Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(13), 2020.

Метель выла, хохотала, заметала тропы от предгорий до самого перевала. Отличная погода, лучше не придумаешь — если ты никого не хочешь видеть, запасся по уму и дровами, и едой, а в подвале булькает перегонный аппарат. И даже то, что внизу, в долинах, люди готовятся к празднику, ничуть не портит настроения. У него здесь свой праздник — тишины и одиночества. Подарков ему никто сроду не дарил, зато ублюдком честил каждый первый. Даже пока у отца был он один, а уж когда тот женился и родился Таймонд…

Нет, принца Гардириса никто из дворца не гнал. Его даже учили. Управлению, боевым искусствам, языкам всех сопредельных земель. Но учеба, приправленная горьким «бастард», стояла поперек горла, и однажды Гардирис ушел.

Сбежал.

Может быть, его даже не искали. Зачем, когда есть законный наследник? А может, он слишком хорошо научился уничтожать свой след, так, что даже магией не отыщешь.

Гордость? Гардирис помнил, что когда-то знал это слово. Знал и любил. Сейчас оно стало неважным. Кому нужна гордость в глухом лесу, где одни птичьи тропы кругом, даже волчьи зарастают сорняками и исчезают под валежником. Здесь оказалось легко обходиться без гордости, без слуг, без этикета и без привязанностей. Хотя, наверное, даже самому жестокому человеку без привязанностей не выжить. Гардирис никогда не был таким уж жестоким. Резким, злым иногда — но как не злиться, когда всем плевать и на силу, и на таланты, когда каждая шавка норовит ткнуть в тебя пальцем и пролаять что-то об ублюдках. Но не жестоким. Ему просто было плевать почти на всех, кроме себя. Но это там, во дворце, за подъемным мостом и тяжелыми неповоротливыми дверями. А здесь пришлось научиться жить по-другому.

В хижине под потолком сушились травы, в пристройке на растяжках сохли чисто выскобленные шкуры. Под крышей на стропилах прижился филин, ночами ухал и хохотал, но Гардирис терпел шумного жильца: тот охотился на подъедавших припасы мышей. Однажды довелось Гардирису выхаживать волчонка: попал сдуру в капкан, лапу перебило. Гардирис думал — не жилец, но оказалось, на зверях быстро все заживает. Волчонок оклемался и унесся в лес, на вольные хлеба, к свободной жизни. С того времени охотиться на волков Гардирис перестал: все казалось, что иногда к хижине приходит тот самый зверь, подъедает выброшенные после разделки добычи потроха и не спешит убегать при виде человека.

О том, что будет дальше, Гардирис не думал. Новостями из дома не интересовался, да и не доходили сюда новости. Жил себе, упиваясь одиночеством и свободой. Он никому не нужен, ему никто не нужен — благодать. Наверное, стоило найти хоть какую цель, но «достойная цель» — это было из тех же песен, что «гордость», «честь», «государственные интересы», в общем, все то, без чего он решил обходиться. Пустые слова. А хижина, к которой он вышел стылой осенней ночью, промокший насквозь, злой и голодный, мечтающий об огне и глотке горячей воды, чтобы согреться, — хижина была зрима и материальна. И ей так же нужен был хозяин, как Гардирису — крыша над головой и очаг. Первым делом он поправил тогда, как сумел, рассохшуюся дверь, а к зиме успел законопатить все щели, устелить крышу свежим слоем коры, заготовить дров и хвороста и запастись мясом. Работа руками не была привычной для принца, но учиться он умел. Когда хотел этого.

Так и жил вот уже восемь лет. Былая горечь размылась, он научился ценить не только одиночество, но и редкую людскую компанию. Иногда ходил за перевал к монастырю — там его принимали без вопросов, как и прочих путников. Но к себе гостей пускать не желал. После того, как один слишком назойливый тип все пытался вызнать, кто он да откуда, Гардирис не поленился сначала огородить хижину защитным кругом, простым, в меру своих скудных знаний, а после купить в монастыре рунный амулет и заклясть на кровь. Теперь чужим сюда хода не было. Разве что папаша забредет, ну да хотел бы Гардирис видеть лицо своего почтенного родителя в такой ситуации. Вот уж он бы поржал, если бы старика, горделивого и чопорного, словно родившегося на троне, занесло в такую глухомань.

