Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(10), 2020.

Эдвард Верролл Лукас (1868—1938), друг Барри, Милна и Конан Дойла — с последним его объединяли не только литературные интересы, но также страсть к крикету, — был автором успешным, известным и очень плодовитым. По словам одного из своих коллег, он «написал больше слов, чем произнес вслух» — и вовсе не потому, что слыл молчуном.

Лукас считался прежде всего юмористом, чему порукой многолетняя карьера в знаменитом журнале «Панч». Однако знатоки его творчества отмечали, что основа его творчества — бурно работающая фантазия: писатель, начиная обдумывать какую-либо идею, почти мгновенно представлял, как она будет выглядеть в необычном ракурсе. Чаще всего действительно в комическом, но бывало и наоборот. Поэтому такая вот фантастика о возможности связи с тем, кто уже ушел за последний рубеж, для Лукаса не менее характерна, чем озорные фельетоны.

А вот когда он сам ушел за этот рубеж — современники «связью» с ним высокомерно пренебрегли, поспешив перевести в категорию забытых литераторов. Причиной тому была присущая эпохе уверенность, что для вечности предназначены лишь романы, а «малый жанр», несравненным мастером которого являлся покойный писатель, представляет собой нечто сиюминутное, обреченное на скорое забвение. Но нам нет причин соглашаться с этим несколько снобистским мнением: рассказы Лукаса по сей день куда живее многих и многих романов, в его время считавшихся «обретшими вечность».

I

Он очень тяжело заболел — едва мог подняться с постели; она, та, что любила его, должна была выйти за него замуж и всё время, пока бодрствовала, думала лишь о том, что может сделать для него, убедила его поставить телефон у постели, чтобы он мог говорить и с ней, и с другими. Каждый вечер и несколько раз в течение дня он звонил ей, и они долго говорили. Так вышло, что ничто не могло спасти ему жизнь, но это современное приспособление скрасило его последние недели.

Его смерть хоть и разрушила её надежды, не положила конец её преданности. Она просто встроила память о нём, его разносторонней личности в то место, где он жил, и любила его. Он был для неё образцом во всём едва ли не больше, чем при жизни. Что любил он, полюбила она; что он находил отталкивающим, она забросила. Даже мёртвый, он оказывал на неё огромное влияние, и под этим влиянием она становилась уравновешенной и кроткой, хоть сердце её и было разбито. Она легко смирялась с обстоятельствами, ведь разве может что-то иметь значение, когда всё важное уже случилось?

Лишь одно могло взволновать её: то, что любопытство, удивление, ужас, в несколько меньшей степени знание, доброта, сострадание и всё остальное, созданное для добра и счастья всего мира, должно пропасть втуне, но не будет позволено несчастной оставленной навеки душе почувствовать прикосновение руки того, с кем она разлучена. Она не могла ни понять, ни простить этого. Она никогда не была религиозна в обычном понимании этого слова, хотя свято верила в господство истинной любви к своему идеалу; но теперь разорвались даже те непрочные связи, которые связывали её и главенствующую религию. Веру своих родителей она отбросила легко, как слишком тяжёлые одежды, и погрузилась в скорбь, которая была одновременно и её радостью, не думая более ни о теперешнем, ни о грядущем.

Так продолжалось около года, и всё это время его дом стоял пустым, только сторож заходил туда — потому что она (достаточно богатая) не могла вынести мысли, что кто-то ещё станет там жить, — а его комната оставалась точно такой, какой была, когда он умер в ней.

II

Однажды она обедала в гостях. Рядом с ней сидел молодой американский инженер, и со временем их беседа свернула на изобретения и любопытную склонность к науке, демонстрируемую американским народом. Всё дело, говорил инженер, в предложении, порождающем спрос; все американцы хотят побольше времени и средств механизации труда — и получают именно это. Там, где много слуг и поиск слуги не составляет проблемы, как в Англии или на континенте, не так важно, чтобы труд был максимально механизирован. И так во всех сферах. Затем они заговорили об особенных изобретениях, и инженер рассказал об одном особо примечательном, как раз попавшемся ему на глаза перед отъездом из Нью-Йорка.

— Вы мне, наверное, не поверите, — сказал он, — потому что звучит и правда невероятно, но были времена, когда невероятной выглядела идея телеграфа, а телефона и подавно. Кто бы мог подумать, что фотокамера может существовать не в мечтах? Я расскажу вам об этой штуке. Это машина, в которую нужно засунуть кусок телефонного провода, неважно какой длины, а потом вы поворачиваете ручку и извлекаете из провода любое сообщение, которое когда-то проходило по нему.

Она затаила дыхание.

— Это… и правда существует? — выдавила она из себя.

— Правда, — подтвердил инженер. — Но когда я уезжал, у изобретателя была проблема. Все сообщения исправно извлекались, только задом наперёд. Естественным образом сначала воспроизводятся более поздние, затем — более ранние. Можно, конечно, записать слова, прочесть их в нужной последовательности, и следователь получит желаемое — изобретение создаётся для полиции Нью-Йорка, — но тот мой приятель убеждён, что может создать механическую систему, которая будет сразу расставлять сообщения в нужном порядке, чтобы можно было услышать разговор таким, каким он был в реальности. Только представьте радость детектива, которому придётся слушать все голоса и обычные разговоры, чтобы услышать, как один голос произнесёт одно предложение и даст ему долгожданную улику!.. Вам плохо?

— Нет-нет, — ответила она, хотя была бледна как привидение, — всё в порядке. Здесь немного жарко. Расскажите мне ещё о вашем изобретательном друге. Он богат?

