мол, помост готовить. Мольбы не слушал, на золото не покупался, а если грозить начинали — бамбуковая палка выручала. На прожитье и того хватало, что благодарные люди несли.

При другом хозяине Учур бы, как сало в жиру, катался, соболиной полостью укрывался, с серебра ел. А китаец брал, как птичка клюет. Если оставалось лишнее, раздавал пришлым, бормотал что-то по-своему и раздавал. Одна только слабость была у старика — чайники да чаи, тут не отказывался. Сидел у очага вечерами, перебирал сокровища, то один лист заварит, то другой запарит. И нет бы, как добрые люди, с салом да молоком, горькую жижу прихлебывает и счастлив.

Ученики к китайцу просились не раз и не два, случалось, по неделе подле балагана сиживали, молили: возьми, учитель! А он кланяется меленько и бороденкой качает. Учур спрашивал: может, их палкой р-р-раз! Тут знахаря смех пробрал. Говорит: палкой послушников лупят, а на чужих и бамбук нечего переводить. Понял? Учур аж загордился: приметил его китаец, избрал.

Зиму перемоглись кое-как. Пастух и журавлем стоять научился, и барсом прыгать, и подстилку перестилать, если больной обделался, и покойников обмывать. Да только как заплакали ели последним снегом, как пошли перекрикиваться над тайгой журавлиные стаи, снова затосковал-то. И так к знахарю подойдет, и этак подвинется: в чем смысл жизни? Китаец его палкой р-р-раз! Палкой д-д-два! — не помогает. Ходит пастух как в воду опущенный, и в глазах тоска плещется.

Посадил его раз китаец на поляне, встал напротив и давай тары-бары разводить. То по-китайски, то по-тунгусски вещает. Слушал-слушал Учур, сморил его сон, клюнул носом, глаза открыл, снова слушает.

— Известно, что птицы умеют летать, рыбы — плавать в воде, а животные — бегать. Я также понимаю, что тенетами можно поймать тех, кто бежит, сетями — плавающих, а силками — летающих. Однако, если говорить о драконе, я не знаю, как его поймать. Он носится по облакам и поднимается на небо. Сегодня я видел Лао Цзы. Может, он и есть дракон?

— И смысл жизни знает?

Захотел его знахарь палкой огреть, да руки у старика опустились. Как объяснить грубому варвару мудрость Конфуция? Завтра побеседуем, вдруг вникнет.

…А завтра не получилось. Явился ночью к балагану дивный зверь вроде змея с крыльями да когтями. Зашипел на учителя — а китаец, не будь дурень, тоже давай шипеть да кланяться. А потом взял из балагана свой сундучок, сел змею на спину и исчез, даже не попрощавшись. От луны до луны ждал Учур, потом плюнул, собрал во вьюки остатки добра, оседлал олешку и поехал, куда глаза глядят.

Едет, думает, размышляет, да так витиевато, что гнус его, умника, стороной облетает. А вокруг красота несказанная. Ландыши не отцвели еще, шиповник лепестки распустил, колокольчики колышут головками, в траве то тут, то там цветок мелькнет — желтый, красный, голубой. Знахарь-то небось все имена знал, а Учур ни слухом ни духом. Мало цветов — дрозды поют-заливаются, синички чирикают наперебой, лебеди на озерце парами плавают, росомах росомаху обхаживает, бурундук орешки несет своей бурундучке.

Всякой твари есть пара, а он, корень еловый, свою бабу-то выбросил, подбирай, кто хочет. Подобрали уже, наверное: Чодура видная, статная, и фигурка до сих пор как у девушки. Выйдет в круг плясать с бубном, краше ее нет в становище. Как жена на него ворчала-то, забыл уже, а как ласкова с ним была в жениховстве, помнит.

Вдруг из чащи лесной голосок звонкий напевает: там, где встретятся семь лучей солнца, соберемся танцевать в красивой долине, приходи, мой возлюбленный, по оленьим следам.