Гардирис и не вспоминал почти ни об отце, ни о знакомых, оставшихся в столице, ни о брате. Хотя, чтоб не кривить душой, надо все-таки признаться: о брате думал чаще, чем обо всех прочих. Он и видел-то мелкого редко, а играл с ним и вовсе пару раз. Отец и его прихвостни сделали все, чтобы свести их общение к минимуму. Боялись, что ли, что ублюдочество заразно? А может, боялись другого — что Гардирис пацана попросту придушит, чтобы никакая бестолковая мелочь не покушалась на его права наследника? Идиоты, что с них взять.

Мелкий вспоминался сначала как безмозглое орущее нечто в пеленках, в окружении нянек и охраны, потом — как все такое же безмозглое недоразумение постарше, не в меру любопытное, все еще орущее и норовящее цапнуть за волосы или за нос. Потом, когда брат еще подрос, нечастые встречи и вовсе прекратились, а давление папашиного двора, наоборот, усилилось. Гардирис не знал, что бы с ним стало, если б не сбежал. Может, отправили бы подальше с глаз, может, заперли в каком-нибудь замке — таких историй о неугодных наследниках он в свое время наслушался в избытке. Но все случилось, как случилось.

Поначалу он бесился, строил планы мести, мечтал о триумфальном возвращении — простительные мысли в семнадцать-восемнадцать лет. Потом сам не заметил, как смирился. Лишь иногда что-то незнакомое екало в сердце: думалось — как там мелкий, среди придворных уродов, которые, только зазевайся, загрызут и растопчут сразу или вылепят из тебя нечто несуразное под каблуком у какого-нибудь сильного и умного гада.

В такие минуты снова хотелось вернуться, но не в блеске славы, не мстителем или триумфатором, а незаметным наблюдателем. Пройти невидимой тенью по дворцовым залам, знакомым до последнего раззолоченного завитка, послушать, о чем говорят, найти брата, спросить, счастлив ли он. Посмотреть, что там выросло из мелкой сопли. Почему-то не верилось, что ясноглазый пацаненок, цеплявшийся за него когда-то, превратится в высокомерную мразь вроде папаши. Не хотел Гардирис в это верить. Однако иногда казалось, что не верить — мало, что он должен вмешаться. Пусть отца он давно не считает родным человеком, пусть на государственные интересы ему начхать, но брат — это брат.

Но Гардирис смотрел на вещи трезво. Не умеет он становиться невидимкой, слишком многие в столице помнят его вполне характерную физиономию, да что в столице, по всем окрестным городам и селам. Не зря в такую глушь забился. Не дадут ему там и шагу свободно ступить.

За крошечным окошком хижины, которое Гардирис обкладывал на зиму пушистыми еловыми ветками, затыкал мхом и занавешивал куском толстой дерюги, потрескивали от мороза деревья, ярилась вьюга и завывал ветер. Гардирис сидел у огня, грел руки о здоровенную кружку с горячим травяным чаем и думал, что мирная, тихая жизнь не так уж плоха и ему, в общем-то, повезло. А вот тому, кто забредет случайно в эти леса, — не очень. Хотя кто бы сюда забрел из людей? Даже охотники в такую глушь забирались редко, разве что за самой редкой и ценной пушниной — черными соболями, серебристыми и белоснежными лисами, пятнистой рысью. Чаще же промышляли поближе к обитаемым местам, добывая дешевую крольчатину и белок, выслеживая отбившихся от стада молодых оленей и стельных олених, не брезгуя и заблудившейся чужой коровой.

Слабый необычный звук Гардирис услышал не сразу. Да и немудрено: очень уж громко завывало снаружи. Когда в дверь едва слышно поскреблись, он поднялся и подошел поближе. Что-то там происходило, с той стороны. Гардирис прижался ухом к двери и прислушался. И впрямь, не показалось: копошение было слабым, то ли писк, то ли курлыканье — жалобным и каким-то болезненным. Что за чертовщина?

Гардирис поскреб заросшую короткой бородой щеку и, больше не раздумывая, распахнул дверь.

Чего бы он ни ждал, но уж точно не такого! На пороге жался, распушившись в жалких попытках сохранить крохи тепла, серебристый птенец грифона. Совсем молодой, выводка этого лета — с крупную овчарку размером, с желтым цыплячьим клювом и мягкими перьями. Такой и летать-то еще толком не может, и как его сюда занесло?!

