«Осеннее золото» — самая малоизвестная сказка Алексея Николаевича Толстого.  Дата ее создания — вероятно, 1908 год (во всяком случае, рукопись подписана псевдонимом «Мирза Тургень», который Толстой использовал для своих сказочно-фэнтезийных миниатюр именно тогда), но каким-то причинам она не была включена в цикл «Сорочьих» или «Русалочьих сказок», да и вообще не была опубликована при жизни автора. 

В Сети ее нет: то есть одноименный текст можно найти без труда, но… это будет стихотворение — тоже, кстати, фольклорно-фантастическое, однако к сюжету сказки никакого отношения не имеющее. А на бумаге сказка «Осеннее золото» вышла лишь единожды: в последнем томе 15-томного собрания сочинений (1953), объединяющем ряд неопубликованных работ, обнаруженных после смерти писателя в его архиве.

Данное собрание называется «Полным», но на самом деле это далеко не так. Среди ценителей оно, в общем, не очень популярно. У редакции «Горизонта» круг литературных знакомств очень широк, тем не менее среди своих знакомых мы обнаружили лишь троих обладателей этого 15-томника, причем ни один из них до нашего вопроса не открывал последний том.

Между тем это замечательный образец сказочной фантастики: фольклорной для автора, фольклорно-исторической для нас, потому что мир, в котором неолитературенные версии таких преданий были достаточно ближней реальностью, давно канул в Лету. Не все опубликованные литературные сказки А. Н. Толстого выдержали испытание временем, но вот над «Осенним золотом» годы оказались не властны.

Пора познакомить с ним современных читателей…

Васяй сыграл на тростяных дудках так жалобно, что девки полегли друг на друга и перестали подтягивать песни.

В овине темно; пахнет соломой, хлебной пылью да грибами.

За снопами с ворохов соломы смотрит Сноповик пустыми глазами, а когда трещит лучина, то девки подбирают ноги, чтобы он не ухватил за голые икры.

Только Сем сидит в сторонке, ничего не боится и по­смеивается:

— Хитер Васяй играть на дудках, а не хитрей голого телка, тот языком хвост достает.

И никто не засмеялся, так как Васяй очень жалобно играл.

А Сему стало завидно; он сказал:

— Окромя меня, никто сейчас на мельницу не пой­дет!

— Брось, Сема, такие слова на ночь говорить! — крикнула Моря. А у нее под синей паневой белая грудь да коса до земли.

— А мне что, будто я боюсь.

Оглянулась Моря, придвинулась ближе к лучине:

— А вот кинет снопом или еще чем.

И только сказала, как заходило, зашуршало по соломе…

— Ай, ай, — завизжали, растолкались девки и по-овечьему из овина кинулись.

Только Сем не испугался и после всех вперевалку вышел.

— Какой теперь сон, — сказала Моря, — идем к реке.

Небо темное, месяц высокий да белый, и звездочки, как незабудки; коростели кричат, и тени от тополей будто траву дегтем вымазали.

Пошли, как лежали, — кучкой, песню затянули, но от страха бросили. Сем шел впереди, ничего не боялся, а сбоку по сырой траве бежал другой черный Сем.

Сноповик тоже крался невидимкой за ними, видно понравилось ему девок пугать.

У реки, на лугу, висел чуть серый туман, пахло сы­рыми цветами.

Река как серебряное полотно — вот бы паневы из нее пошить. Чернели камыши, купавы совсем белые, видно на заре распушили их ласковые водяницы.

Булькал родничок; опрокинулись берега; тихо, только луна да туман.

И вдруг за лесом ухнуло и рассыпалось горохом.

— Боюсь я, — пискнула маленькая девочка.

— Это так, дура, — сказала Моря, а сама все на Васяя поглядывала.

Васяй сел на бережку над водой, наладил дудки и за­играл жалобнее прежнего.

Песенка летела по воде и аукалась далеко у леса.

