(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(25), 2021.

Когда ребенок рождается, приходят в чум старики и кладут перед ним разные инструменты. Наконечник стрелы, рыболовный крючок, острый нож, веселый варган. К чему потянется младенец, тем и вырастет — охотником, мастером, рыбаком… Мать с отцом назвали седьмого сына Нюргун-стрелок, за то, что он выбрал тетиву лука. А он решил стать пастухом.

Едва встав на ножки, мальчонка неотступно ходил за оленями. Сосал молоко у важенок, играл с оленятами, цеплялся за шерсть рогатых быков, слушал, как они хекают и ворчат друг на дружку. Учился ездить верхом и погонять сани хореем, выискивать луговины с сочной травой и пустоши с пышным ягелем, выбирать из оленьей шерсти кровососов и смазывать ее болотной жижей.

Нюргун без страха смотрел, как оленухи рожают лобастых смешных телят, и помогал малышам подняться на ноги. Уговаривал молодых самцов потерпеть, когда по весне им срезали покрытые бархатистой шкуркой рога. Хлопотал, поспевал, слушал старших и не плакал, если поранится. Пастухи только дивились на смышленого мальчонку да нахваливали его. Умницы-лайки ластились к Нюргуну, провожали его до чума и слушались беспрекословно. И олени слушались — стоило маленькому пастуху пошептать что-то на ухо, как зверь подчинялся.

Десятой весной жизни Нюргун вдруг заболел. Мальчонку била жестокая лихорадка, он стонал, задыхался и отказывался от еды. Словно почуяв беду, вокруг чума собрались звери. Важенки подталкивали мордами мать: мол, дай сыну нашего молока. Хитрые псы то и дело пробирались вовнутрь греть больного своим телом. Но ни молоко, ни целебный дым, ни оленьи панты не помогали. Нюргун то лежал пластом, то бился в судорогах, выкрикивая непонятные слова, то выскакивал на улицу голышом и катался по позднему снегу, словно искал спасения от жара. Отец собрался за шаманом — камлать надо, духов на помощь звать. И увидел шамана, едва отодвинул полог.

…Бурый Заяц не считал себя прозорливым или могучим. Мать его слышала духов, била в бубен у зимних костров и родила сына от безвестного гостя: шаманы не женятся, шаманки не идут замуж. Дед резал сильные амулеты из великаньей кости и моржового зуба. Прадеда знала вся тайга от большой реки до большой воды — знатный шаман был, будущее видел, больных лечил, со злыми духами насмерть бился. А Зайцу досталась малая толика силы. Он брал вниманием, смотрел, что человек говорит и делает, чуял, чем дышит и о чем тревожится. Получалось так ловко, что люди лишь языками цокали: «Шаман, однако!» И снова звали камлать, спрашивали, придут ли стада, родятся ли сыновья, уйдут ли несолоно хлебавши жадные нойоны.

Хозяева рек и гор являлись редко и знаками не разбрасывались. Поэтому, когда пестрая лайка пришла к землянке и с ворчанием потянула шамана за собой, тот послушался сразу. И причину недуга мальчика назвал тотчас, как увидел. Духи пришли танцевать с вашим Нюргуном. Или шаманом станет, или умрет. Готовьте дары, камлать буду. Если выживет — заберу с собой, учить стану. И не плачь, мать, слёзы духам слаще крови.

Прутья священной рябины и веточки можжевельника полетели в очаг, следом за пахучей смолой и медвежьим салом. Дым повалил клубами, люди выбежали из чума, оставив больного наедине с шаманом. Столпившись подле полога, слушали, как бухает и рокочет бубен, плачущим голосом выпевает шаман призывы, как мечутся внутри тени и кричит мальчик. До глубокой ночи плясало пламя. Наконец полог качнулся, измотанный шаман упал на мокрую землю и с трудом поднялся, цепляясь за посох.

— Будет жить! Великая сила дана вашему сыну.

