Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(25), 2021.

Наши читатели знают, что «бабушка фэнтези» Эдит Несбит (1858—1924), сейчас считающаяся детской писательницей, на самом деле не очень любила детей, хотя и вправду регулярно писала для них. Но, как видно по этому рассказу, — не всегда.

Каждое слово в этой истории — подлинная правда, столь же подлинная, как то беспросветное отчаянье, в котором я сейчас пребываю. Тем не менее у меня нет надежды, что ты, читатель, поверишь в мой рассказ. Так что позволь сразу привести тебе то «рациональное объяснение», которое полностью устроило практически всех, кто слышал о нашей трагедии. Считается, что тогда, тридцать первого октября, мы оба, я и Лаура, одновременно стали жертвами некой галлюцинации. Сам можешь судить, насколько эта версия «рациональна» и сколь много она «объясняет».

В этом деле участвовали трое: мы с Лаурой и… еще кое-кто. Сейчас, когда ты читаешь эти строки, все мы мертвы. Включая меня. Но живы другие, те, кто наблюдал за происходящим хотя и со стороны, но с достаточно близкого расстояния. Думаю, они смогут подтвердить мой рассказ. В том числе и ту его часть, которая выглядит наиболее невероятной…

Никогда не думал, что столь элементарные вещи, как возможность покупать холсты и краски, книги и ездить в кебе, а не ходить пешком, требуют таких расходов. Но сразу же после свадьбы мы с Лаурой убедились: наша молодая семья может как-то просуществовать в этом мире лишь при соблюдении строжайшей экономии, да еще и не упуская ни малейшей возможности хоть какого-то заработка. Поэтому с самого утра я становился за мольберт, а моя юная супруга садилась к письменному столу, и в результате мы могли оплачивать жилье и уголь, так что на кухонной плите у нас всегда стоял котелок — вот только, к сожалению, не каждый день находилось, что в него положить. Иными словами, пребывание в большом городе потеряло для нас всяческую перспективу; оставалось уповать лишь на то, что в рекламных объявлениях называется «удобный для жизни сельский домик в живописной местности». Однако два этих условия сочетались столь редко, что наш поиск занял немало времени. Мы прилежно просматривали газетные колонки, но когда уже готовы были остановиться на каком-либо из предложений, то при первом же знакомстве с жильем выяснялось, что отсутствует по меньшей мере одно из вышеназванных обстоятельств. А чаще всего, по правде сказать, сразу оба. Впрочем, местность мало зависит от усилий домовладельца, так что случалось ей быть и живописной; но в таких случаях непременно оказывалось, что крыша дома протекает, а стены последний раз штукатурили еще в прошлом веке¹. Или же что домик представляет собой замечательное маленькое жилище, вот только слишком маленькое, размером чуть более чайника.

Бывали и действительно прелестные уютные домики — увитые виноградной лозой, с ухоженным розарием во дворе. Но тут неизбежно вступало в силу третье обстоятельство: запредельно высокая цена…

Короче говоря, на какое-то время поиск жилья стал нашей главной заботой, а агенты по аренде недвижимости — нашими главными собеседниками. О, эти агенты! От их красноречия буквально затуманивался рассудок, их уловки способны обмануть даже куда более опытных людей, чем юная чета новобрачных, а после того, как очередной агент, не добившись цели, уходил, окатив нас волной ледяного презрения, мы в самом деле начинали подозревать, что не способны увидеть разницу между изящным коттеджем и стогом сена.

Собственно, в медовый месяц такое людям простительно. Но так уж получилось, что на подходящий домик наткнулись мы сами, когда, сбежав от агентов и от друзей, тоже желавших помочь нам в поисках «уютного семейного жилища», отправились на загородную прогулку.

Это случилось в Брензетте — небольшой деревушке на холме чуть в стороне от Южных Болот². Мы шли вдоль побережья, когда вдруг увидели вдали церковный шпиль и свернули к нему. Вот там-то, через два поля от церкви и в паре миль за окраиной самого Брензетта, мы увидели наш дом.

Это был длинный и словно бы приземистый коттедж с очень необычной, я бы даже сказал, хаотичной планировкой. Старые стены, полностью скрытые под зеленой пеленой плюща, и две жилые комнаты — вот и все, что оставалось от первоначального здания, воздвигнутого, наверное, еще в средневековье. Вокруг этого ядра и сформировалась нынешняя постройка.

Сами по себе эти старинные полуруины выглядели бы устрашающе, но их почти не было видно сквозь зелень, а розы и жасмин в палисаднике придавали дому своеобразное очарование. Без слов поняв друг друга, мы рискнули поинтересоваться ценой. Она оказалась до нелепости низкой. Так что весь остаток нашего медового месяца был потрачен на хождения по лавкам, торгующим подержанной мебелью (чиппендейловские стулья и прочее), а также на незабываемое общение со строительными рабочими, ремонтировавшими в доме — нашем новом старом доме! — дубовые балки, поддерживающие крышу. Напоследок мы посетили «Либерти»³ и с легкой душой, не говоря уж о значительно полегчавшем кошельке, переселились под древний кров, скрывшись от городских соблазнов за массивными дубовыми дверями и затворив дубовые ставни.

Ну, по правде сказать, ставни мы не затворяли и вообще от мира не отгораживались: даже если наш дом походил на мрачную старинную обитель, в действительности-то он теперь представлял собой милейшее современное жилье, обставленное в соответствии с нашими вкусами и возможностями.

Старый сад при доме тоже отличался некой старомодной основательностью — и по-современному беззаботной, легкомысленной планировкой. Заросшие травой дорожки, щедрое изобилие мальв, декоративных подсолнухов и королевских лилий… А из окна — замечательный вид на поросшее влаголюбивыми травами пастбище, за которым тоненькой лазурной полоской тянулось едва видимое отсюда море.

Наше счастье было столь же ослепительным, как эти летние дни, а уж природа этим летом постаралась на славу. Никогда прежде у меня не было такого вдохновения. Я рисовал эскиз за эскизом, причем для этого мне даже не приходилось выходить в сад, достаточно было только распахнуть ставни и увидеть узор облаков над далекой морской гладью. А Лаура тем временем сидела за столом и сочиняла лирические сонеты, главным героем которых был некий художник, полагаю, весьма похожий на меня.

