Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(53), 2024.
Назвать украинского писателя Остапа Вишню (Павел Михайлович Губенко, 1889—1956) русским писателем, конечно, нельзя, но писателем советским и в этом смысле отечественным его все же назовем. Хотелось бы думать, что биография и творчество Вишни все еще хорошо известны любителям фантастики (а ее он писал часто, с легкостью перебрасывая мостки из фельетонного пространства фантасмагорической публицистики к подлинной иронико-фантастической прозе) и литературы вообще. Поэтому не будем вдаваться в подробности. Для тех, кто их совсем уж позабыл, кратко напомним: один из столпов украинской советской литературы, в 1933 году был арестован по обвинению в «контрреволюционной деятельности», вышел на свободу 10 лет спустя; еще успел в военное и послевоенное время вновь стать ключевой фигурой литературной Украины (которая была уже совсем не та, что в годы до его ареста, да и сам он был уже совсем не тот)…
Однако сборник (в определенном смысле — как бы роман, точнее повесть в фантастических и полуфантастических фельетонах) «Божеское» объединяет произведения доарестного творчества Вишни, 1922—1930. И по ним видно, с каким искренним энтузиазмом он настроен по отношению к будущему (да, даже в очень явно «переломном» 1930 году!) и насколько радостно готов распрощаться с прежней «патриархальной» фантастикой во имя грядущей «футуристической». Так что не будем линейно, механически лезть с меркой нынешних представлений в позавчерашнюю эпоху…
Сотворение мира
(Научный труд. Точнее, научно-популярный)
Раньше на земле не было ничего. Точнее, не «на земле» не было ничего, а вообще нигде не было ничего… И земли не было. Пусто всюду было… Ну, не выйти тебе никуда, не выехать…
Был бог… Сам господь Саваоф… Где он был — неизвестно… Но был… Был он нигде… Ведь тогда ничего не было. На этом «ничего» бог и сидел… Летал… Где летал — неизвестно… Ибо тогда воздуха не было… Но летал, ведь на то он бог… А раз он бог, значит, он мог летать, хоть и негде было летать… Летал-летал бог, куда ни посмотрит — темно… Черно всюду… Хотя и этого «всюду» не было, ведь не было ничего… Темно богу, хотя тогда и темноты не было, ибо темнота появилась тогда, когда уже узнали о свете… Пусто было, хоть и пустота появилась только тогда, когда уже знали о непустоте…
Одним словом, осточертело богу летать в чем-то, чего не было… Посмотреть бы, где летаешь, — нельзя, потому что не на что смотреть, а смотреть хочется, хоть и хотения тогда не было… Положение безвыходное, хоть и положения тогда не было…
Оглянулся бог на все стороны, хоть и сторон тогда никаких не было…
Одним словом, как гаркнет бог:
— Да будет свет!
Это был первый день, хоть и дней тогда не было.
И стало всюду светло… Светло-светло…
Поглядел бог: светло… А не видно ничего, ибо не на что было глядеть…
Глядел-глядел бог…
— Что ж, — изрекает, — и дальше летать?!
Крылья болят, хоть и крыльев у него не было…
— Нужно, — говорит, — квартиру себе подыскать!..
А где ее найдешь? Жилотделов тогда не было…
Эх ты, беда! Тогда как гаркнет бог:
— Да будет небо! Да будет твердь!
Как закрутилось-закрутилось-закрутилось (хоть и крутиться нечему было), и выкрутилось небо… Выкрутилась и земля. Твердь!
Полетел тогда бог на небо, сел (хоть и садиться было не на что), погладил бороду и говорит:
— Ну, теперь дело на все сто процентов пойдет.
— Ну-ка, — говорит, — земля — направо, а вода — налево! (Хоть и воды тогда не было…)
Отделил он воду от земли…
— Ну-ка, — говорит, — земля, выращивай растения разные!
Как попер из земли спорыш, как попер из земли подорожник!
Начали расти дубы, ясени, березы…
Растут, и растут, и растут. И до сих пор растут.
И солнца нет, а они растут.
— Растете? — спрашивает бог. — То-то же и оно! Ну, не беспокойтесь — сейчас солнце будет. И луна сейчас будет! И звезды будут!
Взмахнул бог рукой — и верно: как засияло солнце, заблестела луна, замерцали звезды…
Было это ночью (хоть и ночи тогда не было), а солнце светит, и луна светит, и звезды светят…
Вообще такого бог понаделал, что и до сих пор удивительно.
Это был уже четвертый день.
Считал бог, хотя и чисел тогда не было.