Грифоны гнездились в горах севернее, среди непроходимых скал и снегов, почти у вершин. Бывали случаи, когда особо безбашенные авантюристы туда добирались, но птенца добыть до сих пор не удавалось никому. Кто пробовал — живым не уходил.

Птенец захныкал почти по-человечески, и оторопевший Гардирис отмер. Сгреб детеныша в охапку и занес в хижину. Дверь захлопнулась сама под порывом ветра, а он уже пристраивал птенца на медвежью шкуру перед очагом, ощущая, как крупно дрожит под руками теплое птичье тельце. Теплое — а должно вроде бы быть горячим.

— И чем же тебя кормить-то? — задумчиво спросил Гардирис. — Горячий чай ты вряд ли оценишь, червей сейчас взять негде, да и как-то… Несолидно это — черви для королевской птицы. А мелкой дичи у меня нет, разве что вяленая. И откуда же ты на меня свалился, счастье в перьях?

Нахохлившийся птенец хрипло курлыкнул, почти что каркнул, повертел головой, будто осматриваясь, и уставился на Гардириса круглыми золотистыми глазами, будто рассматривал и оценивал. Потом склонил голову и ткнулся в руку макушкой. На ней топорщились мокрые жестковатые перья, было щекотно, и Гардирис хмыкнул.

— Ишь ты. Совсем страх потерял, глупый? А если я тебе шею сверну и на ярмарку отнесу? Говорят, суп из вас получается — объедение.

Птенец дернулся, клюнул Гардириса в ладонь и взглянул с явным неодобрением. Королевские грифоны считались разумными, но Гардирис не был уверен, что это так. Хотя, глядя на этого птенца, поверить было легко.

В тепле перед очагом от серебристых перьев пошел легкий, едва заметный пар. Грифончик растопырил крылья, словно подставляясь живительному теплу. Что удивительно, мокрыми перьями от него не пахло. Вообще ничем не пахло. Гардирис буркнул: «Ну, сушись» — и нырнул в погреб. Осмотрел запасы, покачал головой: дюжины вяленых уток и остатков копченого оленьего окорока ему самому хватило бы надолго, но грифон — птица хищная, едва заправленную мясом кашу ему не предложишь. Придется, как стихнет метель, идти добывать свежатину.

Утку птенец склевал в три приема, и выглядело это жутковато. Сторожевые псы так мясо рвут — кусками, с хрустом разгрызая кости, не разбирая, жива ли еще их добыча. Да, если бы это чудо в перьях клюнуло всерьез, мог бы и без руки остаться.

— Еще будешь?

Птенец снова взглянул на него — блеснуло золото радужки — пристально, так что пробирало до печенок, и склонил голову набок, как будто говорил: «Не-а, пока сыт». Гардирис провел ладонью по подсохшим перьям и усмехнулся:

— Вот же… Цыпленок.

Птенец обиженно курлыкнул — такое обращение ему явно не понравилось. Гляди-ка, с норовом птичка. Едва из гнезда, а туда же, характер показывает.

— Ладно, взрослый, уляжется метель, пойдем на охоту. Встречать новый год на остатках моих запасов — не слишком-то весело, верно? Добудем косулю или хоть пару зайцев. Признавайся, охотился уже или так только, со взрослыми летал?

Называться «взрослым» грифончику, похоже, понравилось: он встрепенулся и звонко щелкнул клювом, как будто обещая, что все окрестные зайцы будут его.

— Ладно, ладно, понял я тебя, — проворчал Гардирис. — Гордый охотник. Отогревайся пока. Вон как воет. Пока метель не уляжется, наружу и носа лучше не высовывать. А мести здесь может, чтоб ты знал, неделями. Так и будешь уток клевать, и скажи спасибо, что не пустую кашу.

Птенец потоптался, разворачиваясь к очагу другим боком, и снова сунулся головой Гардирису под ладонь. Тот рассеянно погладил встопорщенный хохолок — короткие перья уже высохли и казались теплыми на ощупь. Ну и хорошо, значит, отогреется.

