Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(10), 2020.

Осип Дымов (настоящая фамилия — Перельман; псевдоним взят в честь доктора Дымова, героя чеховского рассказа «Попрыгунья») — видная фигура в дореволюционной российской литературе. Существовало даже такое течение, как «дымовщина», не очень-то любимое молодыми прогрессивными (а особенно — революционно настроенными) писателями и публицистами начала ХХ в. В те годы Корней Чуковский, еще отнюдь не классик-патриарх детской литературы, а типичный представитель касты «молодых и прогрессивных», охарактеризовал дымовщину как некую «культурную игру» буржуазной интеллигенции, склонной благодушно смягчать остроту глобальных проблем и низводить их — о ужас, о позор!!! — на некий человеческий, интеллигентский уровень.

Век назад это считалось пределом падения. Впрочем, и тогда так думали не все. Дымов был писателем не только широко известным, но и очень популярным: мастер преимущественно «малых форм» (хотя были у него и романы), он печатался в ведущих иронических журналах, включая знаменитый «Сатирикон», его книги публиковались от Петербурга до Берлина. И, между прочим, большинство современников не считали Дымова таким уж благодушным примиренцем: наоборот, он пользовался репутацией писателя остро ироничного и даже язвительного. Другое дело, что его ирония действительно не связана с разоблачительным пафосом. Скорее за ней стоит мудрая грусть, предчувствие совсем не веселого будущего…

О будущем Дымов писал регулярно, особенно в годы своего творческого расцвета (1905—1913). Тогда его рассказы воспринимались как грозное предостережение (большая редкость: в грядущее по большей части смотрели с оптимизмом!), сейчас они скорее уж видятся вариантами «альтернативной истории», хрониками несбывшегося — может быть, даже и не такого уж и грозного, по нашим-то меркам. Да и сам писатель, доживший в эмиграции до 1959 года, успел увидеть «альтернативность» многих своих прогнозов, оценить их «благодушность». Во всяком случае — по меркам реально произошедшего…

В 1921 году в окружном суде приступлено было к слушанию знаменитого процесса, который волновал всю страну и который для краткости назывался «процесс сорока тысяч семисот одиннадцати».

Так как столь значительная цифра подсудимых не помещалась в тюрьмах, то преступников попросту сослали в село Медведь, где по прошествии некоторого времени почувствовалась теснота. Подсудимые стали обращаться с ходатайством о большом помещении, и, снисходя к их просьбам, село Медведь было переименовано в село «Большая Медведица».

Когда и после этого теснота не прекратилась, с подсудимых была взята подписка о невыезде и, кроме того, для верности туда командировали две дивизии пехоты и отдельный корпус конных пожарных.

Начали готовиться к процессу. Так как зал окружного суда был, очевидно, недостаточен для столь крупной цифры, решено было устроить филиальные отделения, для чего были арендованы все театры, драматические и опереточные.

В середине августа начали приводить подсудимых к присяге. Приводили совершенно так, как стреляли в Манчжурии: пачками. В каждой пачке было не менее трех тысяч человек. К октябрю выяснилось, что: 1) восемнадцать тысяч приняли присягу, 2) семнадцать тысяч дали обещание, если захотят, говорить правду, 3) восемьсот торжественно поклялись говорить одну неправду, 4) остальные вообще воздержались. И с ними не знали, как быть.

Допрос свидетелей длился без малого четыре года. За это время в прибалтийских губерниях все разучились говорить по-русски. Искусство в России — так как театры были заняты процессом — заглохло. Рецензенты удавились; тенора перестали рождаться; трижды приезжала английская депутация, желая поднести адрес Думе, но каждый раз удалялась за неимением подходящего зала.

Наконец в исходе 1924 года все свидетели дали свои показания, и страна с трепетом стала ждать речи прокурора.

Суд сделал перерыв, чтобы дать время прокурору подготовиться.

Прокурор полмесяца бегло вспоминал всех свидетелей, потом уехал в Финляндию и приступил к составлению своей обвинительной речи.

Составлял он ее там приблизительно месяца три и наконец сообщил, что у него все готово.

В назначенный день зал был битком набит публикой. После обычных формальностей, которые заняли пять часов времени, прокурор поднялся, откашлялся, выпил стакан воды и, волнуясь, произнес такую речь:

— Все виновны.