На пятый день устал бог, смотрит — воды масса, леса выросли, и хоть бы тебе одна рыбешка, и хоть бы одна пташка…
Эх ты, побей меня бог!
— Ну-ка, — говорит бог, — зашевелись, рыбешка! Ну-ка, — говорит, — зачирикайте, пташки…
Минут пять только прошло, как ударила рыба хвостом о воду, как защелкал курский соловей. «Закуковала та сива зозуля», «Ой, сел пугач на могиле», «Летит галка через балку», «Крячет ворон»… Одним словом, рыба и птица пошла…
На шестой день сидит бог и думает:
— Все есть! А зверей нет! И людей нет! Кто же мне свечки будет лепить? Кто же мне молебны будет служить?
Махнул рукой — побежали разные зверьки!
А потом схватил кусок глины, плюнул, замесил, слепил человека, дунул на него. Чихнул первый человек и сразу:
— «Слава в вышних богу!» Здравия желаю, ваше превосходительство!
— Нет, — говорит бог, — так меня не величай!.. Царских генералов так будешь величать, а мне пой: «Святый боже, святый крепкий!..» Ложись, Адам!
Лег Адам!
Схватил бог Адама за ребро… Дернул… Выдернул ребро… дунул.
— Получай Еву! А я лягу спать!
Весь седьмой день проспал бог.
А на восьмой встал, посмотрел, покачал головой;
— Ох и понаделал же!
. . . . . . . . . .
Вот и вся история сотворения мира… Не новая она, правда, но последнее время ее забывать начали.
Я напомнил…
Напомнил для того, чтобы не забывали… А то скоро страшный суд, и неприлично будет жариться на сковороде за то, что забыл главнейшие божьи дела. Ибо все, что бог делал потом, — ерунда против его первых дел, которыми он так прославился всегда, ныне, повсечасно и на веки вечные.
Аминь…
1923
Перевод Е. Весенина
И моего меда капля
По решению синода предложено приходам
ознаменовать годовщину Октябрьской революции
торжественной службой во всех церквах.
I
Событие историческое, что и говорить, — Октябрьская революция!
И если тезоименитство его императорского величества государя императора и самодержца, и т. д., и т. д. отмечали всенародным молебствием, то, само собой разумеется, за Октябрьскую революцию возблагодарить отца и сына, а заодно уж святого духа, следует.
Итак, подписываюсь обеими руками и обеими ногами под постановлением синода…
Но… есть, к сожалению, и здесь свое «но»…
Я думаю, что божественная служба в честь Николая не подойдет для Октябрьской революции…
Потому что, ну, сами подумайте, станут молиться. И за царя, и против царя одна и та же молитва! Это «во-первых — раз»! А «во-вторых — два» — запутается бог.
— Что, скажет, за чудеса?
И может не принять молитвы. И может получиться не молитва, а холостой выстрел… И свечек понаставим, и ладаном покурим, а ни царствия тебе небесного, ни доброго здравия в делах рук и ног наших…
А по-моему, молиться — так уж молиться, чтоб было и «ниспослано», и, если нужно, «упокоено» как следует, и «подано»…
Следовательно, молитва должна быть соответствующая… Приспособленная к случаю.
Приспособим…
Это я так, к примеру. Моя цель — подать идею, а детали, мелочи всякие… — уже дело ВЦУ1 или там собора епископов, что ли…
II
Возьмем литургию…
Начинать «Благослови, владыко!» уже не годится.
…Выходит дьякон, в красных ризах, затканных пятиконечными звездами, и возглашает басом:
— Про-о-о-ле-тарии всех стран, со-е-ди-ня-а-а-йтесь!..
Священник с алтаря:
— Да здравствует пролетарская революция ныне и присно и во веки веков.
Хор гремит во всю мочь:
— Да-а-а-а-ешь!
Начинается большая ектенья:
1. Коллективом господу помолимся!
Хор, разумеется: — Господи, помилуй!
2. За СССР, УССР, БССР, ЗССР и прочие ССР господу помолимся!
(…Господи, помилуй!)…
3. За рабов божиих — ВУЦИК, СНК, Госплан, УЭС, ГПУ господу помолимся!
(…Господи, помилуй!)…
4. За махортресты, табактресты, кожтресты и прочие тресты, и за мыло-сало-содо-синдикат, и за жиркость господу помолимся!
(…Господи, помилуй!)…
5. «Ножницы», борьбу с самогоном, сокращение штатов, налоги, биржу труда, финотдел, УНИ2 — Христу-богу предадим!
