Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(30), 2022.
А вот и «тяжелая артиллерия»: объяснять, кто такой Киплинг, читателям, надеемся, не нужно. Прежде сэр Редьярд на страницах нашего журнала еще не был представлен… но теперь будет. И не раз, потому что к фантастике он обращался неоднократно, причем в самых разных ее вариантах. Этот рассказ, тронутый лишь легким оттенком мистики, как раз довольно традиционен для первых лет поствикторианской эпохи, во всяком случае — по форме; а ведь есть у Киплинга фантастика на стыке и с историческим романом, и с военной повестью, и с религиозными исканиями, и со вполне техническим (пускай теперь это выглядит слегка по-стимпанковски) миром возможного будущего… И с экзотической биологией — что, правда, удивит читателей менее всего: ведь, строго говоря, и «Маугли» (а тем более «Книга джунглей» в целом!) — фантастика…
Но не будем забегать вперед. Пока перед нами — «Домашний врач». А знакомство с другими рассказами только предстоит. Ждите!
Через день после Пасхи, вечером, я сидел за столом в курительной комнате парохода, на котором возвращался в родные края, и вел с другими пассажирами беседу о привидениях. Нас было пятеро или шестеро; когда компания стала расходиться, человек, все это время игравший в карты за соседним столом, сказал мне:
— Я не совсем уловил, чем кончилась последняя история о проклятии первородным детям той семьи.
— Выяснилось, что дело было в дренажных трубах, — объяснил я. — Как только в доме их сменили, проклятие было снято, насколько я понял. Я лично с этой семьей не знаком.
— А-а! Мне приходилось менять эти трубы дважды. И все засыпать гравием.
— Вы хотите сказать, что в вашем доме тоже есть привидение? Почему же вы не присоединились к нашему кружку?
— Закажете что-то еще, джентльмены, прежде чем бар закроется? — вмешался подошедший стюард.
— Давайте присядем и выпьем по одной, — предложил картежник. — Нет, привидения у нас нет. Нам больше досаждает уныние.
— Любопытно! Значит, зрительно оно никак не проявляется?
— Это… это всего лишь незначительное уныние. Причем, как ни странно, в нашем доме никто не умирал с того дня, когда он был построен, а именно с 1863 года. Так сказал нам юрист. Этот аргумент стал решающим для нас… э-э-э, точнее, для моей женушки… а мне пришлось заплатить за это юристу целую тысячу сверху.
— Как интересно! И необычно, право!
— Да-да, верно! Дом строился для трех сестер Моултри, трех старых дев. Они жили вместе, но владелицей дома была старшая. Я приобрел дом у их поверенного несколько лет назад, и, поверьте, не меньше пяти тысяч фунтов ушло на благоустройство! Электрическое освещение, новый флигель для прислуги, сад и прочее в том же духе. Казалось бы, после таких затрат глава семьи и домочадцы должны быть счастливы, не так ли? — Он отхлебнул из стакана и посмотрел на меня сквозь стекло.
— А ваша семья от этого сильно страдает? — спросил я.
— Мы с женушкой — а она у меня гречанка, между прочим, — уже немолоды и умеем справляться с унынием; но моей милой девочке приходится несладко. Я называю ее «девочкой», но ей уже двадцать лет. Мы то и дело отправляем ее куда-нибудь, чтобы ей стало легче. Почти весь прошлый год она прожила в гостиницах и водолечебницах, но ей это не нравится. Она у нас певучая, как канарейка, чудеснейшая канарейка, всё, бывало, пела… Вам бы послушать ее! Но теперь она не поет. Такие вещи вредны для молодых, верно?
— А вы не можете избавиться от этого имения? — поинтересовался я.
— Только с очень большими потерями. К тому же нам оно нравится. Нам троим там хорошо. Мы бы просто наслаждались домом, если бы могли.
— Что же не позволяет вам наслаждаться?
— Да я уже сказал — уныние… или тоска. Она все портит!
— В чем же это выражается?
— Затрудняюсь объяснить. Знаете, как говорят аукционисты: это нужно увидеть, чтобы оценить… И на меня произвела большое впечатление рассказанная вами история.
— Я ее выдумал, — признался я.