По хозяйству нам помогала некая миссис Дорман, длинная и тощая уроженка Брензетта, женщина уже пожилая, но крепкая. В качестве дополнения к старинной обстановке дома она вообще подходила идеально, этакий благообразный типаж верной старой служанки, не меняющийся со времен средневековья; к сожалению, ее представления о кулинарии тоже были близки к средневековым. Зато в садоводстве она разбиралась отлично, знала названия всех местных холмов и рощиц, связанные с ними истории здешних знаменитостей (в основном контрабандистов и пиратов) и, еще лучше того, места, где будто бы происходит «всякое этакое»: по крайней мере, если кто-то рискнет прогуляться по этим Богом забытым долинам в одиночку посреди безлунной ночи.

Короче говоря, миссис Дорман вполне устраивала нас обоих: и Лауру, которая от всей души ненавидела домашнее хозяйство, и меня, который столь же искренне любил британский фольклор. Вскоре она уже не просто помогала нам по дому, но делала всю домашнюю работу целиком, а ее рассказы мы потихоньку записывали и после некоторой литературной обработки отправляли в журналы. Так что мы, платя нашей помощнице скромное жалование, даже ухитрялись зарабатывать на ней, правда, тоже весьма скромно.

Три месяца семейной жизни пролетели совершенно безоблачно: я не могу припомнить ни единой ссоры. И вот однажды октябрьским вечером я отправился выкурить трубку-другую к деревенскому врачу, нашему единственному соседу. Это был обычный визит (с доктором, молодым ирландцем, мы поддерживали приятельские отношения), так что Лаура предпочла остаться дома: она как раз завершала работу над одним небольшим рассказом из деревенского быта по мотивам очередной истории миссис Дорман. Сюжет, предназначавшийся для журнала «Monthly Marplot», на сей раз был чисто комический; когда я выходил из дома, моя юная супруга весело смеялась, приступая к описанию какого-то особенно забавного эпизода, но, вернувшись, я застал ее в слезах.

— О боже, любимая, что с тобой?! — Я бросился к Лауре и сжал ее в объятиях.

Захлебываясь рыданиями, она прижалась лицом к моему плечу. Никогда прежде мне не доводилось видеть ее слез, столь безоблачны были все наши прошлые дни, и теперь я преисполнился уверенности: случилось что-то по-настоящему ужасное.

— Успокойся, милая. Я здесь, я люблю тебя. Что бы это ни было, мы справимся. Ну а теперь рассказывай!

— Миссис Дорман… — всхлипнула моя супруга.

— Миссис Дорман?! — переспросил я, не скрою, испытав огромное облегчение. — А что с ней случилось?

— Она… она сказала, что больше не сможет работать у нас. Что она уйдет вскоре, не дожидаясь даже окончания месяца. Что ее племянница больна и она должна за ней ухаживать. Она сейчас как раз отправилась в деревню, чтобы срочно повидаться с племянницей, но… но это, наверное, просто отговорка, любимый: ей что-то наговорили про нас, и теперь миссис Дорман не хочет здесь оставаться. Она так странно посмотрела на меня, так неохотно согласилась дать какие-то объяснения… А ведь племянница ее все время прихварывает, но раньше ничего подобного не было!

— Не имеет значения, милая, — улыбнулся я. — Только все-таки попрошу тебя не плакать, иначе я, просто ради гармонии, буду вынужден разрыдаться тоже, и после этого ты уже никогда больше не сможешь уважать своего мужа!

Лаура послушно вытерла лицо моим платком и постаралась улыбнуться мне в ответ.

— Прости, дорогой. Но это и вправду очень серьезно: ведь в здешних краях деревенские жители принимают такие решения только единодушно, как овцы в стаде. Если миссис Дорман отказывается помогать нам — значит, и никто не будет! И я сама буду вынуждена готовить эти проклятые обеды, мыть эти проклятые тарелки, а ты должен будешь носить воду из колодца, чистить обувь, точить кухонные ножи — и это займет все наше время, мы больше не сможем работать, не сможем добывать себе средства к существованию… Мы погрязнем в хлопотах по дому, у нас не останется сил ни на что, кроме них… За весь день мы сможем выкроить лишь краткие минуты отдыха в перерывах между каторжным трудом по растопке печи и завариванием чая…

Она зарыдала снова. Я постарался было найти аргументы в пользу того, что труд, требующийся для того, чтобы помыть тарелки и вскипятить чайник, все-таки далек от каторжного и что даже если нам действительно вдруг придется делать все это собственноручно, такой поворот событий не заставит нас отказаться от творческой работы и даже не полностью лишит досуга. Но Лаура не вняла моим словам. Будущее представлялось ей исключительно в черном свете. Она была очень эмоциональна, моя Лаура. С другой стороны, разве мог бы я полюбить человека, обладающего достоинствами Уотли⁴…

— Я поговорю с миссис Дорман, когда она вернется из деревни, — сказал я. — Посмотрим, не удастся ли нам все-таки прийти к соглашению. Возможно, она таким вот образом просто намекает на небольшое повышение оплаты. Тогда все будет в порядке: нам по средствам понять ее намек. А сейчас давай прогуляемся, дорогая! Тебе надо развеяться.

— Прогуляемся? Куда?

— Ну, хотя бы до собора!

Собор (при виде его так и хотелось употребить именно этот архаично-возвышенный термин: назвать такое здание «деревенской церковью» просто язык не поворачивался!) стоял наособицу, вдалеке от всех деревенских зданий, словно мрачный великан, сторонящийся толпы. Мы любили совершать вокруг него неспешные пешие прогулки, в том числе и поздно вечером, особенно когда ярко светила луна. Наш путь обычно лежал сквозь рощу, а потом по гребню холма: поле, второе поле, стена старого кладбища… поднимающиеся над ней кроны старых тисов в лунном свете выглядят какими-то черными провалами во глубину абсолютной тьмы…

Эта дорога была замощена лишь частично, и тот участок, где вымостка кончалась, деревенские жители с черным юмором называли «стоп-катафалк»: действительно, оттуда к кладбищу тянулась лишь узкая грунтовая тропинка, по которой гроб с покойником проносили на плечах. Сама же кладбищенская стена с этой точки была практически не различима — столь тесным строем сомкнулись вокруг нее стволы высоких деревьев, переплетших над местом вечного покоя руки ветвей, словно охраняя тех, кто лежал за оградой.