…Уходить в отшибную землянку Нюргун отказался наотрез. Устав уговаривать, отец оттащил упрямого мальца за руку: обещано, значит, обратного хода нет. Угрюмый Заяц встретил ученика неласково и утешать не стал. Через день Нюргун сбежал назад. И через неделю сбежал. За третий побег отец в сердцах поколотил сына и снялся с семьей на дальние кочевья. А без родни человек долго не проживет. После четвертого побега Нюргун сам вернулся к суровому наставнику и больше уже с судьбой не спорил.

Первый год Заяц мальца почитай ничему не учил. И работать не заставлял особо. За годы одинокой жизни шаман привык хозяйствовать сам, бабьего духа не заводил, детей не имел и даже прислужников не держал. Воды натаскать, хвороста набрать, котлы помыть — и все хлопоты. За другим шаман следил — чтобы Нюргун неотлучно сидел рядом, когда камлать приходилось, духов кормить или амулеты резать. Пусть смотрит, думает, запоминает, а придет время, сам спросит.

Заяц видел: Нюргун приглядывается, перебирает костяные фигурки, пробует по-разному класть в огонь ветки. Сила дырочку найдет, от себя в тайгу не убежишь. Десять духов тогда прилетели за мальчишкой из нижнего мира, испытывали мощь будущего шамана. Когда он, Заяц, ушел искать своего зверя, следом гнались лишь три костяных песца.

На исходе зимы к шаману явилась пожилая вдова с горькими жалобами. Покойный муж ее, добрый охотник, ходил с нойонами белого царя до самого моря, добывал великанью кость из ледяных глыб и оставил жене горшок с серебряными монетами, перед смертью наказав тратить бережно. Она и послушалась — зарыла наследство под очагом в чуме, доставала по монете, детей подняла, дочерей замуж выдала, а все не пустел горшок. А надысь кончились в доме чай да табак, вышла мука. Раскопала вдова очаг — горшок есть, а внутри одна зола. Как теперь жить?

Заяц-то вдову утешил, табачка ей отсыпал, оленины добрый кус дал на сиротство. И ждать велел: завтра, мол, приеду в становище, найду вора. Смотри только, старая, плачь громче, да о шамане ни слова!

Убралась вдова, усадил шаман ученика подле огня и спросил:

— Как вора сыскать, малец?

— Камлать будем, — сказал Нюргун и потянулся за бубном.

— Нет, малец.

— Гадать будем? В тайгу за рябиновыми прутьями бечь?

— Головой думать будем! На духов надейся, а сам не плошай, малец! Кто мог знать, что у старухи серебро есть?

— Злые духи? Бабушка Огонь? Под очагом ведь горшок зарыли.

Заяц щелкнул мальца по лбу.

— Кто угодно. Вдова ж серебром расплачивалась, небось и купцам посветила монетами, и охотникам, и соседям. А украл кто?

— Ну-у…

— Бубен гну! Чужой человек бы чум пожег, а то и старуху зарезал со всей родней. Соседи бы искать стали, вещи ворошить, посуду переворачивать. Понимаешь, малец? Ладно, ходи со мной да смотри в оба.

В становище Бурый Заяц явился разряженным, как на свадьбу: бахромчатый красный кафтан из ровдуги, крашенной ягодным соком, высокая шапка с перьями, расшитые торбаса. К черным косам шаман прикрепил амулеты и побрякивал ими при каждом шаге. Недовольного Нюргуна разодел в волчью шубу и такую же шапку с костяными фигурками вдоль лица. В руки ученику дал трещотки — знай махай. И отправил обходить чумы, созывать народ.

Ослушаться шамана не рискнул ни один хозяин, к чуму ограбленной вдовы явились все, от стариков до подростков. В яростном танце Заяц закружился, петлей обходя людей, потом упал наземь и затрясся, с губ потекла пена. Нюргун стал рядом, «переводя», что говорит шаман:

— Пусть каждый по очереди войдет в чум и сунет руку в горшок. Там голодный дух спрятан — безвинного человека не тронет, а вора укусит за руку. Ясно?

— Ясно, ясно… — неохотно отозвались люди. Кому охота голодному духу в пасть палец совать? А ну как другой грешок учует и всю руку оттяпает.