— А я — нет. Вот если б вы доставили мне удовольствие, посетив нас, и провели ночь в нашем уютном уголке, тогда вы узнаете больше, чем я мог бы поведать, болтая до утра. Весьма вероятно, что вам это не причинит никаких неприятностей. Скорее всего, вы окажетесь невосприимчивы… э-э-э… ну, как бывают невосприимчивы к инфлюэнце, понимаете? С другой стороны, если вы все-таки что-то почувствуете — это будет некий полезный опыт.
С этими словами он подал мне свою визитную карточку, и я прочел, что зовется он Л. Максвелл МакЛеод, эсквайр, из Холмскрофта. В уголке был указан адрес в лондонском Сити.
— Я прежде занимался торговлей мехами, — добавил он. — Если вас интересуют меха… Я отдал им тридцать лет жизни.
— Вы очень добры, — пробормотал я.
— Отнюдь, уверяю вас. Я могу встретиться с вами в следующую субботу в любой точке Лондона, какую вы укажете, и с удовольствием доставлю вас на машине. Поездка будет восхитительна, в это время года рододендроны уже расцветают. Я действительно хочу встретиться с вами. Вы не представляете, насколько сильно я хочу этого. Весьма вероятно… никаких неприятностей. А еще… могу похвалиться, что владею самой замечательной коллекцией бивней нарвала в мире. Все лучшие шкуры и рога проходят через руки лондонских коммерсантов, и Л. Максвелл МакЛеод знает, откуда их привозят и куда увозят. Такая уж у меня профессия!
Всю оставшуюся часть пути через Ла-Манш МакЛеод просвещал меня касательно подборки, подготовки и продажи самых редких мехов; я был потрясен его рассказом о том, как изготовляют меховые пальто и шубы. Между делом, как-то само собой, когда в среду мы высадились в порту, я пообещал провести уик-энд у него в Холмскрофте.
В субботу он заехал за мной на отлично ухоженном автомобиле и через полтора часа доставил в местность, где вдоль чистых, без пыли дорог располагались роскошные, элегантные загородные виллы. Каждую окружал ухоженный участок земли от трех до пяти акров.
Я узнал, что земля здесь стоит по восемьсот фунтов за акр, а новый павильон для игроков в гольф, в стиле королевы Анны, обошелся почти в двадцать четыре тысячи.
Холмскрофт представлял собой обширный трехэтажный особняк, оплетенный до самой крыши плющом. Веранда на южной стороне выходила в сад с двумя теннисными кортами; за ним, отделенный изящной чугунной решеткой, простирался луг акров на шесть-семь, больше похожий на парковую лужайку, где паслись две коровы джерсейской породы. В тени приветливого медного бука был накрыт чайный стол, а поодаль молодые люди и девушки, элегантно одетые, играли на солнце в теннис.
— Прекрасная картина, не так ли? — сказал МакЛеод. — Моя добрая женушка сидит вон там, под деревом, а моя милая девочка, в розовом платье, — на дальнем корте. Но я сейчас провожу в вашу комнату, и вы увидитесь с ними позже.
Мы прошли по просторному паркетному залу с мебелью, обитой бледно-лимонным шелком, с огромными вазами, украшенными перегородчатой эмалью, мимо черного с золотом рояля, мимо батарей комнатных растений в бенаресских латунных горшках, потом по лестнице из светлого дуба на широкую площадку, где стоял мягкий диван, обитый зеленым бархатом с серебряными гвоздиками. Шторы1 были опущены, и свет из окна ложился на пол тонкими параллельными полосами.
Наконец МакЛеод ввел меня в комнату и сказал жизнерадостно:
— Вы, наверное, чуточку устали. Так часто бывает после поездки на машине: и не заметишь, как устанешь. Располагайтесь и отдыхайте, сколько потребуется! Мы все будем в саду.
В комнате было довольно тепло и пахло душистым мылом. Я сразу же поднял раму окна, но защелка находилась так близко от пола и была так неудобна, что я чудом не вывалился наружу, где меня обязательно погубил бы растущий внизу слегка кривобокий куст золотого дождя. Взявшись смывать дорожную пыль, я действительно ощутил некоторую усталость. Но, рассудив, что в такую погоду и в новом интересном месте не может быть причин для утомления, я принялся насвистывать.