Не понравилась Сноповику Васяйкина песня; он про­сунулся и толкнул его в спину. Упал Васяй в речку; за­бегали круги, заплясали серебряные осколки.

А девки закричали, побежали от берега; впереди всех длинный Сем, и сбоку другой — черный да тонко­ногий.

Рассердился Васяй: уплыли его дудки; вылез на берег и изругался.

Сноповик катался от смеха по траве, путался в длин­ной бородище.

Увидал Васяй коричневую метелку, наступил на нее ногой.

— Пусти, — пищит Сноповик. Удивился Васяй, что совсем не страшно.

— Не пущу!

— Я тебе клад покажу, Васяй, а? Завтра молотьба, надо цепы перевязать, ток уколотить, ветру велеть дуть хорошенько, а ты задерживаешь, без меня все лихом пойдет.

— Покажь сначала клад, тогда пущу.

Перехватил метелку рукой и говорит:

— Как это ты одной бородой говоришь и столько делов делаешь.

А Сноповик:

— У меня руки и ноги есть, только их не видно.

Пошли к мельнице; около кустов Васяй испугался:

— Ты подаль от кустов-то, а то перехватишься за жичину да бороду вырвешь.

— Нет, Васяй, коли я что сказал, так и будет.

— Ладно.

Мельница — как гриб, чуть крыша над плотиной тор­чит. Седая борода крутится, шумит, стучит заставами, а внутри будто медведь ревет.

У плотины вода гладкая, в ней месяц и дна нет; на плотине кусты и в воде кусты, по плотине Васяй идет, и в воде Васяй кверх ногами, а рядом щупленький кто-то и борода торчит. Что за чудо!

— Стучи мельнику.

Постучал Васяй дверным кольцом. Только жёрнов гудит да стены подрагивают.

— Стучи еще.

Постучал. Захрипело, закашляло. Приотворилась дверка, и в щель одна седая бровь, как кудель, и зеле­ный глаз.

— Чего надо?

— Покажи, кум, Васяйке клад, — пищит Сноповик, — задержал он меня, а мне некогда.

— Связался; говорил — не балуй с ребятами.

— Покажь, кум, за то я тебе рожаного вина доставлю и внучонка из болота вызволю.

— Летось тоже сулился; ну, ладно. Слушай, парень, иди через плотину в березовый гай, за гаем осинник, в осиннике поляна, посередь ее камень, на нем лучина го­рит, ту лучину ты брось, и где падет она, там и клад. А теперь пусти бороду-то, замаял старика.

Отпустил бороду Васяй, Сноповик пустился бе­жать — пыль по дороге, а сам пошел через плотину в березовый гай.

О ту пору налетела на месяц старая ведьма, опутала его черными космами, задула, заклепала на землю, стон по лесу пошел. Вот и гай и осинник. Залепила старая очи, насыпала темени — руки не видно.

Долго бился Васяй, видит чудо: горит на камне лу­чина и не гаснет. Окромя, как здесь, нигде. Бросил лу­чину оземь. Зашуршали, загорелись золотые червонцы. Обрадовался Васяй. Сколько добра Морьке накуплю, на Сема и глядеть не станет.

Набрал шапку, подол, в карманы натолкал червонцы.

Идет, тяжело, и зги не видно. «Донесу», — думает Васяй.

Подошел к речке. Ведьма месяц ослобонила, и сразу посветлело. Смотрит, плотина как плотина, а вместо мельницы — шиш. Подошел: шиш как шиш, здоро­венный, коряжистый. Ни притворов, ни колеса нет; из яра, где крапива да репейник, торчит и большим пальцем кивает.

Шибко побежал Васяй. Думает, ладно, хоть ты и шиш, а Морьке на наряды червонцев вывалю.

Только чудно, что совсем легко бежать стало, не тя­нут, как допрежь, золотые червонцы. Присел на корточки, вывалил из подола что было — сухие листья; сунулся в карманы — листья да шишки.

«И дудки потерял», — подумал Васяй.

И стало так обидно, что сел и заплакал.

Вернуться к содержанию номера