Мерно застучал бубен. Под строгим взором шамана Нюргун по очереди подводил к чуму мужчин и женщин. Кто-то робел, кто-то делал каменное лицо, но ни вопля, ни стона изнутри не раздавалось. Наконец очередь дошла до сутулого колченогого мужичонки — тот попробовал увернуться от своей очереди, задрожал, захныкал и повалился на колени перед шаманом:

— Я! Я украл серебро, прости и помилуй, грозный шаман!

— И зачем ты ограбил вдову, бесстыдник? Откуда знал, где она хранит сокровище?

Мужичонка замялся, шаман, свирепо прищурясь, уставился на него.

— Навещал я вдову после смерти мужа. Подсобить там, по хозяйству помочь, утешить беспомощную старую женщину…

— Это я-то старая? — вдова резво подскочила к мужичонке. — Это я-то беспомощная? Куда серебро дел, злыдень?

— За невесту отдал. Девушку хорошую у соседей приглядел, остепениться собрался!

— Врешь! — рявкнул шаман и придержал разъяренную вдову. — Правду говори, не то дух тебя живьем сожрет с потрохами.

— Вру, — покорно согласился мужичонка. — Дело хотел устроить с купцом Иваном, водку возить из города. А чтоб товар закупить мало-мало, таньга надо. Под сосной у ручья зарыл монеты, забирайте все до гроша!

Под присмотром соседей мужичонка сходил к воде и вернулся с туеском, полным серебра. Невозмутимый шаман взял монету за труд, наказал прислать молока да мяса и отправился восвояси. Как судить будут, сколько шкур с полюбовника вдова снимет, пусть люди сами решают.

Больше Нюргун не бегал от дела. Стал учиться различать травы — когда брать, как сушить, как дымить или парить, в жиру томить или в порошок молоть. Варил целебный суп из семи сортов мяса, делал мазь на медвежьем сале и повязки из ягеля. Разводил огонь — тертый, выбитый, на березовых ветках и заговоренных поленьях. Разжигать щепу внутренним пламенем тоже выучился, да так споро, что Заяц лишь головой качал. Силища!

Однажды по осени шаман с шаманенком позвали соседей да отправились на охоту. Добыли лося, мясо людям отдали, а шкуру да жилы Заяц с собой забрал. До мозолей Нюргун руки стер, однако сам вымездрил кожу, волос свел, вырезал лоскут да растянул на колоде. Бубен творить — хлопот не оберешься. А делать надо самому безо всякой помощи, только так душа приживется.

Подсохла кожа, пришла пора надевать на обод. Послал Заяц Нюргуна в тайгу — броди, мол, зови, проси духов лиственниц да рябин. Какое дерево отзовется на зов, то и даст прутья для обечайки. Угостишь ствол молоком, возьмешь ветки, скрутишь, высушишь, духа-онгона из жил свяжешь, кожу натянешь, и готово. Камлать будем, покажу тебе, как на верхнее небо ходить, в нижний мир спускаться и живым возвращаться назад. Потом тотемный зверь к тебе явится, укажет тропу, позовет в путь. Как окончится тропа, выведет назад к костру — всё, шаман отныне.

Нюргун-то рассиживаться не стал. Подрос он, пока у Зайца жил, в плечах раздался — не малец уже, парнишка. Сладится, так через пару зим настанет пора свою землянку рыть да очаг разжигать. Кому неохота? Оделся в новый кафтан шаманенок, заплел волосы, обереги снял, чтобы духов не морочить, да и отправился, куда глаза глядят.

По тайге ходить — в оба глаза смотреть, в оба уха слышать, это все знают. Но шаманская тропа иная. Ступаешь по земле, трогаешь деревья, пробуешь воду да знаки ищешь. Куда сердце позовет, куда птичий посвист поманит или там волчий вой, туда и надо идти. Ни листочка, ни хвоинки с ветки без умысла не упадет, даже сойка случайно на голову не капнет. Загадка за загадкой плетется, разгадать их лишь духи могут да тот, кому путь подсказывают. А следы разобрать — плевое дело, любой охотник сумеет.

