Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(16), 2021.

Одно из самых знаменитых ранних стихотворений Николая Гумилёва начинается с образа викинга:

Зачарованный викинг, я шел по земле,
Я в душе согласил жизнь потока и скал,
Я скрывался во мгле на моем корабле,
Ничего не просил, ничего не желал.

В ярком солнечном свете — надменный павлин,
В час ненастья — внезапно свирепый орел,
Я в тревоге пучин встретил остров ундин,
Я летучее счастье, блуждая, нашел.

Да, я знал, оно жило и пело давно,
В дикой буре его сохранилась печать,
И смеялось оно, опускаясь на дно,
Подымаясь к лазури, смеялось опять.

Изумрудным покрыло земные пути,
Зажигало лиловым морскую волну…
Я не смел подойти и не мог отойти,
И не в силах был словом порвать тишину.

Почему именно «викинг»?

Да, конечно, здесь это слово не в прямом значении, а как метафора странника, искателя, борца, первооткрывателя. Ведь именно такой образ викингов рисует романтическое воображение тому, кто хоть немного знает об этих суровых сынах Севера. И насколько ярче этот образ в воображении тех, кто знают много, кто читал «Эдды» и саги, знаком с удивительной судьбой Харальда Сурового или Лейфа Счастливого, перелистывал старинные тексты, где повествуется о ярости норманнов…

Но ведь дело не только в романтике. Гумилёв очень любил Африку, Восток, античную мифологию. Охотно и умело он использовал их образы и культурные коды. Однако, если присмотреться, северного, эддического в его поэзии не меньше, чем экзотического или гомеровского.

Речь не только об отдельных произведениях на соответствующие темы, но и об эйдологии, как сказал бы сам Николай Степанович.

Например, в его поэзии часто встречается образ волка. Причем это всегда темный, враждебный человеку, зачастую демонический образ.

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
«Волшебная скрипка»

И волк равнин, крадется финн
    Туда, где дремлет властелин,
А ночь светла, земля бела,
    Господь, спаси его от зла!
«Охота»

Еще один старинный долг,
Мой рок, еще один священный!
Я не убийца, я не волк,
Я чести сторож неизменный.
«Одиссей у Лаэрта»

И пойду в голубые сады
Между ласковых серых равнин,
Чтобы рвать золотые плоды,
Потаенные сказки глубин.

Гибких трав вечереющий шелк
И второе мое бытие…
Да, сюда не прокрадется волк,
Там вцепившийся в горло мое.
«После смерти»

Еще не умер звук рыданий,
Еще шуршит твой белый шелк,
А уж ко мне ползет в тумане
Нетерпеливо-жадный волк.
«Поединок»

Но на небе внезапно качнулась широкая тень,
И кометы, что мчались, как волки, свирепы и грубы,
И сшибались друг с другом, оскалив железные зубы,
Закружились, встревоженным воем приветствуя день…
«Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны…»

«Наконец на самом дне мы увидели белое пятно и узнали девочку с разбитой головой и грудью, из которых текла кровь; но Дика не было нигде.

Мы приблизились к разбившейся и вдруг отступили, побледнев от неожиданного ужаса. Перед ней, вцепившись в нее когтистыми лапами, сидела какая-то тварь, большая и волосатая, с глазами, горевшими как угли. С довольным ворчанием она лизала теплую кровь, и, когда подняла голову, мы увидели испачканную пасть и острые белые зубы, в которых мы не посмели признать зубы Черного Дика».
«Черный Дик»

Конечно же, волки в трагедии «Гондла».

А ведь волк для северной, особенно скандинавской, мифологии — очень важный образ. Причем негативный.

Вспомнить хотя бы Великого Волка Фенрира, который вырвется в час Рагнарёка из подземной тюрьмы и убьет самого повелителя асов Одина. Или помощников Фенрира Скола и Хати, глотающих Солнце и Луну. Разумеется, тут же можно вспомнить Гери и Фреки — волков Одина, защищающих правителя Асгарда во время странствий и битв.

Но, хоть они и верные спутники верховного аса, значение их имен — Жадный и Прожорливый — не слишком лестно, зато точно. К тому же волки в символике скандинавов прочно ассоциировались со смертью.

Кстати, в качестве комплимента умелого воина чаще всего сравнивали с вепрем или медведем, гораздо реже с волком. Зато оборотни почти всегда превращались именно в волков.

Не менее часто встречается другой любимый скандинавскими скальдами образ — мёд.

И самая чистая белизна у Гумилёва всегда снежная. Например, «белые, как снег, единороги» в «Потомках Каина».

А когда Николай Степанович пишет о смерти — одной из важнейших своих тем, можно увидеть постоянное столкновение христианского пафоса с языческой героикой. Лирический герой грезит о христианском рае, но рассуждает о смерти и жаждет погибнуть, как герой Гомера или саги, — в бою, в странствии. Причем скандинавское восприятие смерти — перехода в небесные чертоги встречается даже чаще.