(…Тебе, господи!)…
6. Стабилизации золотого червонца, освобождения от налогов, товарных рублей, ста процентов прибыли, пятидесяти процентов снижения цен — у господа молим!
(…Подай, господи!)…
Потом, значит:
— Елицы оглашеннии изыдите, да никто же из оглашенных елико революционеры, паки3 и паки коллективом господу помолимся!
Когда «изыдут», значит, оглашеннии, можно уже и за «Херувимскую» браться…
Вместо «Херувимской» лучше всего, если б духовенство с архиереем во главе вышло на середину церкви и бодро гаркнуло:
— Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян!
Евангелие…
Ну здесь, пожалуй, можно взять первую главу «Азбуки коммунизма».
Концерт:
«Вставай, проклятьем заклейменный…»
«Многая лета» — оставить.
Кому «многая лета»?
Не старому, конечно, а всему новому…
…Что еще там?
Да остаются уже детали, самые мелочи, которые легко приспособить к празднику…
Я уже говорил, что это лишь наметка, только идея… Но, если ее сочтут достойной внимания, комиссия всегда может рассчитывать на мою помощь…
III
Вот еще что нужно не забыть.
Церемониал службы… На литургию следует пригласить т. Петровского, и т. Чубаря, и т. Ермощенко, и вообще всех наркомов, членов коллегий и т. п., отвести им почетные места и напомнить, чтоб прибыли непременно в треуголках…
А то приедут в кепках, и вся торжественность насмарку…
Кооперации и трестам можно явиться в цилиндрах, а правительству неудобно.
Делать, так уж делать.
А то — или бог молитвы не услышит, или Октябрю не угодишь.
1927
Перевод А. и З. Островских
1 Высшее церковное управление. (Здесь и далее — примеч. авт.)
2 УНИ — Управление недвижимым имуществом.
3 Без «паки» невозможно.
Поспешайте, православные!
Не оставляет-таки нас господь милосердный своей лаской.
На Киевщине, около славноизвестного Борисполя, новое знамение господь послал… Верба заплакала святыми чистыми слезами…
Стояла себе зелененькая на болоте вербочка стоеросовая, и в темную ночку, святую и господнюю, треснула вербочка…
Из трещины той вербовой слезыньки потекли. Господние слезы…
И текут, и текут, и текут…
Православные, само собою разумеется, двинули на господние слезы к той вербочке…
Двинули и «исцеляются» от хвороб разных, потому господь милосердный уж если послал у нас на Украине чудо, то не так, лишь бы послать, а с определенной, сказать бы, производственной, программой… То ли глаза православным подремонтировать, или зубы, или лихорадку, или там какого-нибудь мертвого воскресить, или черта из Ивановой дочки вытурить так, что черт тот бедолашный пылью по дороге только — мельк, мельк, мельк!.. И так вроде завоняло немного, и в балку. Лишь дымок закурился…
Бориспольская верба от глаз очень помогает…
Придет какая-нибудь бабуся, перекрестится разика три, помочит палец в вербовой слезе и по глазам, по глазам, по глазам…
И глаза у нее тогда мокрые… То были сухие, а то сделались мокрые…
Одно слово — чудо!
Вот такое диво около Борисполя. А чудо то господь послал за то, что бориспольцы не очень в школу ходят, выдерживают… Хотя и хочется ребенку в школу, а батько и мать (они же старшие, значит, и поумнее) не пускают. Вот господь и наградил их чудом.
Ну, значит, и возблагодарим творца за ласку его святую…
Возблагодарим и используем знамение господне на все сто процентов…
Мазать теми слезами только глаза маловато…
Нужно все мазать…
Чтобы от всего помогало.
Вот, к примеру, чирей у вас на спине… Но спина — штука большая, может слез не хватить.
Тогда делайте так. Задирайте юбки, разгоняйтесь, и спиной об ту самую вербу… Чирей ваш как рукой снимет…
Если голова болит, разгонитесь и головой — гэх!
Пройдет голова.
Только подоприте с другой стороны вербу оглоблей, а то собьете ее, так как наверняка у всех, кто к той вербе идет, голова болит.
Только не тяните время… Чтобы быстрее перестукаться об ту вербу головами, это будет лучше и вам и детям вашим.
1924
Перевод И. Собчака
Чудо
— «Вербные слезы господни». Что такое «вербные слезы»… Вон в Лентратевке чудо свершилось. Вот это чудо! Такое чудо, что все эти «слезы вербные», все «обновления икон», «кровь господня» с креста калининского — так все это детские игрушки против лентратевского чуда. О!