Отпускать королевскую птицу Гардирису не хотелось отчаянно. Знал, что силой удержать не получится, что грифоны сами выбирают хозяина — одного и на всю жизнь. И теплилась надежда — а ну как этот мелкий возьмет да и выберет его, Гардириса? Презренного ублюдка? Последним из его предков, кто поднимался в небо на серебряном королевском грифоне, был прадед. Ни деда, ни отца гордые птицы не признали достойными. Деда Гардирис не помнил, а папаша… будь Гардирис грифоном, не подпустил бы того к себе ближе, чем на расстояние доброго удара клювом.

А еще мужчины королевской семьи могли сами оборачиваться грифонами. Не все, наследие пробуждалось, как говорили, лишь у самых сильных, и подчинить его себе было сложней, чем приручить настоящего грифона. Чтобы правильно превратиться, требовались, кроме желания, живое воображение, сила духа и железный самоконтроль. А после того, как превратишься, нужно еще и летать научиться! И не застрять в птичьей форме, а суметь вернуться.

К слову сказать, деда Гардирис потому и не помнил, что тот, встав на крыло, не справился с ветром, врезался в мост над рекой Грифонкой, рухнул в самую стремнину и бесславно утонул. Грифонкой, кстати, ее тогда и прозвали, как приклеилось, прежнего названия даже королевский учитель сказать не мог.

А отец… Гардирис хрипло рассмеялся, поморщился и долил в кружку кипятку. Папаша хвастал, что научился перекидываться в семнадцать, но дворцовый капеллан однажды по пьяни выболтал правду: тот раз, в семнадцать, остался единственным. Его королевское тогда еще высочество Тельмон Девятый три дня не мог вернуться обратно в человеческую ипостась и повторить не рискнул.

Гардирис иногда думал об этом, но, пока жил во дворце, был еще слишком мал и глуп, чтобы пробовать, а сейчас рядом не было никого, кто бы объяснил, помог и подстраховал, а сделать что-то неправильно и навеки остаться птицей Гардирис, конечно, не хотел. Хотя иногда снились крылья. Они были сильными и надежными, разворачивались далеко, и Гардирис летел, глядя с высоты на окрестные поселки, на зеленый океан бескрайнего леса, на далекие холодные горы и на едва видный издали королевский замок.

— Ладно, мелкий, давай-ка спать. — Гардирис душераздирающе зевнул и потер слипающиеся глаза. — И не вздумай высунуться наружу: отморозишь крылья, куда потом без них-то?

Он поднялся, подоткнул вокруг птенца шкуру, устраивая что-то вроде большого мехового гнезда, и еще раз погладил того по макушке: не смог удержаться.

Спал Гардирис на куче елового лапника и сена, на двух мохнатых шкурах и еще парой — укрывался. Тепло было даже в лютые морозы, когда хижина выстывала так, что с губ при каждом выдохе валил пар.

Он устроился поудобнее, так, чтобы видеть распушившегося птенца, который, кажется, уже тоже дремал, сунув голову под крыло, и закрыл глаза.

Проснулся от странного. Под боком что-то возилось, касалось его чем-то холодным и… трогало.

Гардирис замер, таращась в темноту. Остатки сна мигом слетели, и продрало до костей ледяной ознобной волной.

— Что за… — хрипло спросил Гардирис, резко садясь на своей лежанке и дико озираясь. Огонь в очаге еще горел, скомканная медвежья шкура так и лежала там, только вот птенца в ней не было. Птенец был… тут, совсем рядом. Только уже совсем не походил на грифона. Гардирис застыл, во все глаза глядя на устроившегося под боком мальчишку. Тот смотрел на него, щурясь, радужка отливала рыжим золотом, губы подрагивали, не то от смеха, не то от страха. Хотя, в отличие от самого Гардириса, мальчишка напуганным не выглядел.

— Какого… тут творится? — потрясенно спросил Гардирис и резко выдохнул. Черт побери, это не могло быть совпадением. Он изменился, этот невозможный пацан, так изменился, что Гардирис и не признал бы его в толпе, если бы не эти глаза и не непослушные волосы, которые так же, как восемь лет назад, торчали в разные стороны, отдавая в золотистую рыжину.

— Извини, что разбудил, — сказал этот недоделанный птенец хриплым, простуженным голосом и неуверенно улыбнулся. — Я там замерз, здесь у тебя теплее. Вернее, с тобой. Здравствуй, Гардирис.

Гардирис хмыкнул, сгреб брата в охапку и втянул под шкуру.