Вход в собор, наверное, почти не изменился со времен норманнского завоевания: широкие плиты каменных ступеней, а над ними — тяжелая дубовая дверь, обитая железом. Она не запиралась на ночь: можно было заглянуть внутрь и увидеть угнездившийся под высоким арочным сводом непроглядный мрак. Лишь сквозь узкие стрельчатые окна проникала малая толика лунного света. Над алтарем окна были гораздо шире, и там лунный свет, преломляясь в витражном стекле, рассыпался многоцветными брызгами, оттеняющими строгое убранство старого храма. Скамьи, сделанные из такого же потемневшего от времени дуба, как и дверь, казалось, сохранились здесь еще со средневековья. А две мраморные статуи по обоим сторонам алтаря, изображающие рыцарей в полных доспехах, действительно были средневековыми…

На эти надгробные скульптуры я обратил внимание еще в тот самый день, когда мы впервые увидели наш нынешний дом. Неотличимые друг от друга рыцари возлежали на серых каменных плитах, уставясь в потолок и молитвенно сложив перед грудью руки в латных перчатках. Странное дело, но, если в собор попадала хоть искорка света, эти фигуры всегда оказывались видны, даже когда сквозь тьму было не различить ни хоров, ни алтаря.

Имена тех, кто покоился под этими надгробными плитами, давно стерлись с камня и изгладились из людской памяти. Но память об их деяниях оказалась прочней: местные жители рассказывали, что оба рыцаря были злодеями, каких мало, разбойничавшими на суше и пиратствовавшими на море — словом, проклятьем своего времени, вообще-то не склонного к гуманности. Имелись на их счету такие дела, о которых и рассказывать нельзя, но, видно, какое-то из них переполнило чашу высшего долготерпения. Однажды ночью жилище рыцарей-злодеев (кстати, их разбойничий замок располагался на том самом участке, где теперь стоял наш дом) в духовном смысле «пало жертвой гнева Небес», а в физическом было сожжено ударом молнии. Однако золото их наследников обеспечило обоим рыцарям возможность быть похороненными не просто внутри церковной ограды, но даже и в самом соборе, у алтаря.

После первого же взгляда на свирепые мраморные лица надгробных статуй (особенно той, что располагалась справа) в эту историю было немудрено поверить…

Этой ночью собор не обманул наших ожиданий: облитый мертвым лунным светом, он был прекрасен особенной, какой-то зловещей и страшной красотой. Тени громадных старых тисов падали на его стены, сквозь оконное стекло дотягивались до нефа, бестелесно скользили по изъеденной временем поверхности колонн. Мы вошли внутрь, молча сели на дубовую скамью и, все так же не говоря ни слова, несколько минут любовались величественным строением. Кажется, нам даже удалось ощутить толику того священного трепета, который испытывали средневековые зодчие, возводившие этот храм. Затем мы подошли к алтарю, в очередной раз бросили взгляд на двух мраморных рыцарей, будто скованных вечным сном поверх своих собственных надгробий. Потом, уже выйдя из собора, некоторое время постояли на крыльце. Тихая осенняя ночь беззвучно дышала нам в лицо, радуясь нашей любви, и вместе с нами тепло этой ночи ощущала вся округа: рощи, поля, каждый лист в роще и каждая травинка на поле…

Когда мы вернулись домой, Лаура уже разделяла мою уверенность в том, что хлопоты по хозяйству, даже столь тяжкие, как мытье посуды, — все-таки недостаточно веский повод, чтобы впадать в отчаянье…

Тем не менее наутро, когда миссис Дорман возвратилась из деревни, я сразу же пригласил ее для разговора тет-а-тет. Она без возражений проследовала в мою «мастерскую» (так мы именовали небольшую комнату, выделенную исключительно под занятия живописью).

— Итак, миссис Дорман… — Я пристально взглянул в глаза старой служанки, пытаясь угадать, о чем она сейчас думает на самом деле. — Что это вы говорили о том, чтобы оставить нас?

— Я бы предпочла не дожидаться окончания месяца, сэр, а получить расчет в ближайшие дни, — ответила она самым обычным голосом, в котором звучало спокойное достоинство.

— На то есть какая-то конкретная причина? Может быть, мы обидели вас?

— О нет, сэр. Уверяю: и вы, и молодая леди всегда были очень добры ко мне.

— Тогда в чем же дело? Может быть, ваша заработная плата недостаточно высока?

— Нет, сэр, она меня вполне устраивает.

— В таком случае почему бы вам не остаться?

— Я бы не отказалась, — тут в ее голосе прозвучало легкое колебание, — но, к сожалению, моя больная племянница нуждается в помощи…

— Неужели ваша племянница сейчас более больна, чем все время с тех пор, как мы сюда переехали?

На эти слова не последовало никакого ответа. В воздухе повисла долгая неловкая пауза, и мне оставалось только прервать ее самому:

— Не могли бы вы все-таки поработать у нас хотя бы до начала следующего месяца?

— Нет, сэр. Мне придется уйти не позже чем в четверг.

(А сегодня был уже понедельник!)

— Что ж, не могу вас удерживать, но, право слово, вам следовало предупредить нас намного раньше. Теперь мы, как видите, оказались в безвыходном положении: ведь невозможно вот так сразу найти вам замену, особенно когда речь идет о наеме на временный срок… Что, ваша племянница теперь действительно так уж не в силах сама управиться по дому? Ну хотя бы до следующей недели вы могли бы остаться?

— На следующей неделе я, наверное, уже смогу вернуться…

После этих слов у меня исчезли последние сомнения: все, чего наша помощница хотела, — это устроить себе краткий отпуск. Да, в подобном вопросе мы, конечно, должны были пойти ей навстречу. Если бы только она не приняла это решение столь внезапно и мы сумели нанять в деревне кого-то ей на смену…

— Раз так, то почему вы непременно хотите оставить нас именно на этой неделе? — Я решил, что должен проявить настойчивость. — Ну же, признавайтесь!

Миссис Дорман зябко передернула плечами и, неумело пытаясь скрыть это движение, поплотнее запахнула на груди деревенскую шаль. Какое-то время помедлила, а потом с большой неохотой заговорила:

— Вам, должно быть, рассказывали, сэр: в католические времена⁵ на месте вашего дома стоял другой, куда как побольше. И в нем… Словом, в нем бывало всякое, сэр.

Оборот «бывало всякое», конечно, мог означать что угодно. Но миссис Дорман произнесла эти слова таким голосом, что у меня вдруг кровь словно застыла в жилах. Я даже обрадовался, что при нашем разговоре не присутствует Лаура. Она была очень возбудимым человеком, моя жена, и я не сомневался: прозвучавший из уст старой служанки рассказ о каких-то странных событиях, происходивших там, где сейчас стоит наш дом, произведет на Лауру крайне тягостное впечатление. Особенно если это будет рассказ в столь свойственной миссис Дорман манере, когда деревенская обстоятельность вдруг перемежается пламенной верой в истинность давних преданий. Пожалуй, после этого Лауре будет тяжело оставаться здесь, особенно одной…

— Расскажите мне все подробно, миссис Дорман, — попросил я. — Можете не опасаться: я готов выслушать эту историю, какой бы она ни была. Вы же знаете, что я не из тех юных скептиков, которые с порога отрицают все загадочное.