Ужели Чодура за мужем на край света отправилась? Хлопнул Учур олешку по бокам, тот ходу прибавил. И вынес пастуха на поляну, голубыми цветами усаженную. А там сидит страховидло, сразу-то не поймешь, что такое. Голова, как валун, лысая, спина как холм, лапищи загребущие, зубищи закусущие, когти каждый длинней ножа, глазищи огнем горят. Злой дух как есть. А из пасти девичья песенка льется. Олешка так и встал четырьмя копытами в землю, Учур рот разинул. Дух спрашивает:

— Хорош ли мой голосок, парень, складна ли песенка?

— Хорош, да на твой не похож.

— Ай, парень, я любым голосом песню спою — хоть гагарой закричу, хоть волком завою, хоть бабой чумовой притворюсь. Подходи да послушай.

— Не до песен мне нынче. Скажи мне, великий дух, может, ты знаешь — в чем смысл жизни?

— Чего-чего? Подойди, парень, поближе, глуховат я стал, плохо слышу.

Ну, олешка-то дальше идти отказался. Слез Учур наземь, подобрался к страховидлу да крикнул:

— Зачем человек на свете живет?

— Ой, туг я на ухо, подойди еще.

Ну, Учуру не жаль еще шажок сделать. Тут-то злой дух его когтями и ухватил, пасть разинул, пообедать собрался. Это он зря.

Даром, что ли, китаец пастуха бамбуковой палкой пользовал? Достал Учур верный нож, отрубил чудищу коготь, по ручище, как по дереву, влез на загривок и давай туда-сюда тыкать. Голова-то у страховидла каменная, а туша мясная. Дух орет, грозится, по поляне скачет, топает так, что деревья дрожат. Наконец смирился:

— Ай-ай, хватит, отпусти меня, парень, и проси, чего хочешь. Золота, серебра, собаку охотничью, оленя ездового, чтоб никто не догнал?

— Скажи, людоед, в чем смысл жизни, и отпущу.

— Хочешь, режь насмерть, парень, не скажу — знать не знаю.

— А кто знает?

— Энекан-Того, Бабушка Огонь. Мать матерей ваших матерей. Сколько земля здесь стоит, столько она здесь живет, внуков своих оберегает. К ней ступай, на большую черную гору, а меня в покое оставь.

— Будешь еще людей есть, идол несытый?

— Ай, не буду! Мамой клянусь каменной, что не буду!

Подумал Учур да и спрыгнул вниз. Клятвопреступника земля не носит и вода не принимает, правду злой дух говорит. Пусть лягушек кушает да лосям головы морочит.

До черной горы-то не враз дойти вышло. Дорога туда вроде близкая, а не прямая — через овраги да буераки, реки широкие, чащобы густые. Пока добрался пастух до подножия, земляника покраснеть успела, волчата из нор вышли. Поглядел Учур на гору, не по себе ему стало: лезть высоко, камни острые, а олешка и вовсе не подымется. Пришлось отпустить восвояси: оленные духи подсобят, не пропадет, к стаду прибьется. Погладил рогатого, угостил чем пришлось да наддал по крупу — беги, друг. Остался пастух один.

Вьюки за время пути полегчали, конечно, а всё ноша. Нагрузился Учур и давай карабкаться. С утра до ночи лез, где на ногах, где на карачках, а где и ползком, словно змей. Устал, аж ноги подгибаться стали. Хорошо, ручеек отыскал, напился вкусной воды, а к вечеру и площадку разыскал ровную для ночлега.

Тут бы и уснуть, завернувшись в шкуры, да непорядок. Собрал Учур стланника да вереска, костерок развел, щепоть оленьего волоса туда бросил да комочек сала угостить духов. Потом для себя чайник подвесил. Чай-то давно вышел, зато вереска с чабрецом в горах — как блох на песце. И только пастух налил кружечку, как к огню старушка подходит — откуда только в горах взялась? Торбаса на ней расшитые, кафтан новенькой, повязка головная жемчугами усажена. Подходит, значит, и смотрит.