— Нет, и в этом проблема. Будь у него больше денег или богатые покровители, которые бы поверили в него, он бы смог творить чудеса.

— Я хотела бы ему помочь, — сказала она. — Его работа меня интересует. Вы не могли бы телеграфировать ему и попросить приехать вместе с его изобретением? Я с радостью профинансирую его. Мне хочется сделать рискованное вложение вроде этого.

— Телеграфировать?

— Да, телеграфировать. Бывают вещи, которые делают под влиянием момента или не делают вовсе. Официант принесёт вам бланк.

III

В тот день она приехала в пустой дом с работником телефонной компании, и они извлекли фут драгоценного провода. Несколькими минутами спустя она трясущимися руками вставляла его в машину. Потом старательно заперла дверь, задёрнула её тяжёлой шторой и отнесла машину в дальний угол комнаты. Затем, со вздохом облегчения и одновременно пребывая в напряжении и терзаемая дурными предчувствиями, она уселась, прижала трубку к уху и начала крутить ручку.

Его голос зазвучал сразу:

— Вы слушаете?

Он звучал так ясно, так узнаваемо и так по-настоящему, что её рука замерла на ручке, а в висках застучало. Но она продолжила.

— Вы слушаете? — повторил знакомый голос.

— Да; кто это? — ответила какая-то женщина.

— Эрнест, — сказал он. — Элен?

Её рука снова остановилась. Элен… Эту вздорную женщину он знал всю жизнь и был с ней в хороших отношениях. Теперь она вспомнила, что, когда у его постели установили телефон, она была в отъезде, а значит, сначала будет множество его разговоров с другими людьми. С этим ничего нельзя было поделать. Она думала, что будет первой, но обстоятельства сложились иначе. Пока дойдёт до неё, придётся выслушать множество его бесед. Она продолжила, и повторился полный смеха и шуток разговор с этой глупенькой Элен, разговор из прошлого, теперь превратившегося в трагедию.

Она вынужденно выслушала, как он говорит с другими приятелями и иногда ещё с лавочником, но наконец настало её время.

— Это ты? — услышала она свой голос. Она узнала его скорее интуитивно, чем на слух. — Это ты? Хотя что это я, конечно, ты. Как хорошо слышно!

— Да, это я, — и в трубке зазвучал его тихий смех.

— Как ты, дорогой?

— Вроде бы лучше.

— Соскучился?

— Ужасно!

Потом были нежности, откровения, надежды и страхи, планы на ближайшее будущее и на всю жизнь. Она слушала, а по щекам её текли слёзы, но она крутила и крутила ручку. Иногда он был полон надежды, а иногда — отчаяния.

Она помнила каждое слово. Однажды она обедала в ресторане, а потом пошла в театр. Это было развлечение, от которого она не смогла отказаться. Пьеса была забавной, и у неё было отличное настроение. Она позвонила ему в антракте, он был весьма подавлен. Она поспешила домой и долго говорила с ним. Как же всё это вспоминалось сейчас!

— Ты слышишь меня, любимый?

— Да, но до чего же я устал, каким старым себя чувствую!

— Просто плохой день. Сегодня все жалуются на усталость.

— Ты так говоришь, потому что ты добрая. Чтобы успокоить меня. Не нужно. Иногда мне становится совершенно ясно, что я никогда не поправлюсь, и сегодня я понял это окончательно.

— Дорогой мой, нет.

Затем наступила тишина — полная, гнетущая.

Она тогда звонила снова и снова, но он не отвечал. «Потерял сознание», — подумала она и бросила трубку. В горячке она поймала кеб и помчалась к нему. Сиделка успокоила её, объяснив, что он начал плакать и не хотел, чтобы она это слышала, а потом уснул.

Но она той ночью не сомкнула глаз. А что если он прав, если и правда знает? В глубине души она боялась этого, хотя изо всех сил гнала эту мысль.

Она слушала и плакала, но продолжала крутить ручку. Она сидела там до тех пор, пока не прозвучали его последние слова, последнее, что он сказал по телефону в своей жизни.

Речь шла о развлечении. В самом конце он собрался с силами и был уверен, что поправится. Она должна была в одиннадцать часов следующего дня прийти в его комнату вместе с портнихой и выкройками, и они вместе должны были выбрать ей новое платье. Он настаивал на том, чтобы поучаствовать в выборе платья, которое она наденет, когда он впервые выйдет погулять.

— В одиннадцать, — сказал он. — Не забудь. Хотя ты же ничего не забываешь. Ещё раз спокойной ночи, милая моя.

— Спокойной ночи.

Больше она не видела его живым. Он умер перед рассветом.

Она отложила машину и выглянула в окно. Солнце уже встало. Небо пылало, обещая прекрасный день. Совершенно вымотанная, она легла спать; для чего ей было просыпаться? Что принесёт пробуждение той, кто ничего не забывает?

IV

Каждый вечер она встречала, склонившись над машиной. Она хорошо выучила, что надо пропустить. Запись была прослушана столько раз, что она просто следила по часам, пока закончатся все остальные разговоры и снова зазвучит её голос. Сократить это время не представлялось возможным: можно было или каждый раз слушать все разговоры, или прервать воспроизведение. Как могла она прервать его?

Она запирала дверь, занавешивала тяжёлой шторой, садилась в дальний угол и начинала крутить ручку. Она знала, как быстро прокручивать других; себя же крутила медленно. Затем часы подавали сигнал, и она начинала слушать.

— Это ты? Это ты? Хотя что это я, конечно, ты. Как хорошо слышно!

— Да, это я, — и тихий смех.

— Как ты, дорогой?

— Вроде бы лучше.

— Соскучился?

— Ужасно!

Перевод Марии Великановой