Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(14), 2020.

— Проходи, ну? Чего стал?

— Он крысы испугался!

— Во дурак…

Щелкает выключатель.

— Вау!! — сразу несколько голосов.

— А кто все это рисовал?

— Пояснял же: кэтээр.

— А что это значит-то?

— Клуб тайных рисовальщиков. К вашему сведению, он появился еще тогда, когда даже нас с Серегой здесь не было. А не то что вас, малявок.

— Ух ты, сколько домов! И человечки все какие-то странные…

— Не ори.

— Я не ору. Правда, Леха, я не ору?

— Правда…

— Вот видите, он говорит, что я не ору. А чего у них по сторонам, уши, что ли?

— Нет, глаза.

— Как — глаза? По обоим бокам?

— Вот чудила! А куда ему, по-твоему, смотреть, как не в обе стороны? Не прямо же на нас! Мы-то не нарисованы!

Молчание. Потом задумчивый шепот:

— А действительно…

Опять молчание.

— А, это… чего у них ноги в раскорячку?

— Чтобы ходить легче было.

— Так лучше б набок повернулся…

— Соображаешь? Как он повернется? У него там всего два измерения. Мир у них плоский. Ни взад, ни вперед. Усек?

Неуверенно:

— Да-а…

— Тут под ними еще чего-то подписано… ре… ы… ры-жий. Это что, имя такое, или как?

— Прозвище. Тут у многих прозвища. Вон того зовут Хват. А который между ними, подписан — Димон. Без прозвища, значит.

— Они друзья ваши, да?

— Куда там — друзья… Когда нас зачислили в Школу, они уже давно закончили. Может, двадцать лет назад рисовали, может, больше. А вон, смотрите — мы с Серегой. В уголке.

Сплю я тревожно. Сквозь сон доносится не то шепот, не то шелест падающих листьев — тихий, странно далекий, но при этом назойливый звук. Порою он становится громче, превращаясь в звон или в голоса, порой ослабевает. Пробуждаюсь, прислушиваюсь и опять впадаю в дремоту. Непонятно, откуда приходят звуки.

Снится мама — она улыбается мне: «Садись завтракать, сынок». Даже не просыпаясь, я чувствую стыд: детское, глупое воспоминание. Ребятам такого не расскажешь.

Вот-вот… сейчас… завтра, через неделю или через месяц войдут люди в серых костюмах, и мама, закрывшись с ними в гостиной, будет долго-долго о чем-то говорить. Потом один из этих серых людей позовет меня: «Не бойся, мальчик. Тебе нравятся военные?»

Да кто же не любит военных? Они красивые, они в форме. Только на улице их встречаешь нечасто.

Я ответил: «Да…»

«Ты хочешь быть таким же, как они?»

Очнувшись, долго лежу в темноте, не пытаясь заснуть. Чувствую, что лоб покрывается испариной — почему?

— Все, пацаны, на сегодня довольно. Когда придем в следующий раз, вы тоже попробуете рисовать. Ты что-то хотел сказать, Леха?

— Я… это… я не умею рисовать.

— Неважно, тут уметь нечего. Главное, вы теперь — тоже тайные рисовальщики. Поняли?

— По-о-оняли, — хор голосов.

— Только смотрите, никому не проболтайтесь. По школьным правилам запрещено рисовать. Узнают — высекут. Ясно? Да еще неизвестно что с этой комнатой сделают.

— Ты знаешь, Серега… странно вообще, почему они до сих пор не пронюхали.

— А нас в обычной школе рисованию учили, — вклинивается тонкий голосок. — Не то что здесь. Здесь все время только — физкультура, физкультура…

— Заткнись, а?

Утро. В комнате светло. Я поднимаюсь, опершись на локоть; прыжок через спинку кровати — и приземляюсь по ту сторону, на полу.

Легкий ветерок пробирается в дом и щекочет под мышками — хорошее утро… Над крышей соседнего дома первые лучи солнца окрашивают небо в оранжевый цвет.

В два прыжка оказавшись у порога, резким ударом ноги распахиваю полоску-дверь, и она, протяжно заскрипев на единственной ржавой петле, зависает горизонтально. Выйдя на улицу, я подпрыгиваю и, ухватившись за конец двери, возвращаю ее в нормальное положение.

(Случилось однажды, мы с друзьями заспорили, отчего петли у дверей именно такие — не слева, не справа, а сверху. Димон утверждал, что есть в этом какая-то нелогичность, но какая — объяснить не смог. «Ну, посуди сам, — сказал я ему. — Если бы двери открывались вперед или назад, то как бы мы могли мимо них пройти? Ну?» Димон ответил: мол, все это понятно, но… А что «но», он и сам не знал.)