Учур, конечно, сразу шкуру ей расстелил, усадил, чаю налил, гусиную грудку достал копченую. А старушка-то не промах — раз, и чай выхлебала, два — от мяса ни ломтика не осталось. Учур покопался во вьюках, ребрышек оленьих добыл, а старушка только зубами клацнула да косточки в кусты бросила. Вздохнул Учур, да делать нечего. Последнего муксуна берег на черный день. Старушка и рыбку спроворила без оглядки. И щурится — что хозяин скажет?

— Не обессудь, бабушка, что угощаю скудно? Может, еще чем порадовать?

— На верхнее небо сходить, луну на спине принести, а заодно и солнце.

— Хорошо, бабушка, дай только выспаться до утра: умаялся нынче.

— Вправду, что ли, пойдешь?

— Слово гостя — закон.

Встала старушка, обняла Учура горячо-горячо — чуть кафтан не задымился.

— Ишь, какой у меня справный внук. Сказывай своей бабушке, зачем на гору лезешь? Олени не плодятся, дети не родятся али обидел кто?

— Смысл жизни ищу, бабушка!

— Ой-ва-вой! Такой хороший внук, и такие глупости думает. Ладно, утро вечера мудренее. Солнце взойдет — укажу я тебе смысл жизни.

Завернулся Учур в шкуры, лег у костра, а за старушкой вполглаза приглядывает: а ну как опять змей явится, или медведь с человечьей головой, или еще какая напасть. Так до рассвета и проворочался. Как солнце встало, повела его Бабушка Огонь вниз своими тропками. Вывела на полянку малую подле озерца — там и балаганчик стоит, и дровишек кто-то набрать успел. Усадила, полезла в дом и расстелила на траве сырую шкуру, большую-пребольшую. Десять шагов в длину, пять в ширину, красным волосом грубым заросла плотно, а пахнет… ой как пахнет, хоть нос затыкай.

— Смотри, внук, вот твой урок. Вычистишь шкуру, выдубишь, высушишь, все прорехи залатаешь — и поймешь, зачем жить на свете. Уговор?

— Уговор, бабушка, и вечная благодарность!

Обернулся Учур комара согнать — Бабушки Огонь и след простыл. А шкура-то никуда не делась, лежит, пахнет. Невелико дело — вычистить, высушить, печенью вареной смазать, золой протереть да просушить еще раз. Любая баба справится, что тут сложного?

Трудится Учур, рук не покладая, — а шкура все та же. Один кусок отчистишь, другой смердеть начинает, один кусок отрежешь, два на его месте вырастут. Заштопаешь — под иглой разорвется, рыбьим клеем заклеишь — треснет. День возится пастух, другой возится, уже и новый месяц родился, и ягоды созрели, и трава жухнет, а шкуре хоть бы хны.

Отощал Учур, изработался, измаялся, пальцы в кровь стер. Приметил он: каждое утро на шкуре плеши да дыры заново отрастают. Надо, вишь, постараться и от звезды до звезды успеть урок исполнить. Спать перестал пастух, есть перестал — ан нет, хоть кусочек да не успеет доделать. Другой бы и бросил, но он упорный: даром, что ли, дел наворотил? Разберусь, в чем смысл жизни, а там хоть помирай.

Дни короткими сделались, тучи супоросые по небу ползают, вот-вот белыми птицами разродятся. Со дня на день Сингилгэн настанет, день первого снега. Соберутся люди у больших костров — песни петь, еду делить и радоваться. Молодые охотники покажут, готовы ли они стать взрослыми, молодые красавицы рукодельем начнут хвастать, женихов приманивать. Старики усядутся на меховые коврики, станут чай пить, табак курить, языками цокать — ай, хорошо! Собаки сытые за кости драться не будут, лягут подле своих хозяев ноги им греть да на небо погавкивать: ав! Ав!

