Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(11), 2020.

Случился этот разговор, когда мне было года четыре или пять, точно не помню. Мы с бабушкой Настей возвращались из магазина, стояло лето, и вот тогда-то я и услышал впервые, что все мы рано или поздно умрем. Конечно, я и раньше слышал слово «смерть», но не очень задумывался, что оно означает: было оно скорее из области мультиков или книг.

— И я умру? — спросил я.

— И ты. Только я старше, поэтому намного раньше умру. Может быть, скоро, ты только-только вырасти успеешь.

Вырасти! Да разве же это скоро, целую вечность предстоит прожить. Но все равно удивительно, как бабушка может говорить так спокойно, что умрет «скоро», ведь это что-то совсем страшное — умереть. Мне стало жалко ее, будто тяжело больную.

— А где ты будешь, когда умрешь?

— Как обычно — под землей. Ходить не буду, говорить не буду. Похоронят меня.

Я посмотрел вниз, на стебельки зеленой, словно бы во сне колышущейся травы. Как странно: бабушка будет внизу, а трава — вверху, над ней колыхаться. Я представил себе бабушку, которая медленно, медленно спускается куда-то в подземелье: вот она видна по пояс, вот по плечи, а вот уже и макушка только виднеется. Могила — это же что-то вроде склепа, верно? Склеп я видел на картинках к сказкам и по телевизору, когда был фильм про Геракла, как он жену своего друга от смерти спас. Ему для этого пришлось спускаться глубоко вниз, в темноту, и он бога смерти победил, а эту женщину наружу вывел.

Потом прошел год или два года, и бабушка Настя умерла совсем неожиданно, «от сердца» — по маминому с папой выражению. Я тогда гостил у другой бабы, у бабы Светы в деревне, и похорон не видел. А на кладбище побывал только в октябре, на бабы Настин день рождения, мне было уже шесть лет, и я в школу ходил.

Могилок на кладбище оказалось очень много, и все совсем маленькие, так что непонятно, как в них человек может поместиться. Я, правда, уже немного знал, что могила — это не подземелье, а такой узкий-узкий гроб, в котором человек только лежит, но не говорит и не двигается. То есть совсем не живет. Правда, потом мама сказала, что бабушка нас, может быть, слышит, и я тут же заново представил, как она сидит где-то там, глубоко под землей, и во все здешнее вслушивается. Это было, когда мы уже нашу ограду с бабушкиной могилкой нашли, миновав много других могилок.

Мама с папой поставили на надгробье цветы и положили конфеты, очистили землю вокруг от всякого мусора и опавших листьев, мама сказала — весной цветы посадим. Я прочитал, что написано на памятнике под фотографией — там были очень хорошие слова про то, что мы все бабушку помним и ее любим. Потом сели за столик, поели бутерброды с колбасой и конфеты, запили водой. Было тепло, как летом, и даже зелень на деревьях еще до конца не прошла, и трава зеленая не пожухла. Но зелень эта была… как бы мертвая, что ли.

Перекусив, мы попрощались с бабушкой и пошли к выходу с кладбища. Я все оборачивался, думал — как там баба Настя, не тяжело ли ей, не скучно ли одной. По дороге мама с папой рассматривали разные могилки и читали, что на них написано, а я потихоньку отпустил мамину руку и, когда она особенно отвлеклась от меня на одно надгробье — там лежал маленький ребеночек, — побежал назад, пригибаясь, между оградами. Мама закричала: «Слава!», но я не ответил.

Вернувшись к нашей ограде, я откинул крючок и присел на скамейку, глядя на бабушкину фотографию. Вдруг слышу — зовет тихо так из-под земли:

— Славик! Славик!

— Здравствуй, бабушка, — говорю я ей.

— Поговори со мной, — вроде доносится, но очень слабо.

— Ладно, но только плохо слышно.

— А ты сдвинь надгробье и ко мне спустись, — ответила бабушка погромче. — Это только кажется, что тяжело, на самом деле оно очень легкое.