(Это, положим, было верно лишь отчасти, но для старой служанки прозвучало убедительно.)

— Хорошо, сэр. Так и быть: слушайте. — Она понизила голос. — Вы, наверное, обратили внимание: в нашем соборе, около алтаря, лежат… двое.

— Двое? Лежат? А! Вы, конечно, имеете в виду эти две скульптуры в доспехах?

— Я имею в виду, сэр, этих двоих, лежащих там в полный свой рост, во мраморе, — уточнила служанка, и я должен был признать, что ее описание было бесконечно более образным, чем мое. Ах, какая это фраза: «В полный рост, во мраморе»! Надо будет ее где-нибудь использовать… Например, в одном из тех рассказов, которые Лаура пишет для рубрик новомодного жанра «фантастика»…

— Весь год, вот уже который век подряд они, эти двое, так и лежат у алтаря, — продолжила миссис Дорман. — Но, говорят, в ночь перед Кануном Всех Святых они встают со своих надгробий — в каменной плоти, омраморенные… — Я машинально отметил и этот образ, который тоже надо бы использовать. — И в тот самый час, когда церковные часы бьют одиннадцать, выходят из собора. Спускаются по каменным ступеням крыльца, идут по кладбищу меж могил… Доходят до «стоп-катафалка»… Дальше следы теряются, сэр, а вот до того, на немощеной тропе, наутро, бывает, людям удается рассмотреть отпечатки их мраморных подошв. Особенно если накануне вечером прошел дождик и земля ночью, стало быть, влажная.

— И что же, никто не знает, куда они идут дальше? — спросил я, очарованный красотой старинной легенды, совершенно забыв о том, как недавно вдруг, пусть даже только на миг, оцепенел от ужаса.

— Отчего же, сэр, это-то здесь как раз знают все. Идут они сюда, сэр, к этому самому дому. Видать, до сих пор считают, что это их дом, сэр. За час до полуночи отправляются в путь и еще прежде утра возвращаются на свои надгробья. А если кто-то повстречается с ними той ночью, на этом их пути…

— Да-да, миссис Дорман? Так что же произойдет в этом случае?

Но нет, моя собеседница все же была старой уроженкой Южных Болот: поведала чужаку все, что считала возможным, и на этом уста ее закрылись. То есть она еще говорила, и даже много, но уже только о болезни своей племянницы, о необходимости ей помочь и о том, что постарается вернуться на следующей неделе. После того, что я уже услышал, эту тему мне было обсуждать уже как-то скучно, оставалось только отпустить нашу служанку и надеяться, что уж после ее возвращения я точно узнаю все подробности той легенды об «омраморенных» рыцарях.

Если бы я воспринял всерьез последовавшее за этим предупреждение! Хотя бы только его!

— Как бы там ни было, сэр, — сказала она, — в Канун Всех Святых, когда стемнеет, заприте дверь покрепче. И все оконные ставни не просто опустите, но заприте на засовы.

— Вы так говорите, словно их, этих «мраморных гостей», кто-то когда-то видел своими глазами! — Я покачал головой.

— Уж кто там что видел — пусть они и рассказывают, сэр. Я знаю только то, что знаю, не извольте гневаться.

— Хорошо, тогда скажите: кто жил здесь в прошлом году?

— Никто, сэр. Этот дом до вас долгое время принадлежал одной пожилой леди, так вот она жила здесь только летом и всегда уезжала в Лондон по меньшей мере за месяц перед… перед этой ночью. А сейчас, сэр, сожалею, что причинила такое неудобство вам и вашей молодой хозяйке, но моя племянница больна, и в четверг я должна вас оставить…

Такое упорство в отстаивании первого, «житейского» объяснения уже после того, как миссис Дорман раскрыла подлинную причину своего ухода, меня скорее позабавило, чем вызвало раздражение. Но, так или иначе, она намеревалась нас покинуть, и все уговоры оказались бессильны, даже когда Лаура присоединила свои старания к моим.

Я ничего не сказал своей жене о рыцарях, будто бы встающих в каменной плоти со своих надгробий. Отчасти потому, что не хотел ее тревожить: все же это был первый случай, когда местные истории о таинственном и необычайном вот так вплотную коснулись нашего дома! Но была на то и еще одна причина. Эта легенда… она все-таки не походила на остальные, слышанные нами ранее. И прежде чем ее пересказать, над ней следовало поразмыслить.

А уже к вечеру рассказ нашей служанки вылетел у меня из головы. Сидя напротив раскрытого настежь окна, я рисовал портрет Лауры и мог думать только о ней, о золотом фоне закатного неба, о серых прожилках облаков… Это великолепие достойно оттеняло красоту моей супруги, поэтому я жадно спешил уловить все цвета и оттенки, не вспоминая больше ни о чем.

В четверг утром миссис Дорман действительно ушла. Она явно сочувствовала тем тяготам, которые этот ее поступок обрушивал на Лауру, и даже сказала ей напоследок: «Мэм, вы не утруждайте себя уж совсем, если чего не доделаете по хозяйству — оставьте на мою долю. Ничего страшного, если мне по возвращении несколько дней придется поработать малость побольше обычного: не перетружусь!»

Из всего этого я сделал окончательный вывод: наша помощница действительно хотела устроить себе короткий отдых и, возможно, провести Хэллоуин в кругу своих деревенских родственников. Однако версии насчет «заболевшей племянницы» она так и продолжала придерживаться, до последнего сохраняя ей поистине трогательную верность.

Остаток четверга прошел вполне прилично. Лаура продемонстрировала замечательный талант во всем, что касается искусства чистки картофеля и таинства приготовления бифштекса. Да и сам я, признаюсь, ухитрился наточить кухонные ножи и вымыть посуду (мне удалось доказать, что в данном случае это мужская обязанность) гораздо с большим успехом, чем сам того ожидал.

А затем наступила пятница.

Именно о том, что случилось в ту пятницу, я и пишу.

Поверил бы я сам всему этому? Если бы не видел все собственными глазами, а прочитал чьи-либо записки?