Соседний дом преграждает дорогу. Крыша дома раскрашена в ярко-алый цвет, стена зеленая, а линия стекла в окошке — светло-желтая. Перейти через дом по крыше очень просто. Нужно точно так же ухватиться за лестницу, приделанную к стене — снизу кажется, будто над тобой, зубцами вниз, нависает перевернутый забор, — и опустить ее. Идешь по ступенькам — и ты уже на крыше. Только нужно опять поднять лестницу. Иначе тем, кто попытается выйти из дома, лестница будет мешать.

По другую сторону дома я встречаю друзей. Димон, как обычно по утрам, в своей вечной рваной майке, а у Хвата длинные лохмы свешиваются до плеч. Воспитатели смотрят сквозь пальцы на то, что Хват не стрижется, хотя от всех остальных этого требуют.

«Привет, Рыжий», — говорят мне ребята.

«Привет», — отвечаю я.

— Юрий Иванович, я бы хотела вам сказать…

— Садитесь, Зина. Не волнуйтесь. Рассказывайте.

— Сегодня утром, часа в четыре, я убирала на первом этаже… и вдруг слышу: кто-то по лестнице поднимается. Идут так тихо, шепчутся… Человек десять, наверное. Ну, думаю, это мальчишки, они в подвале были. А меня им за стенкой не видно. Если выйду — так разбегутся, а я их еще в лицо не знаю. В общем, поднялась за ними потихоньку, до седьмого этажа — тут они свернули. А пошли-то они в ваше отделение, Юрий Иванович. Второй коридор.

— Постойте, Зина. Вам разве Семен Семенович ничего не говорил? Нет? Тогда слушайте. Никому о том, что было, не рассказывайте. Если еще увидите, что дети в подвал ходят — не попадайтесь им на глаза, и все.

— Да как же… А что они там делают-то, Юрий Иванович?

— Рисуют…

Солнце пригревает. Мы с ребятами расположились на крыше: Хват сидит на краю, болтает ногами, Димон лежит, зажмурившись, а я оседлал конек. Солнце лениво поигрывает нарисованными иголками лучей — они без труда проникают в открытые глаза и колются. Но это даже приятно.

«Может, пойдем куда-нибудь?» — говорит Димон, не открывая глаз.

«Куда?»

«Ну, не знаю. Сейчас у Дедугана урок. Про это самое… про внутренние ранения, по-моему. Он не взбесится, что нас нет?»

«Ну ты даешь! Когда это Дедуган сердился, что мы прогуливаем?»

«Когда-то сердился… Но давно. Не помню, когда».

«Вот и я не помню. Зато теперь все по-другому».

Димон молчит — тут спорить не о чем. Действительно по-другому.

«Тогда какой нам смысл, спрашивается, идти на урок?»

Не спорит Димон. И правда смысла нет.

«Да и вообще, внутренние ранения — сущая ерунда, — говорит Хват. — Зачем нам слушать про внутренние ранения?»

Мы снова молчим.

«А вот я думаю, — начинает Димон, — что если идти все, идти по крышам — придешь куда-нибудь или нет?»

«Должно же это когда-нибудь закончиться… — отвечает Хват. — Наверное».

«Наверное?»

И мы задумываемся, все трое. В самом деле, как далеко тянется наш мир? Все эти одноэтажные домики, веселые разноцветные крыши? И вдруг, если долго, долго идти, то на пути встретится мой старый дом, откуда меня забрали много лет назад, и на крыльцо выбежит мама? Стоп-стоп. Опять пошли детские мысли. Хват и Димон вряд ли о таком думают. Это я один среди нас странный.

— Ребята! Прошло уже два месяца с вашего вступления в Школу… — докучливый голос, не по-мужски высокий, разносится по залу. — Вы все изменились. Вы научились многому, не правда ли? Хотя еще большему предстоит научиться. Рядом с вами стоят ваши старшие братья и соученики. Они помогут вам в нашем общем трудном деле, помогут одолеть все трудности, которые встретятся вам на пути к своему предназначению…

— Серега, а Серега…

— Чего тебе? Не шуми.

— А что это за толстяк?

— Замдиректора Школы.

— …И в готовности пожертвовать жизнью под лиловыми знаменами, ради будущего и ради всей Земли, — высшее счастье…

— Серега, а Серега… А следующей ночью мы пойдем в подвал?

— Умолкни, а то мне влетит вместе с тобой…

«Интересно, — говорю я. — Вот интересно бы узнать, кто нас нарисовал?»

Димон садится и пристально на меня смотрит, высоко задрав бровь.

«С чего ты взял, что это вообще когда-то было?»

«Ну, кто-нибудь ведь должен был нас нарисовать… Или наш мир таким и был всегда, без начала? Никем не нарисованный?»