—Ладно, мелкий, тебя еще можно узнать, по вихрам твоим, ну и вообще, я старше был, я лучше помню. Но ты-то как меня узнал? Я с этой бородой сам себя не узнаю.

Мелкий, его высочество теперь уже наследный принц Таймонд, прижался к боку и счастливо выдохнул:

— Тепло-о… А ты знаешь, что грифоны родство чувствуют? Я тебя еще с улицы почуял. Даже не знаю, если бы не ты, а кто чужой, может, и не рискнул бы стучаться. Насчет «шею свернуть и в суп» ты приврал, конечно, но продали бы запросто.

— Откуда мне знать, — Гардирис надеялся, что прозвучало достаточно равнодушно. На языке крутилась сотня вопросов, начиная с «Как ты жил все это время?» и заканчивая восторженным: «И давно ты перекидываешься?» Но сейчас для них было не время. Мелкий наверняка простыл, потому что все еще дрожал, жался ближе, пытаясь отогреть холодные пальцы и ступни, а значит, надо было выползти из-под шкур, достать трав и заварить ему горячий чай с мятой, ягодами и медом. Но Гардирис решил, что хотя бы на один вопрос все-таки имеет право прямо сейчас.

— Как ты здесь оказался, бестолочь? — спросил он, почти привычным жестом накрыв его макушку. Волосы были не такими щекотными, как перья, зато мягкими и очень приятными на ощупь. Да и мелкому, кажется, нравилось. — Один в такой собачий холод на краю земли?

— Тебя искал, — приглушенно ответил Тай, ткнувшись холодным носом в плечо. — С отцом разругался. Сказал, без тебя не вернусь, плевать мне…

Сердце нехорошо, больно сжалось, а в горле набухал отвратительный комок. Гардирис торопливо сглотнул и прижал мелкого к себе, стиснул так крепко, что тот аж пискнул придушенно — ну точно, цыпленок.

— Спятил? — спросил Гардирис, наконец справившись с эмоциями. — Совсем с ума сошел?

— Мне плевать, — твердо, уже громче повторил Тай. — Я без тебя не вернусь, пусть что хочет делает.

— Узнаю фамильное упрямство. Мелкий, сам подумай, зачем я там? Меня не гнали, если ты вдруг не знал, я сам ушел. Сбежал. Не жалею и возвращаться не хочу.

— А я? — мальчишеский голос задрожал от слез и обиды. — Ты не думал, как я там без тебя? Отец… сам знаешь, какой. Мама… нет, она меня любит, но ей запретили вмешиваться. Женщина должна воспитывать дочерей. Учителя — только и слышишь, что «ты должен» да «ты не должен». Там ведь и поговорить не с кем! А тебя даже не искали. Представляешь? Я-то думал… А оказалось… — он сбился, только неровно дышал, и Гардирис снова погладил его по голове.

— Ты поэтому с отцом поругался? Потому что он меня не искал? — комок в горле прошел, зато в груди теперь разрасталась непривычная, теплая и тихая радость. Совсем расклеился, сентиментальный дурак.

— Ну да, — ответил мелкий так, будто это само собой разумелось. — Я столько лет жил, уверенный, что с тобой что-то случилось, что пропал без вести и ни одного следа, а тут… — он дернулся, и Гардирис успокаивающе погладил его по худой спине.

— Ладно-ладно, я понял, хватит, у нас еще будет время поговорить, а пока грейся, сейчас сделаю чай, будем тебя лечить. Еще не хватало новый год встречать в соплях и с лихорадкой, твое высочество.

Он неохотно сел и добавил, не глядя на брата:

— Не хочу я туда возвращаться, мелкий. Вся эта придворная муть мне поперек глотки, здесь лучше. Но домой тебя доставлю лично. И если я и впрямь тебе нужен, то… Хорошо, я подумаю.

Тай ничего не ответил, только выпутал из-под шкур руку и с силой сжал запястье Гардириса. И это оказалось гораздо понятнее, чем сотня слов одновременно.

Больше они этой ночью так и не заснули. Гардирис раздул огонь, пристроил греться чайник, а потом вдруг заметил, во что мелкий одет. Зеленый суконный костюмчик для тренировок! У него у самого был такой же, и Гардирис отлично помнил, что двигаться в нем удобно, но тепла тонкая ткань почти не держит. Охнув и выругавшись, он бросил в мелкого свои запасные толстые носки, рубаху из тонкой шерсти, овчинный тулуп, приказал:

— Одевайся.