Тем не менее мне остается только записать все, что произошло. Во всех подробностях и как можно скорей, пока я еще могу это сделать, пока случившееся продолжает стоять перед моим внутренним взором: в полный рост, во мраморе…

Помню, что в тот день я встал рано. Спустился на кухню, разжег огонь (точнее, развел дым) в очаге и еще не успел приступить к готовке, когда Лаура, моя дорогая Лаура тоже впорхнула в кухню, резвая и веселая, как птичка. Так что завтрак мы приготовили с ней вместе, то и дело смеясь над собственной неловкостью. Вместе же начали и домашнюю уборку, с каковой тоже справились более-менее успешно: во всяком случае, к концу ее дом еще стоял.

Нам даже понравилась такая смена занятий. Мы, разумеется, с нетерпением ждали возвращения миссис Дорман, признавали ее авторитет как домашней работницы, а уж соревноваться с ней в сложных областях науки тарелкознания и кастрюлеведения даже не думали, но уже понемногу начали входить в новую роль. Поэтому, закончив мыть пол, принялись наводить порядок в нашей домашней библиотеке. Увлеченно занимались этим до самого обеда и даже вместо обеда, наспех перекусив холодным мясом с чашечкой кофе. Веселились от души, Лаура звонко смеялась и отпускала остроумные замечания, она была в прекрасном состоянии духа. Мне даже пришла в голову крамольная мысль, что небольшой физический труд иногда может пойти человеку на пользу.

Это был, наверное, наш самый счастливый день со времени свадьбы. И прогулка, на которую мы вышли ближе к вечеру, тоже должна была остаться в нашей памяти навсегда, на всю жизнь. Мы видели, как по небу медленно ползут густые облака, алые от закатного света, как они медленно тускнеют, когда солнце опускается за горизонт, — и вот уже лишь свинцово-серые тени скользят по бледной, озаренной последними лучами небесной лазури; видели, как ползет со стороны моря стена тумана; видели, как разделяется она на отдельные щупальца, тянущиеся вдоль живых изгородей, и как постепенно оседает, лишь над дальним болотом еще слегка колеблется белесая мгла…

Домой мы возвратились молча, крепко взявшись за руки, словно дети.

— За всю прогулку ты не произнесла ни слова, любимая. Тебе грустно? — спросил я, когда за нами с Лаурой уже закрылась входная дверь. Спросил скорее в шутку и ожидал, что моя супруга сейчас столь же шутливо возмутится этим нелепым предположением: сам-то я во время прогулки тоже молчал, но вовсе не из-за грусти, а от переполняющего душу восторга.

— Да, — вдруг ответила она и тут же как-то странно смутилась. — Не знаю… Мне не то чтобы грустно, но… я как-то странно себя чувствую. Когда мы сейчас гуляли, меня три или четыре раза охватывал озноб, а ведь сегодня вовсе не холодно…

— Пожалуй, не холодно, но этот предзакатный туман…

Лаура отрицательно покачала головой: нет, она не думала, что промозглость болотных туманов имеет к этому какое-то отношение.

— У тебя… — заговорила моя жена после короткой паузы, — у тебя бывало когда-нибудь предчувствие беды? Близкой беды?

— Нет, — улыбнулся я. — И я не поверю, даже если мне что-то такое вдруг померещится.

— А я поверю. В ночь, когда умер мой отец, я сразу почувствовала это, хотя он был далеко, на севере Шотландии…

Я не нашелся что ответить на это. Какое-то время мы молча сидели рядом, уставившись в огонь камина; она мягко поглаживала меня по руке, словно утешая. Наконец Лаура с улыбкой поцеловала меня и поднялась с места:

— Ну, хватит об этом. В самом деле, что я за ребенок, если все время думаю о таких вещах… А теперь зажги свечи и давай разучим несколько этюдов Рубинштейна, тех, которые исполняются в четыре руки!

И мы провели восхитительную пару часов за фортепьяно.

Примерно в половину одиннадцатого я почувствовал, что пора ложиться спать. Но у меня сложилась привычка выкуривать на ночь трубку крепкого табака, без этого, пожалуй, мне просто не удалось бы заснуть. Хотя Лаура уже успокоилась, она все-таки выглядела настолько бледной, что я понял: с моей стороны будет подлинной жестокостью насытить атмосферу нашей гостиной едкими клубами табачного дыма.

— Позволишь мне немного пройтись, дорогая, покурить снаружи? ­— спросил я.

— Может быть, лучше пойдем вместе?

— Нет-нет, милая: не сейчас. Я же вижу, что ты просто падаешь от усталости. Постарайся добраться до постели, или завтра мне придется ухаживать за тобой, как за маленьким ребенком. А нам ведь и на следующий день предстоит самим управляться по хозяйству: от невольничьей работы на кухне до каторжного труда чистки обуви… — Я улыбнулся.

— Но ты же ненадолго, Джек?

— Буквально на несколько минут!

Поцеловав Лауру, я уже повернулся было к выходу, когда вдруг она обняла меня каким-то судорожным движением — и некоторое время мы стояли так, прижавшись друг к другу, позабыв обо всем. Наконец я, осторожно высвободившись, погладил свою юную супругу по голове.

— Ну, что ты, малышка? Да, я понимаю: ты переутомилась. Все-таки для тебя это слишком тяжело — работать так, как это делала миссис Дорман…

— Нет, не в этом дело. Джек! — на выдохе произнесла Лаура, отпуская меня. — Мы ведь были счастливы, да?

— Конечно, родная!

— Ты вернешься сразу, как докуришь трубку? Не будешь задерживаться?

— Ни за что на свете!

Я вышел, оставив дверь, как всегда, незапертой.

Ночь была прекрасна — столь же прекрасна, как день и вечер. Густая, плотная гряда облаков, подсвеченная луной, протянулась через все небо, словно вознесенный в воздух горный хребет: даже странно было видеть, что звезды светятся не только в проемах между зубчатыми «скалами», но местами видны и прямо на фоне этого «хребта», сквозь белесые разрывы облачной плоти. И вся эта горная цепь, погоняемая ветром, плыла по небу навстречу полной луне — точнее, казалось, что сама луна несется навстречу потоку облаков, отчаянно борясь с ним, как с бурным течением, то выныривая из темных волн, то вновь скрываясь в них. Иногда ее свет дотягивался до рощ на окрестных холмах, вырывал из темноты бесшумно колеблемые тем же ветром древесные ветви, и тогда можно было подумать, что сквозь ночь струятся два потока, один высоко в небе, а другой на уровне вершин деревьев. Весь мир словно бы озарился странным призрачным сиянием, утонул в серебристой дымке, звездной и лунной, инеистой.