И тут я осознал, что еле заметная серая тень, словно снежинка, увиденная на свету, плавает где-то в дальних глубинах моего сознания. Она мешала, и я потряс головой, чтоб избавиться от нее. Мозг послал мне весть, что это лишь предвестник стремительного наступления мрака, от которого еще можно спастись, заставив себя не думать о нем, как человек, спасающийся от обвала, заставляет себя прыгнуть в сторону, собрав все силы телесные. Но мрак настиг меня раньше, чем смысл известия дошел до меня. Я подошел к кровати; каждый мой нерв ныл, предощущая нападение боли. Я сел, и душа моя, потрясенная и разгневанная, летела рывками в ту пропасть жуткой тьмы, которая упоминается в Библии и которую, как говорят аукционисты, нужно увидеть, чтобы оценить…
Все бесконечные разновидности отчаяния, несчастья, страха, каждая отчетливо различная, особая, пронизали меня одна за другой, и длилось это бесконечно долго, пока все беды слились в одну, и наконец что-то щелкнуло у меня в мозгу, как щелкает в ушах, когда спускаешься под воду в водолазном колоколе, и я понял, что давление внутри и снаружи уравновесилось, а значит, худшее позади, хотя бы ненадолго. Но я также понимал, что тьма может вернуться в любой момент; и пока я рассуждал об этом, точно так же, как человек бередит языком разболевшийся зуб, она уплыла вдаль и снова превратилась в серую глубинную тень; и снова мой мозг, осознающий, что опасность лишь отступила на время, настойчиво посылал мне телеграммы, прося помощи, подкрепления или спасения.
Тут открылась дверь и появился МакЛеод. Я рассыпался в дежурных благодарностях: я-де в восторге от комнаты, жажду поскорее познакомиться с миссис МакЛеод, умывание меня освежило, и так далее, и тому подобное. Если не считать некоторой жесткости в уголках рта, мне казалось, что я вполне справлялся со словами, хотя сам я корчился на дне безысходности; но МакЛеод положил руку на мое плечо и сказал:
— Вы уже почувствовали, верно?
— Да, — признался я. — И мне от этого тошно!
— Как только выйдете из дома, все пройдет, ручаюсь вам. Пойдемте!
Я последовал за ним, пошатываясь, и, добравшись до зала, отер лоб.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Я полагаю, это у вас от усталости после поездки. Моя супруга сидит вон там, под буком.
Супруга оказалась полной женщиной в платье абрикосового цвета; черные глаза с длинными ресницами смотрелись на густо напудренном лице, как изюминки в тесте. Меня также представили многим изящным леди и джентльменам, принятым при этом дворе. Великолепные ландо и автомобили с поднятым верхом сновали туда-сюда по подъездной дороге, и в воздухе витали веселые возгласы играющих в теннис.
Когда завечерело, все гости разъехались, и я остался в компании с супругами МакЛеод. Рослые лакеи и горничные собрали теннисные ракетки, мячи, унесли чайную посуду. Мисс МакЛеод немного прогулялась по дороге со светловолосым юношей, который, по-видимому, знал все об акциях Южноамериканских железных дорог. За чаем он поведал мне, что в наши дни требуется финансовая специализация.
— По-моему, все прошло отлично, дорогая, — сказал МакЛеод жене и повернулся ко мне: — Вы сейчас чувствуете себя хорошо, верно? Иначе и быть не может!
Миссис МакЛеод восстала из кресла и двинулась к дому по дорожке, посыпанной гравием. Муж проворно обогнал ее, поднявшись на южную веранду, повернул выключатель, и яркий свет залил весь Холмскрофт.
— Вы можете сделать то же самое и из своей комнаты, — сказал хозяин, когда я присоединился к нему. — Все-таки деньги — полезная штука, не так ли?
Тут из вечернего сумрака возникла мисс МакЛеод.
— Нас еще не представили друг другу, но, насколько я понимаю, вы останетесь у нас ночевать?
— Да, ваш отец любезно предложил мне остаться.
Она кивнула без улыбки:
— Сударь, я все понимаю. И вы также все понимаете. Я видела, какое лицо было у вас, когда вы подошли поздороваться с мамой. Вы сразу ощутили этот гнет. В той спальне бывает просто жутко порой. Как вы думаете, в чем причина? Колдовство? В Греции, где я жила в детстве, я могла бы в это поверить. Но здесь, в Англии? Каково ваше мнение?