День Нюргун по лесу бродил, по темноте заночевал в буреломе, как солнце выглянуло, дальше тронулся. Не ест, не пьет шаманенок, один мокрый снег сосет. А духов между тем кормит — кому сала, кому рыбы, кому молока или табака. Лишь бы откликнулись, указали нужное дерево, дали гибкую ветку. Ан нет, молчат хозяева леса, словно воды в рот набрали. Ни совиного уханья, ни мышиной возни, ни кабаньего хрюканья не слыхать, ни тропинки под ноги не ложится. Только ветки под ветром вздрагивают да солнце к закату клонится — второй день на исходе. Что поделаешь?

Знал Нюргун, что нельзя самому духов звать, но уж больно утомился петлять без толку. Судьба на то и судьба, сама не идет, манить надо. Развел костер на берегу ручья. Хвороста наломал, сосновой смолы подбавил, бересты на растопку надергал, ладонями оживил пламя. Взял варган — и давай камлать. Укажите тропу, хозяева воды! Выведите на путь, хозяева земли! Подайте знак, отцы звериных родов! Освети дорогу, Бабушка Огонь!

Полыхнуло кипучее пламя, лизнуло лицо шаманенку, опалило черные косы. Плеснул Нюргун молоком на хворост, да не как надо — со зла плеснул. Дым повалил клубами. И духи пришли. Черный медведь проковылял мимо, лапищей погрозил. Мертвый лось пробежал, шкуру за собой поволок. Зубастые зайцы запрыгали — так и скалятся, так и скалятся! Белая Росомаха прискакала, кувырнулась через костер да обернулась девушкой с волосами цвета солнца. Никогда Нюргун таких волос не видывал. Потянулся рукой погладить, девушка в смех. Закружила шаманенка в танце, повела в облака, высоко-высоко.

Пляшет Нюргун над облаками, хохочет звонко, а вокруг олени один другого краше. Стали на задние ноги и коленца выделывают, словно охотники в Сингилгэн. Оленухи противосолонь ходят, мычат хором. Молоко по небу разлилось, под ноги течет, и во рту от молока сладко. И красавица улыбается, вьюном вертится, платье на ней колышется синим цветком, золотые волосы стелются за облаками следом. Вот уже ничего, кроме сияния, не видать. Счастье!

…Заяц-то уже давно недоброе почуял: в землянке то дым по полу стлаться начнет, то горшок с полки упадет да расколется, то талая вода сквозь крышу просочится. Однако ждал: не дело мешать шаману тропу искать. Лишь когда с сохлой лосиной шкуры кровь закапала, поднялся искать Нюргуна.

Костер развел, трубочку покурил, щепоть табака на угли бросил да стал в бубен настукивать — скажите, духи, куда мой ученик запропал? Нет ответа, молчат духи. Даже Бабушка Огонь не подает знака. Что ж, не колотушкой единой шаман живет. Достал Заяц костяную иголку, что его дед для матери резал, кольнул острием палец и положил на ладонь — покажи, мол, где шаманенок прячется? Крутнулась игла да и повела шамана в чащобу.

В лесу и правда тишь глухоманная, ни зверь, ни птица навстречу нейдет. Ветра нет, а ветки у лиственниц колыхаются. Вроде вечер, а не темнеет — золотое сияние по небу разлилось. Муторно на сердце, неспокойно, тревожно. Чудится шаману, будто далеко-далеко мчатся всадники, саблями машут, из луков стреляют, валом идут, словно лесной пожар. Плачут женщины, из последних сил бьются мужчины, надрывается шаман, зовет предков на помощь. И стрела каленая — вжух в сердце! Вздрогнул Заяц, отогнал морок, грудь потер, унимая боль. Чего только не привидится на исходе зимы!

Вышел он на берег ручья, иголка на ладони аж задрожала. Глядь — а вон и Нюргун на мокрой земле лежит. Костер-то давно потух, варган рядом валяется, сало да рыбу бурундуки растащили. Другой бы замерз до смерти, а парнишка-то теплый, улыбается, ногами дрыгает, словно приплясывает. Позвал его Заяц, потряс, по щеке шлепнул — не отзывается. Далеко душа бродит.

