Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(12), 2020.

Что Алексей Николаевич Толстой крепко причастен к фантастике, причем самых разных направлений и жанров — надеемся, никому напоминать не надо. Но есть у него в этой области и «неизвестные известные» вещи. Одну из них мы уже публиковали: «Осеннее золото», № 2 за 2019 год. Сейчас же пришло время познакомиться с другими примерами «неизвестной» фантастики Толстого: поэтическими.

Сборник «За синими реками» был создан в 1910 г. Литературный путь Толстого тогда насчитывал всего три года, но был чрезвычайно насыщен. Тем не менее о «За синими реками» он всегда говорил как о первой своей поэтической книге¹ — и как о последней, потому что принял твердое решение в дальнейшем стихов не писать. Это свое обещание он сдержал не в полной мере — но достаточно, чтобы большинство любителей фантастики вообще не подозревали о существовании у автора «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина» еще и поэтической ипостаси.

Между тем она вовсе не заслуживает забвения. Особенно та ее часть, которая связана с фантастикой!

В этом номере мы публикуем лишь часть включенных в «За синими реками» стихов: ту, которая образует один из внутренних подциклов. Связанный с образами не столько древней, сколько допетровской Руси (эта эпоха всегда привлекала наибольшее внимание Толстого) — и при этом наполненный исконного, леденящего ужаса. Ни на что не похожего, но при том безусловно напоенного русским фольклором.

Думается, фольклорные корни сюжетов, преображенных авторской фантазией, грамотный читатель распознает и в предании о несущей гибель комете, и в последнем пути обров, и в восстающем из мертвых Стеньке Разине как вестнике Апокалипсиса. Возможно, только сюжет о Егории — волчьем пастыре выглядит неузнаваемым, но он тоже опирается на народную мифологию: Георгий Победоносец, совершеннейший воитель среди всех святых, по народным представлениям сделался святым покровителем и для волков, «высших воинов» звериного мира. Поэтому волки тоже могут взывать к помощи Георгия-«Егория»… и святой, когда откликается на их мольбы, приходит в том образе, который понятен волчьей стае. Для человеческого взгляда он при этом, конечно, похож не на христианского мученика, а скорее на оборотня, вампира, зомби — чуть ли не на Белого Ходока.

Вообще многие эпизоды цикла невольно заставляют вспомнить о землях за Стеной, о близящейся Зиме, об одичалых и Ночном Дозоре… Хотя мала вероятность, что Мартин читал «За синими реками» — и уж совершенно точно А. Н. Толстой не читал «Песнь льда и огня».

Колыбельная

Похоронные плачи запевает
Вьюга над пустыней
И по савану саван устилает,
Холодный и синий.
И тоскуют ослепшие деточки
В волосиках снежных;
И ползут они с ветки на веточку —
Не жалко ей нежных.
Засыпает снегами колючими
Незрячие глазки;
И ныряют меж тучами-кручами
Голубые салазки.
И хоронятся зяблые трупики —
Ни счету, ни краю…
…Не кричи, я баюкаю, глупенький!
Ой, баюшки-баю.

Во дни кометы

Помоги нам, Пресветлая Троица!
Вся Москва-река трупами кроется…
За стенами, у места у Лобного,
Залегло годуновское логово.
Бирюки от безлюдья и голода
Завывают у Белого города;
Опускаются тучи к Московию,
Проливаются серой да кровию;
Засеваются нивы под хлябями,
Черепами, суставами рабьими;
Загудело по селам и по степи
От железной невидимой поступи;
Расступилось нагорье Печерское,
Породились зародыши мерзкие…
И бежала в леса буераками
От сохи черносошная земщина…
И поднялась на небе, от Кракова,
Огнехвостая, мертвая женщина.
Кто от смертного смрада сокроется?
Помоги нам, Пресветлая Троица!

Обры

Лихо людям в эту осень:
Лес гудит от зыков рога —
Идут Обры, выше сосен,
Серый пепел — их дорога.
Дым лесной вползает к небу,
Жалят тело злые стрелы;
Страшен смирному Дулебу²
Синий глаз и волос белый.
Дети северного снега
На оленях едут, наги;
Не удержат их набега
Волчьи ямы и овраги.
И Дулеб кричит по-птичьи;
Жены, взнузданы на вожжи,
Волокут повозки бычьи,
Зло смердят святые рощи.
Обры, кинув стан на Пселе,
Беленою трут колени;
За кострами, на приколе
Воют черные олени.
Так прошли. С землей сравнялись…
Море ль их укрыло рати?
Только в тех лесах остались
Рвы да брошенные гати.