Услышав лай, отвлекся Учур от шкуры. Кто его навестить решил, кто доехал до дикого края? Глянул — а там пес его, который с волчицей снюхался, трусцой бежит. Драный весь, полхвоста нет, ухо откушено, ан лыбится, язык вывалил. Следом змей ползет, шипит-заливается. И последним олешка трюхает — не съели его волки, не приманили вольные оленухи. Обрадовался им Учур, как родным, обнимает, гладит, ласковыми именами зовет.

— Ужели помочь пришли в моей беде? Вместе мы сладим шкуру, отдадим ее Бабушке Огонь, и узнаю я, в чем смысл жизни.

Переглянулись звери между собой. Пробежал олешка по шкуре, затопотал острыми копытами — только клочки полетели. Плюнул змей ядом на мех — расползся тот, словно талый снег. А как поднял ножку драный пес — и вовсе издохла шкура, смрадным болотцем разлилась, в траву впиталась и исчезла, как не бывало.

Разгневался было Учур, заругался, палкой начал грозить. А потом плюнул наземь, собрал дровишек, костер развел. Пес из леса глухаря приволок жирного, олешка грибов натаскал подмороженных, змей ягод красных с болотины. Сел Учур пировать с друзьями, а там и снег подоспел, крупный, мягкий — быть удаче зимой. Играет пастух на варгане — бреннь, бреннь. Олешка копытами в землю, как в бубен, бьет, змей раскачивается, пес скачет-танцует. Вот тебе, бабушка, и Сингилгэн!

Поутру собрались в обратный путь. Долго ли, коротко ли ехали, о том неведомо. Но до стойбища добрались. А там пир горой, бубны бьют, девки поют — свадьбу играют.

Выходит его Чодура за пришлого якута, стоит вся в меха укутанная, а по лицу слезы текут. Ну, за Учуром не залежалось. Вспомнил он, чему его старый китаец учил, схватил с саней хорей и давай гостей угощать. Стариков только не тронул, остальным от души досталось. Пес за ним скачет, врагов за ноги кусает, олешка задом поддает, змей шипит — страх да и только.

Разогнал Учур гостей, взял жену за руку:

— Люб ли я тебе, Чодура, простишь ли мужа?

Носом шмыгнула женщина, обняла мужа, в чум повела. А там парнишка крепкий на ножки становиться пытается, с лица один в один Учур. Обрадовался пастух, похвалил жену, приласкал сына, порылся во вьюках да отдал гостинчики: не все, что китайцу несли, водой щедрости смыло. Надела Чодура золотые обручья, вдела в уши серьги с камнями, подвязала волосы расшитой повязкой и помолодела враз, красавицей стала. Тут очаг полыхнул — добрый знак, видать, Бабушка Огонь не сердится на непутевого внука.

На радостях Чодура и змея простила, в чум пустила, молока ему налила. Псу верному не костей обглоданных, а грудинки копченой бросила. Олешку расчесала гребнем, повязала ему рога ленточками — загляденье! И все хорошо стало.

Только как проснулся Учур посреди ночи, вышел из дому до ветру — почудился ему в темноте старый китаец. Посмотрел укоризненно, бороденкой седой покачал: чашу мира, мол, променял на бабий бок теплый. А не то, глядишь, стал бы мыслителем, сосудом великой мудрости. Вздохнул Учур, сделал то, зачем вышел, да назад вернулся, досыпать рядом с женой.

Жил он с той поры долго да счастливо, сыновей да дочек наплодил — не перечесть, стада развел богатые, табак ему в стойбище купец Иван возил, сахар белый да чай китайский, как камень твердый. А Учур, отработав день, сидел себе на коврике, курил трубку, попивал пуэр да на варгане играл — бреннь! Бреннь!

А если кто спрашивал: нашел ли ты, оленный пастух, смысл жизни, улыбался довольно. Обнимал толстую жену, поглядывал на справного младшего сына, целовал в чешуйчатую морду старого змея и ничего не отвечал. Сами поймете, мол. Так-то!