Гумилёв знал и любил не только античность, Восток и Африку. Не менее важна была для него культура северных народов Европы.

В частности, по воспоминаниям Ольги Мочаловой, Николай Степанович негодовал, что «Эдды» не включены в программу Высших женских курсов.

Сам Гумилёв скандинавскую и кельтскую мифологию знал, с удовольствием изучал, часто пользовался ее мотивами и сюжетами в творчестве.

Его прекрасное стихотворение «Волшебная скрипка» построено на германо-кельтском мифе о проклятом инструменте. Конечно, это в чем-то интерпретация архаического мифа, наиболее известного в варианте об Орфее.

Но в «Волшебной скрипке» этот инструмент — не лира и не арфа, что приличествовала бы древнегреческому герою, и противники его — не менады и сатиры, а волки.

Этот же мотив проклятой лютни потом появится в «Гондле»:

Ну, теперь мы увидим потеху!
Эта лютня из финской страны,
Эту лютню сложили для смеху,
На забаву волкам колдуны.

Знай же: где бы ты ни был, несчастный,
В поле, в доме ли с лютней такой,
Ты повсюду услышишь ужасный,
Волчий, тихий, пугающий вой.

Будут волки ходить за тобою
И в глаза тебе зорко глядеть,
Чтобы, занятый дивной игрою,
Ты не мог, ты не смел ослабеть.

Но когда-нибудь ты ослабеешь,
Дрогнешь, лютню опустишь чуть-чуть
И, смятенный, уже не успеешь
Ни вскричать, ни взглянуть, ни вздохнуть.

Волки жаждали этого часа,
Он назначен им был искони,
Лебединого сладкого мяса
Так давно не терзали они.

Да и сама трагедия построена на скандинавских мифах и кельтских сагах.

Кстати, в «Гондле» есть завуалированный образ валькирии. Героиня Лера-Лаик в своей дневной ипостаси во всем напоминает деву-воительницу — спутницу Одина из скандинавского эпоса и однажды сама себя так называет:

Королевич, поверь, что не хуже
Твоего будет царство мое,
Ведь в Ирландии сильные мужи.
И в руках их могуче копье.

Я приду к ним, как лебедь кровавый,
Напою их бессмертным вином
Боевой ослепительной славы
И заставлю мечтать об одном, —

Чтобы кровь пламенела повсюду,
Чтобы села вставали в огне…
Я сама, как валькирия, буду
Перед строем летать на коне.

Потом этот же образ возникнет в замечательном стихотворении «Ольга», вместе с «отсталым воином древних ратей» и «скандинавским костяком». Да и первые строфы построены на противопоставлении «варягов и греков»:

Эльга, Эльга! — звучало над полями,
Где ломали друг другу крестцы
С голубыми, свирепыми глазами
И жилистыми руками молодцы.

Ольга, Ольга! — вопили древляне
С волосами желтыми, как мед,
Выцарапывая в раскаленной бане
Окровавленными ногтями ход.

И за дальними морями чужими
Не уставала звенеть,
То же звонкое вызванивая имя,
Варяжская сталь в византийскую медь.

Все забыл я, что помнил ране,
Христианские имена,
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
Слаще самого старого вина.

Год за годом все неизбежней
Запевают в крови века,
Опьянен я тяжестью прежней
Скандинавского костяка.

Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду.

Вижу череп с брагой хмельною,
Бычьи розовые хребты,
И валькирией надо мною,
Ольга, Ольга, кружишь ты.

Не менее интересно противопоставлены две культуры, два восприятия мира в замечательном раннем стихотворении «Варвары»:

Когда зарыдала страна под немилостью Божьей
И варвары в город вошли молчаливой толпою,
На площади людной царица поставила ложе,
Суровых врагов ожидала царица нагою.

Трубили герольды. По ветру стремились знамена,
Как листья осенние, прелые, бурые листья.
Роскошные груды восточных шелков и виссона
С краев украшали литые из золота кисти.

Царица была — как пантера суровых безлюдий,
С глазами — провалами темного, дикого счастья.
Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди,
На смуглых руках и ногах трепетали запястья.

И зов ее мчался, как звоны серебряной лютни:
«Спешите, герои, несущие луки и пращи!
Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней,
Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще!

Спешите, герои, окованы медью и сталью,
Пусть в бедное тело вопьются свирепые гвозди,
И бешенством ваши нальются сердца и печалью
И будут красней виноградных пурпуровых гроздий.

Давно я ждала вас, могучие, грубые люди,
Мечтала, любуясь на зарево ваших становищ.
Идите ж, терзайте для муки расцветшие груди,
Герольд протрубит — не щадите заветных сокровищ».