— Не унывай, Теа. Все будет хорошо! — упрямо твердил отец.
— Нет, папа. — Девушка встряхнула темными локонами. — Когда это приходит, ничего хорошего быть не может!
— Я могу поклясться вам, что мы сами ничего плохого не делали, — внезапно вырвалось у миссис МакЛеод. — И слуги тоже. Мы их меняли несколько раз — и все по-прежнему.
— Все это чепуха. Давайте радоваться жизни, пока можно! — сказал МакЛеод и открыл бутылку шампанского.
Но радости никто из нас не ощущал. Беседа то и дело прерывалась долгими паузами.
— Простите, — сказал я в какой-то момент, поскольку мне показалось, что кто-то стоящий рядом со мной хочет говорить.
— Ах! Теперь еще и это! — вздохнула Теа МакЛеод. Ее мать застонала.
Мы снова замолчали, и через несколько секунд не выразимое словами горе — не призрачная жуть, не ужас, а именно острое, беспомощное горе — захватило нас врасплох, каждого по-своему, в зависимости от характера. Казалось, будто кто-то навел на душу жгучий луч, сконцентрированный зажигательной линзой. За пеленой боли я различил чье-то желание объяснить нечто чрезвычайно важное.
Страдая, я скатывал шарики из хлебного мякиша и припоминал все свои грехи; МакЛеод рассматривал свое отражение в ложке; жена его, видимо, молилась, а дочь нервно шевелила руками и ногами, пока тьма не развеялась — жгучий луч ускользнул в небытие.
— Ну вот, — сказала мисс МакЛеод, приподнимаясь. — Теперь вы знаете, как счастливо мы живем. О, продайте этот дом, отец, продайте, и уедем отсюда!
— Но, милая Теа, я потратил на него многие тысячи! А ты поедешь в Харрогейт2 на следующей неделе…
— Я только что вернулась! Сколько можно скитаться по гостиницам! Я устала паковать вещи…
— Бодрись, Теа! Все прошло. Ты же знаешь, что дважды за одну ночь оно обычно не приходит. Думаю, теперь мы можем спокойно поесть!
Он снял крышку с блюда и наполнил тарелки своей жены и дочери. Лицо его осунулось и потемнело, как у старика после разгульной ночи, но рука не дрожала, и голос звучал твердо. Наблюдая за тем, как он трудился, восстанавливая наше спокойствие словом и делом, я вспомнил, как овчарки-колли собирают в кучу перепуганных овец.
После обеда мы уселись вокруг камина в столовой (поскольку в гостиной, по опыту хозяев, Тень могла объявиться снова) и беседовали с той доверительностью, какая свойственна цыганам, встретившимся на дороге, или раненым, обменивающимся впечатлениями после боя. К одиннадцати часам семейство успело ознакомить меня со всеми именами и подробностями, касающимися дома, какие только смогли припомнить, и с его предысторией.
Мы разошлись по спальням в бодрящем сиянии электрических ламп. Я боялся только того, что гнетущая тоска вновь вернется, — разумеется, это был вернейший способ призвать ее. Я пролежал без сна до рассвета, тяжело дыша, покрываясь испариной, в том состоянии, которое Де Квинси3 неточно описывает как «подавленность неискупимой виной». Как только забрезжил чудесный день, я забылся самым тяжелым из всех снов — тем радостным сном, в котором все наши дурные дела не просто стерты из прошлого, но никогда не были совершены; и, блаженно веруя в свою невиновность, мы просыпаемся в том дне, который заслужили, прежде чем наши любимые вскрикнут и изменятся в лице.
Утро выдалось прохладное, но мы предпочли позавтракать на южной веранде. До полудня прогуляли в саду, притворяясь, будто нас занимают такие игры на открытом воздухе, как крокет и гольф. Но на самом деле бóльшую часть времени мы держались вместе и беседовали. После полудня тот юноша, который знал все об акциях Южноамериканских железных дорог, повел мисс МакЛеод на прогулку, а в пять заботливый МакЛеод повез нас всех обедать в город.
— Пожалуйста, не говорите, что вы сообщите в Психологическое общество и приедете к нам еще раз, — сказала мисс МакЛеод, когда мы прощались. — Потому что вы, конечно же, этого не сделаете.