Я медленно шел по тропе, ведущей через холмы, дымил трубкой и любовался контрастом между бурным небом и безмятежной землей. Вокруг царила полная, абсолютная тишина. В иные ночи безмолвие не было столь глубоким: то, шелестя травой, проскачет кролик, то полусонная птица шевельнется в кустах; но сейчас до меня не доносилось ни звука. Ветер, стремительно гонящий облака и где-то там, вдали, раскачивающий древесные кроны, здесь утрачивал свою порывистую скорость, не в силах пошевелить даже опавшую листву вокруг тропинки.

Башня собора высилась передо мной, черная на фоне грифельно-серого неба. Она уже была близко, всего одно поле перейти.

Я шел и думал о нашей семейной жизни, о тех трех замечательных месяцах, которые мы уже провели вместе, и о долгих грядущих десятилетиях, которые нам еще предстоит прожить.

(Бедная Лаура, несчастная моя малышка! Клянусь: у меня не было ни малейших предчувствий! Я действительно думал о нашей безоблачной судьбе, со спокойной уверенностью смотрел в будущее, представлявшееся мне столь светлым…)

Со стороны собора донесся бой часов. Ого, уже, оказывается, ровно одиннадцать!

Я вернулся к дому и уже был готов войти, но ночь, чудесная ночь словно держала меня, не желая отпускать. Неужели мне и вправду так уж необходимо прямо-таки сию минуту возвращаться в духоту закрытого помещения? Почему бы не прогуляться еще немного? Хотя бы до собора! Вдруг подумалось, что это будет правильный поступок: после столь радужных мыслей о счастливом супружестве и ничем не омраченной семейной жизни до тех пор, пока смерть не разлучит нас, прийти к тому месту, где вот уже многие поколения людей, мужчин и женщин, произносили подобные же клятвы.

И бóльшую часть из них давно уже разлучила смерть…

Я заглянул в окно. Лаура не ушла в спальню: она сидела в кресле у камина, откинувшись на высокую спинку. Безусловно, решила меня дождаться, но, уставшая, так и уснула в ожидании, с книгой на коленях. Мое сердце дрогнуло от нежности и жалости. В этот миг я не сомневался: да, над миром есть Бог, и Он милосерд. Иначе откуда на нашей грешной земле могли появиться такие, как Лаура?

Осторожно обойдя дом, я снова ступил на тропу, ведущую к собору. И, пройдя совсем немного, вдруг обнаружил, что ночь уже не так безмолвна, как несколько минут назад. Впереди и чуть в стороне от тропинки мертво шуршала опавшая листва: кто-то шел мне навстречу.

Остановившись, я прислушался. Звук немедленно стих. Я двинулся дальше — и немедленно снова услышал шорох листвы, хотя на сей раз он был уже гораздо менее различим: тот, кто шел в стороне от тропы, теперь стремился примериться к моим шагам, явно рассчитывая, что так я его не услышу.

В принципе это, конечно, мог быть браконьер. Но в нашей идиллической, если говорить о серьезных правонарушениях, местности браконьеры сейчас были, пожалуй, слишком большой редкостью, а контрабандисты перевелись примерно тогда же, когда и пираты. С гораздо большей вероятностью можно было предположить, что где-то там, в темноте, таился сейчас один из окрестных поселян, который днем наметил для неких своих хозяйственных нужд хороший древесный стволик и теперь отправился его срубить, не имея на то законного права. Но кем бы этот ночной пришелец ни был, дураком он не был точно: мне не удалось бы его рассмотреть, даже задайся я такой целью специально.

Палая листва еле слышно шуршала в ночи. Я, не сбавляя шаг, двинулся по тропе в прежнем направлении, и вскоре этот шорох стих за спиной. Правда, на какой-то миг мне показалось, что я слышу его снова, причем с другой стороны тропинки, но, должно быть, это просто отозвалось эхо.

Лес в лунном свете был молчалив и величествен. Но уже чувствовалось, что осень уверенно вступила в свои права: огромные опахала папоротника, высохшие и увядшие, превратились в хрупкие скелеты, а кроны деревьев сделались почти прозрачными, из-за чего мне вдруг показалось, будто я иду не по лесу, а между готических колонн. Это неожиданно пришедшее в голову сравнение напомнило мне, что я собирался дойти до собора.

Вот уже передо мной «стоп-катафалк». Затем — кладбищенские ворота, темная громада собора, каменные ступени… настежь распахнутая дверь…

Остановившись, я молча упрекнул себя: это, конечно, моя вина, что тяжелая дубовая створка осталась незакрытой. Кроме нас с Лаурой, никто не ходил сюда иначе как по воскресеньям. Значит, из-за того, что я невнимательно затворил за собой вход, старинное внутреннее убранство — а это ведь не только камень! — несколько дней и, главное, ночей подвергалось воздействию осенних туманов.

Я вошел внутрь. И лишь тогда вспомнил: сейчас как раз тот день и даже час, когда, согласно местной легенде, двое, лежащие у алтаря в полный рост, во мраморе, отправляются в свой ежегодный ночной поход. Можете мне не верить, но я действительно вспомнил об этом только сейчас.

Остался ли я полностью спокоен? Нет, так сказать нельзя: по телу пробежал ледяной озноб. Но именно поэтому у меня не осталось другого выхода, кроме как, устыдившись этого суеверного страха, подойти к алтарю вплотную и своими глазами удостовериться, что обе статуи пребывают на своих местах. Сам себе я объяснил этот поступок следующим образом: во-первых, я никогда не верил в хэллоуинские сказки, а во-вторых, сейчас у меня есть возможность наглядно убедиться в их вздорности. Так что я был скорее даже рад, что оказался здесь в нужное время. По крайней мере, завтра можно будет убедительно поведать миссис Дорман, насколько вздорными являются все ее страхи…

Сунув руки в карманы и насвистывая, я зашагал по проходу между скамьями. Лунный свет по-прежнему падал сквозь витражные окна, но, наверное, из-за облачности восточный придел собора был сейчас освещен хуже, чем во время нашего прошлого визита: казалось, свод там сделался выше, и более высокими стали расположенные над самыми надгробьями арочные ниши…

Тут облачная пелена расступилась, и луна осветила алтарь столь ясно, что сделались различимы все подробности. Я замер на полудвижении. Сердце мощно ударило меня изнутри в ребра, а потом затрепетало мелкой, противной дрожью.

Арочные ниши выглядели более высокими не зря: надгробья исчезли. То есть сами плиты остались, а вот тех, кто прежде возлежал на них в полный рост, во мраморе, — не было.

ОНИ действительно ушли? Или, что куда более вероятно, я сошел с ума?