Серебряный рог, изукрашенный костью слоновьей,
На бронзовом блюде рабы протянули герольду,
Но варвары севера хмурили гордые брови,
Они вспоминали скитанья по снегу и по льду.

Они вспоминали холодное небо и дюны,
В зеленых трущобах веселые щебеты птичьи,
И царственно-синие женские взоры… и струны,
Которыми скальды гремели о женском величьи.

Кипела, сверкала народом широкая площадь,
И южное небо раскрыло свой огненный веер,
Но хмурый начальник сдержал опененную лошадь,
С надменной усмешкой войска повернул он на север.

Север здесь — не просто география, но и метафора силы, гордости и чистоты, противопоставленной развращенной роскоши юга. И еще, как это часто бывает у Гумилёва, в этюде — портрет эпохи. Ведь в этой аллегории «бесприютной жены», конечно, намек и на Галлу Плацидию, и на императрицу Евдоксию с дочерями — царственных пленниц, захваченных в Риме готами и вандалами соответственно, и аллегория беспомощного Вечного Города, который перестал быть центром мира, отдав это право Северу.

Север очень важен для Гумилёва. Недаром журнал, который стал выпускать «Цех поэтов», и основанное ими же издательство были названы «Гиперборей».

Хотя истоки легенды о Гиперборее лежат в сочинениях античных авторов, представления о счастливой стране, «где люди умирают от пресыщения жизнью», второй Атлантиде слишком прочно связаны именно с Севером.

Помимо контекста мифологического, естественно, есть исторический, не менее, а может, и более значимый для Николая Степановича.

Именно с севера Европы, из Скандинавии пришел Рюрик, который, согласно исторической концепции Гумилёва, разбудил «славянскую, печенежью Русь», дабы она заняла свое место в ряду великих европейских держав.

И это не примитивное понимание норманнской теории о привнесенной государственности. Это представление об изначальном единстве культур (на рубеже веков появилось много интереснейших работ об индоевропейцах), которые по естественным причинам разошлись, а потом снова соединились благодаря таким сильным волевым личностям, как Рюрик и другие конунги викингов, принесшие нам «внешнюю организующую силу», как пишет Николай Оцуп, цитируя Гумилёва.

Недаром в 1917 году в Стокгольме у Николая Степановича возникает ощущение прародины, о чем он пишет в одноименном стихотворении:

«О, Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?»

И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.

Стихотворение «Швеция» — именно об этом синтезе культур:

Страна живительной прохлады
Лесов и гор гудящих, где
Всклокоченные водопады
Ревут, как будто быть беде.

Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?

Ответь, ужели так и надо,
Чтоб был, свидетель злых обид,
У золотых ворот Царьграда
Забыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бреды
Опять поникла, как вчера,
Для славы, силы и победы
Тобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?

Об этом же «скандинавском костяке» и общей истории говорится в «Ольге».

Стихотворение Гумилёва «На Северном море» начинается так:

О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Взносивших над Северным морем
Широкий крашеный парус
И прыгавших с длинных стругов
На плоский берег нормандский —
В пределы старинных княжеств
Пожары вносить и смерть.

Опять ощущение единства, неразрывного синтеза народов, волею судеб объединенных в такое странное противоречивое государство.

Друзья недаром писали, что Гумилёв ощущал себя русским европейцем и не принимал перегибов славянофилов (впрочем, думаю, западников тоже).

Не в том плане, что русская культура как таковая была ему не близка. 

Любые рассуждения на эту тему можно развеять, просто процитировав «русские стихи» Николая Степановича, например «Змей», «Старинные усадьбы», «Оборванец», «Городок», «Мужик», «Андрей Рублев» и так далее. Не говоря уже о многочисленных статьях и высказываниях.

Просто Скандинавия средневековая — это именно викинги и все, что с ними связано. А викинги — это целая эпоха, оказавшая очень большое влияние на историю Европы и Старого Света в целом.

Образ викинга — дерзкого искателя и воителя, бросающего вызов миру, созидателя (ведь даже из краткого школьного курса истории известно, что викинги были не только разбойниками, но и первооткрывателями земель, завоевали и создали несколько государств, их конунги основали ряд европейских династий) — очень близок характеру и мировоззрению Николая Степановича.

Такими были Роллон, Кнут Великий, Рагнар Лодброк, династия Отвиль, Лейф Счастливый, Харальд Суровый и, конечно же, Рюрик.

Гумилёв сам был пассионарием (термин, придуманный его сыном) чистой воды. Недаром он говорил своему приятелю Андрею Левинсону, что в средневековье наверняка стал бы авантюристом (впрочем, он и в начале ХХ века умудрялся им быть, ведь многие его затеи, в частности первые путешествия в Африку, — настоящие авантюры).

Наверно, поэтому образ викинга зачаровывал и притягивал Николая Степановича. Как и Скандинавия, в недрах которой возникло это изумительное явление, столь важное для судеб Старого Света и России в частности.