Вот беда так беда! Бубна нет, и помощника нет, а уйдешь один в верхний мир — заплутаешь и не вернешься. Но не бросать же парня. Снял Заяц обереги с кос, кровью мазнул да на ветку повесил — стуколка будет, по ней выйду. Затем хворосту нагреб, костер разжег и запрыгал вокруг, в ладоши хлопая. Ай, гроза над лесом, ай, гроза над миром, ай, несите меня высоко, серые тучи! И понесло-закружило шамана, выше сосен, выше гор, выше облаков, туда, где небо твердью становится. Вот и верхний мир!

Услыхал шаман звонкий смех, топот копыт оленьих и поспешил на звук. Увидал, как пляшет Нюргун, как кружат важенки, как скачут рогатые быки. И огненную красавицу увидал. Снова сердце кольнуло, сладкой болью охватило Зайца. Словно вспомнил он, как бегут по тропе легкие ножки, как звенит в роще серебряный голосок, как ждет у огня лучшая в мире девушка. Улыбнись ему сейчас Златовласка, все бы отдал за ее улыбку… Кроме ученика.

— Хуррр! Хуррр! — закричал шаман на оленей да пошел их расталкивать в разные стороны. Красавице веселой кулаком погрозил, зарычал по-медвежьи. Та спиной вперед перекинулась, на четыре росомашьи лапы встала да как рявкнет! А шаман зайцем оборотился — и поскакал. С облака на облако, с облака на облако петли закладывал. Росомаха за ним, да тучи не сугробы, не догнать ей косого — так и отстала. Вернулся шаман за Нюргуном, подхватил паренька, зажмурился, прислушался — и услышал, как далеко-далеко на сосне обереги друг о дружку постукивают. Шаг за шагом на звук-то и вышли, спустились в лес. Руки целы, ноги целы, только сил никаких нет. Да у шаманенка в кулаке золотой волос зажат, до того яркий, что в ночи от него светлеет.

Даже шаману такое путешествие тяжело далось. А Нюргун долго пластом лежал, криком кричал, отмахивался, словно его огонь жжет. Хвала духам, пришли оленухи, дали сладкого молока, отпоили. Как окреп парнишка, позвал Зайца, положил наземь волчью шапку, скинул волчью шубу да поклонился. Спасибо, мол, за науку, но камлать я никогда больше не стану. Отпусти меня, мудрый шаман, в оленные пастухи!

Побранился Заяц, посохом погрозил, а отпустил. Мало силы, чтобы шаманом стать, и разума мало. Нужно, чтобы душа с дымом выходила и с пеплом на землю падала, чтобы тропа под ноги ложилась и звёзды дорогу указывали. Пусть идет!

Вернулся Нюргун в родное становище, к отцу с матерью. Начал с олешками кочевать, стада оберегать от волка, медведя да лихого человека. Шамановы уроки впрок пошли — и звать оленей пастух теперь умел, и гнус отвадить, и хорошее пастбище отыскать, и погоду предсказать, от бурана вовремя спрятаться. Долго ли, коротко ли, олешек у него не счесть сделалось. Женился, правда, рано, а за первой женой и вторую, и третью взял, чтобы у каждого стада по хозяйке сидело. Ну так сколько жен муж без обиды прокормить может, столько и ладно.

Остался шаман один и загрустил. Ни сна, ни покоя себе не находит. Закроет глаза — видит огненную красавицу, откроет — золотой волос в землянке почище светильника сияет. Не дело шаману жену брать, не дело бабью юбку превыше духов и путей ставить, все знают. Однако тоска на сердце гнездо свила, хоть кури, хоть не кури, хоть в тайге по весне дури. Год протосковал Заяц, а как снова журавлиные голоса разнеслись над соснами, собрал вещички, сложил на нарты и ушел, куда тропа ведет.

…А куда она его привела, в следующий раз узнаете.