Собравшись с духом, я склонился к ближайшей из надгробных плит и провел рукой по ее поверхности. Ощутил под своими пальцами холодный, гладкий, абсолютно ровный камень.

Может быть, ничего потустороннего в этом все-таки нет, и скульптуры с надгробий просто убрали? Они ведь действительно не очень велики: в человеческий рост… И шутка эта, пусть дурного тона, вполне по силам кому-нибудь из местных… Ведь легенда, конечно, известна тут не одной только миссис Дорман!

Полный решимости это проверить, я достал из кармана сложенный вчетверо кусок газеты, к счастью, сохранившийся там с вечера, а спички у меня как у курильщика всегда были с собой. На сооружение импровизированного факела ушло всего несколько секунд. Яркий свет живого пламени развеял полутьму.

Подняв факел над головой, я осмотрелся. Если кто-то сегодня для розыгрыша снял с плит мраморные фигуры, они должны быть припрятаны где-нибудь рядом. Но в соборе не так уж много мест, где можно скрыть такие скульптуры. И ни в одном из них я не обнаружил ничего похожего на закованную в латы статую.

Во всем соборе был один-единственный человек во мраморной или живой плоти: я сам…

Вот тогда-то меня охватил дикий ужас, чувство древнее, неодолимое и не описуемое словами. Уже не сомневаясь, что творится нечто ужасное и непостижимое, я бросил горящую газету на каменный пол и со всех ног устремился прочь из собора. Остатков моего мужества хватило разве что на то, чтобы во время этого бегства не вопить от страха. Не знаю, был ли это обычный испуг или и в самом деле навеянная чем-то мистическим паника, но я бросился к дому не по тропе, а напрямую, перемахнул через стену кладбища, пробежал между могил и уже видел перед собой желтый свет в окне нашей гостиной, когда вдруг мне навстречу из темноты шагнула безмолвная фигура.

— Прочь с дороги! — выкрикнул я, пытаясь ее оттолкнуть с разбега. — Надо мной нет твоей власти!

Но мой натиск был встречен даже более энергично, чем я ожидал и чем мне, задыхавшемуся от усталости, оказалось по силам преодолеть. Тот, на кого я налетел, поймал меня за обе руки чуть выше локтей и сжал их, словно в тисках. Затем он буквально встряхнул меня, приподняв над землей, но не враждебно, а скорее чтобы привести в себя.

— Это вы, что ли? — спросил он с непередаваемым ирландским акцентом. — Да что это с вами?!

Я узнал и голос, и железную хватку худых жилистых рук. Передо мной был наш ближайший сосед, мистер Келли, тот самый доктор, с которым меня связывали исключительно дружеские отношения.

— Пустите меня, глупец! — задыхаясь, крикнул я. — Эти, омраморенные, сошли со своих надгробий и идут к своему бывшему жилищу!

— Ну-ну, — хмыкнул доктор, — завтра я составлю вам какую-нибудь успокоительную микстуру. Вижу, вы слишком много слушаете рассказы здешних старух. И, пожалуй, курите тоже слишком много.

— Уверяю вас, я видел голые плиты!

— Вот и отлично. Сейчас посмотрим на них вместе. Вообще я сейчас намеревался заглянуть к старине Палмеру — его дочери сегодня что-то нездоровилось; но, так уж и быть, давайте еще немного пройдемся. С удовольствием полюбопытствую, что там за «голые плиты».

— Идите и любопытствуйте, если вам охота, ­— ответил я, понемногу переставая паниковать: столь успокоительным оказался ироничный скепсис ирландского эскулапа. — А я иду к себе домой. Возможно, моей жене угрожает опасность!

— Чушь и вздор, человече! — ответил врач со все той же свойственной ему неукротимой энергичностью. — Вы думаете, я допущу такое безобразие?! Чтобы вы сейчас вернулись домой и на всю жизнь утвердились в безумной уверенности, будто холодный мрамор может обрести жизнь, и чтобы я, в свою очередь, удалился по своим делам, на всю жизнь сохранив о вас воспоминание как о суеверном трусе? Ну нет, сэр, мы так не поступим!

Отрезвляющее действие ночной прохлады, спокойного уверенного голоса и, пожалуй, просто само присутствие рядом добрых шести футов мускулистого ирландского здравомыслия — все это более-менее позволило мне вернуться к прежнему состоянию духа. А слово «трус» окончательно решило дело, подействовав, будто холодный душ.

— Что ж, возможно, вы правы, — произнес я сухо. — Идем!

И мы снова проследовали по тропе, дошли до «стоп-катафалка», миновали кладбищенские ворота… Сейчас я буквально чувствовал, что все вокруг дышит смертью, и совсем не потому, что мы действительно проходили через место последнего успокоения. Даже когда мы вошли в собор, я словно продолжал ощущать влажный запах могильной земли.

Не стыжусь признаться, что закрыл глаза, когда доктор невозмутимо направился к алтарю. Я ведь твердо знал: мраморных статуй там не окажется, а это значит…

Келли чиркнул спичкой.

— Ну вот, что и требовалось доказать. Полюбуйтесь-ка: оба мраморных истукана на месте, лежат себе, красавчики, в целости и сохранности! А насчет того, что вам увиделось — ну, я ведь уже сказал, чего не следует делать, дабы избегать таких видений! Добавлю, что и от алкоголя тоже следовало бы воздерживаться — не сочтите это слишком прямолинейным намеком, друг мой!

Все это время я стоял, зажмурившись, но теперь решился разомкнуть веки.

Келли снова чиркнул спичкой, засиявшей в его пальцах, как путеводная звезда. И я увидел: два рыцаря, в каменной своей плоти, действительно возлегают на надгробных плитах. Тех самых плитах, которые так недавно были пусты.

С трудом переведя дыхание, я горячо пожал моему спутнику руку:

— От всей души благодарю! Поистине, я обязан вам целостностью своего рассудка! Это, наверное, была какая-то игра света… или я просто слишком уж много работал в последнее время… Ну, что-то вроде того. Знаете, переутомление… Но клянусь чем угодно: я и в самом деле был искренне убежден, что сегодня оба этих рыцаря покинули свои каменные ложа!

— Да, я, к сожалению, не сомневался, что вы говорите искренне, — голос доктора был весьма мрачен, — так что еще раз повторю прежний совет: позаботьтесь о здоровье своего мозга, друг мой, и позаботьтесь как следует, тут уж не до шуток! Потому что…

Келли замолчал. Склонился над правой фигурой: той, лицо которой всегда казалось мне исполненным особо бесшабашной жестокости, какого-то отпетого, запредельного, отважно-отчаянного злодейства.