«Глупые мысли», — говорит Димон.

«Дурацкие мысли, — откликается Хват. — Все равно ни до чего хорошего не додумаешься. Вспомни лучше, что завтра тебе исполняется шестнадцать лет».

А точно, я и забыл.

«Шестнадцать… Интересно, а когда мне не было шестнадцать лет?»

«То есть?»

«Подумай сам: в прошлом году исполнялось шестнадцать. В позапрошлом — тоже. Ну, а семнадцать когда-нибудь наступать собирается?»

Димон морщит лоб, погружается в раздумья. Потом вдруг беспечно машет рукой:

«Не думай об этом».

И я уже согласен, что думать не стоит, потому что душу охватывает неожиданная, сумасшедшая легкость, и хочется бросить всё, все мысли, все тяготы и лететь, лететь. Такое чувство приходит к нам редко, но когда приходит — мы узнаём его наверняка.

«Димон, — говорю я, — я, кажется, сейчас взлечу».

«И я», — отвечает Димон.

«Я тоже», — это Хват.

Мы встаем на ноги, полной грудью вдыхаем воздух. И, оттолкнувшись от крыши, взлетаем. Размахивая руками, словно крыльями. И поднимаемся в прозрачное небо, навстречу нарисованному солнцу.

— Гляньте, малявки…

— Ухтышка! Сколько мелков! Это все для нас?

— Для вас, для вас. И после вас еще останется. Для тех, кто потом в кэтээр придет.

— А откуда они взялись в этом шкафу?

— Ну-у… откуда… Ты бы полегче чего спросил. Они здесь сто лет лежат, с тех пор, как существуют тайные рисовальщики. Здесь на каждого хватит. Всего-то и надо — нарисовать домик и человечка. Сначала человечка, потом домик. Или наоборот. Ну, Леха, начнем с тебя. Ты у нас самый умный, хоть и тихоня. Каким цветом предпочитаешь рисовать?

— Я не умею…

— Вот заладил: «Не умею, не умею»… А ты попробуй. Тут не нужно уметь. Палка, палка, огуречик… Ну, и так далее.

Мне опять снится тревожный сон. Снится бескрайняя равнина, перегороженная неровной колышущейся массой: слева направо — сколько хватает глаз. Эта масса все ближе, ближе с каждым шагом и ползет нам навстречу сама. Мы идем плечо к плечу: я, Хват, Димон, другие парни из нашего класса и многие, многие, кого я даже не видел никогда, — выпускники, как я, или постарше. Лиловое знамя развевается на фланге. Мы все — едины; слитное чувство восторга и торжества овладевает нами. Этого момента мы ждали давно, вся наша жизнь была сплошное ожидание.

Шаг, еще шаг. Я не запомнил, когда именно ползущая масса превратилась в бесконечные шеренги солдат, ровно печатающих шаг… Уже хорошо видны люди в первой шеренге. Я гляжу поверх лиц; я помню слова учителей: «Никогда не смотри в лицо врагу. Лицо его — это иллюзия. Запомни, враг лишь притворяется человеком». И все равно я вижу, до чего беспощадны и холодны их глаза, в них нет испуга, а только трезвая опытность… Неужели? Мои мысли мечутся, тщетно пытаясь собраться воедино; где моя воля, та самая воля, которая должна ударить вот сейчас и одной силой мысли убить врага?

Я уже вижу, как падает навзничь Хват, судорожно ощупывая рваную рану на животе, как взрывается — буквально взрывается изнутри — голова Димона, а сам все еще пытаюсь рассчитать траекторию, направить мысленный удар в сердце врагу… в печень, в голову… помню же, помню, чему нас учили в Школе… но вместо этого чувствую, как прорезается, ширится горячая боль в груди, забираясь ощупью все глубже… и падаю. И наступает пустота.

Я просыпаюсь. Хочу повернуться и впиться зубами в подушку, чтобы стало легче… но с ужасом понимаю, что не могу этого сделать. Что просто НЕ УМЕЮ повернуться.

Живой или мертвый? Я умер когда-то давным-давно, в трехмерном мире, — и теперь снова жив.

Долго лежу, приходя в себя. Пока вчерашнее ощущение легкости не возвращается, наконец. Все это сон… только сон. Ничего этого не было. Утром я выйду на улицу, и веселое солнце защекочет мне глаза нарисованными иголками лучей.

И не нужно больше ни снов, ни воспоминаний.

— Ну вот, молодец. А ты говорил, что не умеешь. Теперь подпиши под ним: «Леха». Что? Ну ты даешь… Конечно, печатными.

Поскрипывает мелок в неловкой руке.

Цветут на стене кривые буквы.

…И думается мне, что если кто-то и впрямь нарисовал меня много лет назад, то это мог сделать только я.