И сел.

Тотчас начались аплодисменты со стороны людей, которые были враждебны обвиняемым, и длились до вечера.

Председатель объявил для них перерыв.

С утра аплодисменты возобновились. Звонили, кроме председателя, все члены суда поочередно, судебный пристав и товарищ прокурора. Потом пригласили двух сторожей, и они тоже звонили. Но ничего не помогало.

Тогда по телефону вызвали пожарную часть, и она локализовала аплодисменты.

Речи защитников начались очень поздно вечером.

В течение первого года было выслушано едва только четыреста речей. И все умных.

На пятисотой речи друзья и враги решили сообща отпраздновать юбилей.

При этом были запрещены спичи, тосты и вообще все, что могло бы напомнить ораторское искусство. Отужинали в совершенном молчании, все были очень довольны и говорили, что никогда еще так прекрасно и оживленно не проводили времени.

Но на следующий день опять наступили будни: речи продолжались и лились, лились…

Мало-помалу в стране заглохла пресса, потому что печатали одни только речи, а на это уходил весь номер газеты с вкладным листом. Иногда речь переходила даже на иллюстрированное прибавление.

Никто не знал, что происходит на белом свете, потому что телеграммы не печатались за неимением места.

Страна дичала. Во множестве появились люди с необыкновенно развитой нижней челюстью: это были отговорившие адвокаты. По этой челюсти уже издали можно было узнать, какой адвокат отговорил, а какой нет.

За неотговоривших адвокатов опасались выдавать своих дочерей замуж, потому что это мешало семейной жизни.

— Вот отговорите, и поженитесь, — благоразумно заявляли родители.

На этой почве произошло очень много романтических историй.

И так как отговорившие юристы пользовались большим успехом у женщин, то по закону естественного подбора уже кое-где начали рождаться младенцы с сильной мускулистой челюстью. Они страшно орали, так что дачная жизнь в окрестностях Петербурга стала невозможной.

Впрочем, иногда, по странной игре природы, такие младенцы появлялись также у инженеров или чиновников, которые вообще никогда не рассуждали.

На восемьсот тридцатой речи совершенно неожиданно сошел с ума прокурор. Он вообразил себя опасным террористом и кричал защитникам, угрожая браунингом:

— Язык наружу!

Его связали, назначили нового, и речи продолжались беспрепятственно.

К 1933 году городская дума, содержащая подсудимых на свой счет, была уже совершенно разорена. За все это время она трижды заключала внешний заем, влезла в долги, и теперь ни одно государство не давало ей ни гроша.

Роштильд прямо сказал:

— Уймите адвокатов, и я дам.

Но унять их нельзя было никак.

От старческого истощения один за другим начали умирать члены суда. Первым сдал пристав. У него сделалось острое воспаление в ушной области: доктора настоятельно советовали ему переменить образ жизни, на что он не мог согласиться по долгу службы. Он скончался в страшных мучениях. По вскрытии тела оказалось, что он на своем веку выслушал почти четыре тысячи речей по разным вопросам судопроизводства. Его набальзамировали.

Председатель суда, как капитан на судне, крепился изо всех сил и остался на посту последним. Ему многое пришлось пережить. Злые языки утверждали, что он давным-давно оглох. И этим объясняли его постоянное спокойное покачивание головою в такт.

Однако, когда один из молодых защитников сказал:

— В 1926 году мой отец, защищая в настоящем процессе… — председатель изумленно посмотрел на него, дрожащими руками дотронулся до своих седых волос и вдруг разрыдался.

— Ушла моя молодость, ушла! — кричал он сквозь слезы.

Это случилось в прекрасное майское утро, цвела сирень, синело небо. Председатель, склонив голову на плечо прокурора, сказал:

— Amen!

И тихо отошел в вечность. Многие плакали.

В ноябре 1942 года, когда, по вычислениям опытнейших статистиков, оставалось произвести всего только полторы тысячи речей, в здании окружного суда неожиданно рухнул потолок и часть адвокатов, слава Богу, была убита. Их хоронили с музыкой.

Это как бы послужило сигналом: один за другим стали разрушаться здания театров, зал…

Адвокаты при этом надевали особые каски, панцири и говорили, говорили…

И когда наконец окончили говорить, они оглянулись и увидели, что из подсудимых давно уже никого нет в живых…