— Ей-богу, — сказал он, — истуканы действительно на месте, но не в такой целости и сохранности, как мне сперва показалось. Смотрите-ка: у этого повреждена рука!

Я присмотрелся. Да, наш ирландский эскулап был, безусловно, прав. Странное дело: у меня, конечно, нет доказательств, но уверен, что, если не считать моего сегодняшнего визита, последними, кто заходил в собор, были мы с Лаурой. И я, безусловно, заметил бы такой дефект.

— Может, их и вправду кто-то пытался снять с надгробных плит, — заключил доктор.

— Вам не кажется, что это может объяснить мое… мою…

— Не кажется. Сочетание никотина, алкоголя и переутомления объяснит это гораздо легче. Ну что ж, инцидент исчерпан. Расстаемся?

— Зайдите к нам, доктор, хотя бы на минутку! А то моя жена и вправду будет встревожена если не визитом мраморного призрака, то моим психическим здоровьем. Посидите у нас немного, выпьете порцию виски за здоровье всех призраков, сколько их ни есть, и за погибель всех галлюцинаций…

— Гм… Я ведь, собственно, шел к Палмеру. Да уж ладно: сейчас такое позднее время, что там подождут до завтра — ничего особенно серьезного у мисс Палмер нет. Ваш пример тому подтверждение: мне тоже не следует переутомляться. За сегодня я принял столько пациентов, что и вправду хватит, а то, ха-ха, мне тоже начнут мерещиться ходячие статуи! Так что охотно приму ваше предложение.

На самом деле, думаю, ему казалось, что я сейчас нуждаюсь в его присмотре больше, чем мисс Палмер. Так или иначе, мы пошли по тропе обратно, оживленно обсуждая обстоятельства, при которых могут возникать оптические иллюзии, а также возможные причины галлюцинаций. Заодно, уже не совсем всерьез, поговорили и о тех случаях, которые традиционно принято именовать «примерами наблюдения призраков».

В нашем доме по-прежнему светилось окно, однако теперь я заметил еще один желтый прямоугольник: свет падал из входной двери, не просто приоткрытой, но распахнутой настежь. Неужели Лаура, встревоженная моим долгим отсутствием, вышла меня искать?

Я сделал приглашающий жест, и доктор Келли зашел вслед за мной в гостиную (если так можно называть нашу единственную большую комнату).

Мы оба замерли у порога. Комната выглядела странно: в ней было слишком много горящих свечей. Куда ни глянь — повсюду свечи: на столе в канделябрах, на подоконнике в вазах… В самых невероятных местах… Восковые свечи — и зажженные совсем недавно, и оплывшие, старые огарки; дюжина сальных свечей; несколько масляных ламп…

Я знал: чем больше Лаура нервничает, тем сильней ее страшит темнота и, значит, тем больше свечей она зажигает. Бедная моя малышка! Как я мог оставить ее так надолго ради этой дурацкой прогулки, скотина я этакая?!

Однако свечи в комнате были, а Лауры, кажется, не было. В тревоге мы огляделись. Окно было открыто, на подоконнике лежал мой эскиз, набросок к Лауриному портрету, а вокруг него стояли свечи. Кресло у камина пустовало, рядом с ним на полу лежала книга и платок.

Я бросился к окну и, не добежав, остановился. Потому что увидел Лауру.

О, моя малышка, мое дитя, моя любимая — она, наверное, ждала меня, опершись на подоконник и всматриваясь в темноту, спиной к двери… Кто же вошел в дом, распахнув эту дверь? Или, может быть, что же вошло? К кому или к чему она обернулась с тем выражением ужаса, которое сейчас застыло на ее лице? А ведь за миг до того, как этот ужас исказил ее прекрасные черты, Лаура, наверное, слышала приближающиеся шаги и думала, что это мои шаги, не сомневалась, что оборачивается ко мне…

Чьи шаги это были?

Мы не сразу увидели ее, потому что она, обернувшись, успела сделать шаг назад — так, что между нею и тем, кто вошел, оказался столик, стоящий у окна. И теперь ее тело было полускрыто этим столиком. Волосы, прекрасные черные волосы рассыпались по ковру. Рот будто застыл в безмолвном крике, глаза широко раскрыты, зрачки округлились… Они уже больше ничего не видели. Но что или кого видели они в последнее мгновенье?

Доктор попытался было нащупать пульс, но я оттолкнул его и, бросившись к Лауре, сжал ее в объятиях.

— Все хорошо, детка! Теперь тебе ничего больше не угрожает! Ну же, услышь меня, любовь моя!

Она не слышала меня. Она теперь не могла слышать даже меня. То, что я обнимал сейчас, было уже не ею, а лишь ее телом. Я осыпáл Лауру поцелуями, я шептал ей на ухо все те нежные имена, которые придумал для нее за три месяца нашей супружеской жизни, но, наверное, я с первой же секунды все-таки понимал: она мертва.

Ее руки были плотно сжаты. В одной из них, в сведенном судорогой кулаке, что-то было. Доктор Келли, наклонившись, осторожно разжал этот кулак. Теперь я не препятствовал ему: Лауру уже нельзя спасти, так что больше ничего не имеет значения. Но на то, что она держала в руке, все-таки взглянул.

Это был обломок старого, растрескавшегося камня.

Палец. Мраморный палец.

Перевод Григория Панченко

---

¹ Хронология рассказа, судя по всему, соответствует времени его написания — 1893 год. Следовательно, «в прошлом веке» здесь фактически означает «сто лет назад». (Здесь и далее — примеч. перев.)

² Местность к востоку от Лондона, тянущаяся до самого побережья и представляющая собой скорее заболоченные луга, чем собственно болота. Даже сейчас — почти нетронутый уголок дикой природы, в викторианское же время это была подлинная глушь, раскинувшаяся прямо рядом со столицей: охотничий и пастушеский край, старинные развалины, маленькие деревушки, древние легенды…

³ Известная в викторианское время фирма, торговавшая антикварными (и просто подержанными) часами, напольными и настенными, предназначенными для украшения домов «в старинном стиле».

⁴ Ричард Уотли (1787—1863) — английский общественный деятель, ученый и теолог. Уотли был достаточно незаурядным мыслителем (особенно в области экономической теории) и сторонником в целом прогрессивных общественных взглядов, однако в поздневикторианское время он уже воспринимался как пропагандист мелочной размеренности и ханжески благопристойного образа жизни.

⁵ То есть до 1530-х гг., когда была проведена церковная реформа Генриха VIII, официально сделавшая Англию протестантской страной.