— Расскажите, голубчик!..
— Слушайте… Как раз на Полупетра, после полудня, солнышко уже на вечернюю полосу наклонилось, выгнала Килина корову свою Лыску со двора. Поить выгнала. Гонит себе, покрикивает, хворостиной помахивает…
Ветерок небольшой повевает… И вдруг на дороге как завоет, как загудит, засвистит… Два черта за чубы схватились — такой вихрь. Как закрутило, закрутило, закрутило. Царица моя небесная… Как подскочит к Килине — да так ее юбку кадкой и поставит. И как крутанет ее на месте мельничкой и… подхватит вверх. Зажмурила несчастная женщина глаза, перепугалась и шепчет:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его.
А оно ей в рожу как захохочет да как закричит:
— Хо-хо-хо! Не расточатся, Килина!
Она глаза мельк — и видит: Лыска, корова ее, так же вверх вихрем летит рядом с ней. Ревет и хвостом крутит…
— Прощайте, деточки, мои голубоньки! Ухватили черти вашу маму… За грехи, должно быть, за тяжкие…
И слезы у Килины из глаз — горохом.
И Лыска мычит, словно выговаривает:
— Прощай, телушка моя черная с пробелом. (Она в Юрьев день как раз телку рябенькую привела.)
И слезы у Лыски из глаз — фасолью.
Летят Килина с Лыской куда-то в неизвестность и горько плачут…
Вдруг Лыска как замычит яростно, как заревет… Глядит Килина, а что-то как ухватит Лыску за рога, как дернет — так и сорвало у нее рога. Сорвало, плюнуло на них и Килине на лоб приставило… Они так ко лбу и прилипли. А потом как ухватит Лыску за хвост и как потянет. Глядит Килина, а у коровы только кончик болтается. Крутит она так кончиком, как малярной кисточкой. Подлетает тогда что-то к Килине, разматывает каемку, стягивает юбку и хвост ей лепит. Прилепило хвост и как ухватит за чепец, сорвало чепец — и к Лыске. Натянуло на нее чепец и юбку и как загогочет, аж внутри у Килины похолодело. Хочет бедная женщина что-то крикнуть, а изо рта вместо слов вылетает:
— Мму-м-у!
А Лыска, слышит, по-человечески богу молится.
— Да воскреснет, — говорит, — бог и расточатся врази его.
Превратилась Килина в корову, а корова — в Килину.
Загоготало, завеяло еще сильнее и потянуло во двор… Килину в хлев заперло, а Лыска пошла в хату…
Стоит Килина в хлеву… Лечь бы — так навозу, навозу, навозу… Помету, помету, помету. Пройтись бы — тесно, и ноги вязнут. В яслях сечка и объедки из лебеды…
«Холера бы взяла, — думает она, — такую хозяйку, что вот так за коровой следит. Сама, должно быть, там на подушках разлеглась, а тут по колено в навозе топчешься. Не коров вам держать, хозяева неряшливые… Козу, а не коров, да и козы не стоите. Хозяйками называются. С чего я тут молока им дам…»
Только она так подумала, как вдруг двери скрип — и Лыска входит с подойником.
— Подвинься, чертовка. Ребра выставила.
И подойником по коленям.
А затем:
— Мыня-мыня-мыня.
«Господи, — думает Килина, — и когда уж она додумается без теленка меня доить? Ведь теленок только молоко портит».
Глядит Килина на Лыску, головой качает.
А та:
— Чего окрысилась?
И носком в подбородок.
Ишь какая!
«За что же, — думает, — бьешь? Что я тебе такого сделала?»
И даже заплакала.
Садится Лыска доить Килину… Сосков не помыла, не смазала.
Они грязные, потресканные, болят… Танцует Килина, как на горячих угольях…
А Лыска ей кулаком под потроха:
— Стой! Глаза чтоб у тебя играли, а зубы танцевали! Стой!
Стоит Килина и плачет:
— Что если бы я была хозяйкой? Никогда бы так с коровой не обращалась.
Вдруг как зашумит, как засверкает, как заревет, как крикнет:
— Ага?! Ага?!
И к Килине… Сорвало с нее рога, оторвало хвост. Не успела она и опомниться, как уже сидит под Лыской и доит ее, а Лыска по колено в помете….
. . . . . . . . . .
Вот что было…
— Ну и что же?
— Да ничего. Продала Килина Лыску, купила Рябую. Рябую теперь бьет…
— Не научило, значит?
— Не научило.
1924
Перевод Е. Весенина
Astra Nova 