Суд

Как лежу я, молодец, под Сарынь-горою,
А ногами резвыми у Усы-реки…
Придавили груди мне крышкой гробовою,
Заковали рученьки в медные замки.
Каждой темной полночью приползают змеи,
Припадают к векам мне и сосут до дня³…
А и землю-матушку я просить не смею —
Отогнать змеенышей и принять меня.
Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной
До степного Яика грянет мой Ясак —
Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,
И пойду по водам я — матерой казак.
Две змеи заклятые к векам присосутся
И за мной потянутся черной полосой…
По горам, над реками города займутся,
И година лютая будет мне сестрой.
Пронесутся знаменья красными столпами;
По земле протянется огневая вервь;
И придут Алаписы⁴ с песьими главами,
И в полях младенчики поползут, как червь.
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд…
Мне тогда змееныши приподнимут веки…
И узнают Разина. И настанет суд.

Егорий — волчий пастырь

В поле голодном
Страшно и скучно.
Ветер холодный
Свищет докучно.
Крадется ночью
Стая бирючья, —
Серые клочья, —
Лапы что крючья.
Сядут в бурьяне,
Хмуро завоют;
Землю в кургане
Лапами роют.
Пастырь Егорий
Спит под землею.
Горькое горе,
Время ночное…
Встал он из ямы,
Бурый, лохматый,
Двинул плечами
Ржавые латы.
Прянул на зверя…
Дикая стая,
Пастырю веря,
Мчит, завывая.
Месяц из тучи
Глянул рогами,
Пастырь бирючий
Лязгнул зубами.
Горькое горе
В поле томится.
Ищет Егорий,
Чем поживиться…

Ведьма-птица

По Волхову струги бегут,
Расписаны, червленые…
Валы плеснут, щиты блеснут,
Звенят мечи каленые.
Варяжий князь идет на рать
На Новгород из-за моря…
И алая, на горе, знать,
Над Волховом горит заря.
Темны леса, в водах струясь.
Пустынны побережия…
И держит речь дружине князь:
«Сожгу леса медвежие.
Мой лук на Новгород согну,
И кровью город вспенится…»
…А темная по мху, по дну
Бежит за стругом ведьмица.
Над лесом туча — черный змей
Зарею вдоль распорота.
Река кружит, и вот над ней
Семь башен Нова-Города.
И турий рог хватает князь
Железной рукавицею…
Но дрогнул струг, вода взвилась
Под ведьмой, девой птицею.
Взлетела ведьмица на щегл,
И пестрая и ясная:
«Жених мой, здравствуй, князь и сокол.
Тебя ль ждала напрасно я?
Люби меня!..» — в глаза глядясь,
Поет она, как пьяная…
И мертвый пал варяжий князь
В струи реки багряные.

Мавка

Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу — ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою — и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу — и я ничья.

Кот

Гладя голову мою,
Говорила мать:
«Должен ты сестру свою,
Мальчик, отыскать.
На груди у ней коралл,
Красный и сухой;
Черный кот ее украл
Осенью глухой».
Мать в окно глядит; слеза
Падает; молчим;
С поля тянутся воза,
И доносит дым…
Ходит, ходит черный кот
Ночью у ворот.
Многие прошли года,
Но светлы мечты;
Выплывают города,
Солнцем залиты.
Помню тихий сон аллей,
В час, как дремлет Лель.
Шум кареты и коней,
И рука не мне ль
Белый бросила цветок?
(Он теперь истлел…)
Долго розовый песок
Вдалеке хрустел.
В узких улицах тону,
Где уныла глушь;
Кто измерил глубину
Сиротливых душ!
Встречи, словно звоны струй,
Полнят мой фиал;
Но не сестрин поцелуй
Я всегда встречал.
Где же ты, моя сестра?
Сдержан ли обет?
Знаю, знаю — дать пора
В сумерки ответ.
За окном мой сад затих,
Долог скрип ворот…
А у ног уснул моих
Старый черный кот.

---

¹ Это не совсем верно: в 1907 г. у него уже вышел один сборник стихов: лирических, несамостоятельных и… не содержащих фантастики. Толстой впоследствии так стыдился этой книги, что всеми силами старался скрыть самый факт ее существования. (Здесь и далее — примеч. ред.)

² По летописному преданию, дулебы — славянские племена, жившие «образом звериным» (без государственности) и ставшие одними из первых жертв нашествия обров.

³ Тут Толстой опирается на народное предание, согласно которому Степана Разина после смерти «сосут змеи», потому что его не приняла земля.

⁴ В тюрко-сибирской мифологии алаписы — демоны чумы или проказы, поражающие прежде всего младенцев (которых кочевники, чтобы не дать эпидемии перекинуться на все племя, при первых же признаках болезни оставляли умирать в полях).