Затем сунул в руки кружку с горячим чаем, а над огнем пристроил томиться кашу: при сытом желудке и мерзнешь меньше, а ту утку мелкий наверняка переварил вчистую еще до обратного превращения.

А потом прорвало уже Гардириса: то ли собственное обещание так подействовало, то ли вспомнилась тоска одиночества, густо приправленная мыслями о маленьком братишке, но он вдруг начал рассказывать то, о чем, думал, никогда ни слова не скажет даже на исповеди. О том, как рванул из дворца на ночь глядя, даже не собравшись толком, на волне злости после очередного «никчемного ублюдка» от папаши. Как в первые дни выбирал дороги поглуше и обходил деревни стороной, боясь дать след погоне, а потом влез тайком на баржу, везущую зерно в северный форт, и неделю сидел в трюме, таская солонину из бочки и зажевывая сухим зерном. А потом едва успел сигануть за борт, когда его все же заметили, и несколько часов бежал не останавливаясь — не потому что боялся погони, а потому что иначе замерз бы в мокрой одежде, ведь на севере уже наступили осенние холода.

Мелкий слушал не перебивая, жадно, как будто сказку на ночь, только вот выражение лица у него было совсем не подходящее для сказок. А Гардирис радовался, что за столько лет одиночества не отвык от человеческой речи. Наверное, потому что заставлял себя говорить вслух — то с самим собой, как распоследний псих, то с кем-нибудь живым. Птицы, зайцы, волчата — не все ли равно с кем, если больше слушать некому, выбора-то у него не было.

Говорил, а сам ловил себя на почти пугающей мысли: теперь, если бы мелкий вдруг перекинулся и решил вернуться в замок, все стало бы гораздо сложнее. Справился бы он, снова оставшись здесь один? Гардирис не знал, зато знал другое — проверять на практике не хочет.

— Ты сильный, — сказал вдруг Тай, когда он наконец выдохся и замолчал. — Я бы никогда так не смог.

— Смог бы, — Гардирис не знал, откуда у него такая уверенность. Но уже одно то, что мальчишка ради давным-давно пропавшего брата, которого и помнил-то наверняка смутно, сумел освоить превращения, доказывал лучше всего остального — мелкий много чего мог бы, а когда вырастет, сможет еще больше. И Гардирис вдруг отчетливо понял — ему хочется увидеть, как это будет. Он и так слишком много всего пропустил. — Ты и до северных гор наверняка доберешься, мелочь. Только не вздумай идти туда один. Грифоны, говорят, гордые и непредсказуемые твари. Мало ли что взбредет им в голову.

Тай фыркнул и улыбнулся.

— Я пойду с тобой. Нет, не пойду, полечу. Это будет здорово, да, вместе подняться в небо?

— Это ты у нас крылатый цыпленок, а мне на земле как-то спокойнее, — сказал Гардирис и отвел глаза.

Тай молчал долго, потом вдруг приподнялся и подобрался ближе, перехватывая взгляд.

— Ты просто не пробовал, — сказал он с такой уверенностью, будто знал наверняка, хотя о грифонах и о превращениях Гардирис за это время так ни разу и не заговорил. — Ты тоже сможешь, я тебя научу. Это просто на самом деле. Главное — верить и знать, зачем тебе крылья. Ты ведь это знаешь, Гардирис.

Он не спрашивал, говорил все так же уверенно, а Гардирис стискивал в кулаке шкуру и пытался убедить себя, что не спит, что все творящееся вокруг — правда, что мелкий прав во всем. Грифоны чуют родство? Может, они и еще что-нибудь чуют? Может быть. Наверняка.

За окном по-прежнему выла метель, но теперь Гардирису было плевать на нее. Охота могла подождать. Все могло подождать на самом деле. И если чуть-чуть расслабиться и разрешить себе поверить в чудо, то чем черт не шутит — эта мечта тоже может сбыться, в жизни случается всякое. Уже случилось. Он больше не один. И кажется, не только он. Мелкий смотрел на него так, что ясно стало — он все понимает, и у него сейчас тоже что-то сбылось. Вдвоем всегда лучше. А четыре крыла — надежнее, чем ни одного. И когда они поднимутся вверх вместе, даже целое небо будет принадлежать им.