Я ухватился за каменную «подушку», на которой, как и на памятнике, фотография приделана, потянул за нее — и действительно сдвигается, хоть и тяжело. Под надгробьем открылось отверстие, точно в погреб, и лесенка.

— Осторожно спускайся, — предупредила бабушка.

Я спустился, кое-как ногами нащупывая перекладины, и увидел под землей столик со скамейкой — ну в точности тот, что вверху, у надгробья, мама с папой поставили, — и бабушку, сидящую за ним. Она ни капельки не изменилась, все в том же платке, в зеленом платье и с обычной спокойной улыбкой. Было полутемно, свет вроде бы шел только сверху, но видел я все прекрасно.

— А почему же мама с папой не могли его сдвинуть? — спросил я.

— Потому что они не знают. Это только для тех, кто знает, легко.

— И ты тут все время вот так сидишь? И не спишь? А что ты ешь и пьешь?

Спать здесь было особенно не на чем — разве только на земле.

— Мне этого теперь не нужно, — ответила, улыбаясь, бабушка.

Я удивился: ну, ничего себе! Лицо у бабушки казалось обычным — совсем не изможденное. Если бы я вот так много дней не ел, я был бы страшно исхудавший.

— А чем ты тут все время занимаешься? Не скучаешь?

— Просто сижу. На стены смотрю, думаю. Иногда другие, кто рядом сидят, мешают. Шумят, друг на друга орут. Даже сквозь камень слышно. (Стены бабушкиной «могилы» и вправду были покрыты каменными плитами.) И не надоест им, такие уж люди. Не нассорились вволю в той жизни, не навоевались, даже здесь продолжают. Но я на них не сержусь, сижу себе тихонечко. Ты лучше расскажи про себя. Как ты пожил у бабы Светы?

— Хорошо. В речке купался. С пацанами подружился.

— А в школу сейчас ходишь?

— Да. Только скучно. Нас все время палочки рисовать заставляют, а я уже давно писать умею. Даже письменными буквами.

— Это не беда. Пройдет время, и вас многому учить будут, ты, главное, не расслабляйся. А теперь прощай, там мама уж, поди, переволновалась.

— А ты?

— А я здесь останусь.

— Пойдем со мной, баба Настя! Пожалуйста!

Бабушка грустно покачала головой.

— Не могу. Я уж и пыталась из-под земли подняться, но держит что-то, не получается. Все бесполезно, не поднять меня отсюда никому. Вот, слышишь? Мама кричит. Ты не упрямься, ступай к ней.

…Когда я поднялся на поверхность, надгробье само собой сдвинулось, закрывая лестницу, и я увидел бегущую ко мне маму.

— Ты куда пропал? — спросила она сердито. — Две минуты тебя ищем. Пока сообразили, что ты назад побежал…

«Только две минуты! — поразился я. — Не может быть. Гораздо больше прошло».

— Идем, — сказала она и схватила меня за руку.

Мы выбрались на дорогу, к ожидающему нас папе.

— Ты что здесь делал? — хмуро спросил он.

— Я… с бабушкой разговаривал.

— Это хорошо, что ты ее не забываешь, — сказала мама. — Но больше нас так не пугай.

И мы направились к выходу.

После я не раз еще бывал на кладбище — через год, через два года… Но считал себя уже взрослым и думал, что все случившееся мне привиделось, вообще не очень любил об этом вспоминать.

Прошло время, построили новое кладбище — за пределами города, а то, возле рынка, бульдозер разровнял. Потом и новое съел город, и тогда появилось еще одно, тоже за пределами.

Я состарился и с тех пор часто вспоминал свое видение, пытался себе его объяснить: почему я увидел смерть именно так, как это, маленькому, мне представлялось. Благо времени теперь навалом. И пришел к выводу, что — очень просто, «по вере вашей да будет вам». Так-то оно так, да не все объясняет. Вот я и думаю, когда соседи не отвлекают: они у меня шумные.

Сегодня пришли на кладбище Саша — это сын мой — с невесткой и внучку привели. Все думаю: говорить с ней или нет. Может, получится.