— Не следует так говорить, — возразила мать. — Ты должна сказать так: «До свидания, мистер Персеус4. Приезжайте к нам еще!»
— Только не это! — воскликнула девушка. — Он видел голову Медузы!
Поглядывая на себя в ресторанных зеркалах, я заметил, что уик-энд не слишком пошел мне на пользу. На следующее утро я записал со всеми мельчайшими подробностями всё, что узнал в Холмскрофте, надеясь таким образом избавиться от тяжелого впечатления. Но пережитое оказало на мой рассудок воздействие, сходное с тем, какое оказывают на наше тело некие малоизученные лучи.
Я самый неподходящий кандидат на пост Шерлока Холмса, ибо не обладаю ни методичностью, ни терпением, однако идея исследовать беду и отыскать ее источник захватила меня. У меня не было никакой исходной теории, смутного предположения, что я попал между двумя полюсами разряда и испытал потрясение, предназначавшееся кому-то другому. К этому добавилось сильнейшее чувство досады. Из осторожности я выждал некоторое время, ожидая, что меня одолеет ужас перед сверхъестественным, но моя личность упорно предпочитала остаться по-человечески негодующей, как будто я стал жертвой некоего розыгрыша. Это стоило мне немалых трудов и потрясений, которые я прочувствовал всеми фибрами души, но победившую идею можно приблизительно сформулировать как желание отыграться. Я знал, что если верно определю направление, то смогу пройти по этому пути.
Через несколько дней я надумал сходить в контору некоего Дж. М. М. Бекстера — солиситора5, который осуществил продажу Холмскрофта МакЛеоду. Я объяснил свой визит желанием купить эту усадьбу и спросил, посодействует ли он мне в этом.
Бекстер, крупный седоватый мужчина с гортанным голосом, не проявил никакого энтузиазма.
— Я продал это имение МакЛеоду, — сказал он. — Начинать теперь обратную операцию мне как-то неудобно. Но я могу рекомендовать…
— Я знаю, что он запрашивает дикую цену, — поспешно перебил его я, — и хочет еще тысячу сверху за то, что называет вашим «свидетельством о чистоте».
Бекстер выпрямился в своем кресле. От теперь был весь внимание.
— Гарантия, которую выдавали на этот дом. Вы забыли?
— Нет-нет, помню. Гарантия, что в доме никто не умирал с момента его постройки. Я помню это превосходно.
Он не сглотнул, как делают непривычные люди, когда лгут, но его челюсти отвердели, а глаза, обратившиеся к полкам с делами, потускнели. Я стал считать про себя секунды: раз, два, три, потом снова раз, два, три — и до десяти. Я знал, что за этот краткий отрезок времени человек может пройти через века душевных мучений.
— Я помню это превосходно. — Его рот слегка скривился, будто ощущая давнюю горечь.
— Разумеется, меня такие подробности не беспокоят, — продолжал я. — Покупая старый дом, я не рассчитываю, что в нем никто не умирал.
— И другие не рассчитывают. Но такова была прихоть мистера МакЛеода — вернее, как я полагаю, его супруги; а поскольку мы могли удовлетворить ее — ведь мой долг исполнять желания клиентов, хотя бы и вопреки моим собственным чувствам, — мы это и сделали… и потребовали за это плату.
— Собственно, потому-то я к вам и обратился. Хозяин дома дал мне понять, что вы хорошо знаете этот дом.
— О да. Знаю издавна. Изначально он принадлежал моим родственникам.
— Это барышни Моултри, наверное? Как интересно! Должно быть, они очень любили это место, пока вокруг не понастроили других домов?
— Они действительно были к нему привязаны.
— Неудивительно. Там так тихо и солнечно. Не представляю, что могло их заставить расстаться с усадьбой!
(Одна из очень распространенных особенностей англичан заключается в том, что в вежливом разговоре — а я старался быть вежливым — никто не позволит себе утверждать, что продажа совершается прежде всего ради денег.)
— Мисс Агнес — самая младшая — заболела, — произнес он с заминкой, — а поскольку они были очень привязаны друг к другу, это разрушило их благополучие.
— Естественно. Я предполагал что-то в этом роде. Благополучие могло покинуть стаффордширских Моултри, но не… э-э-э… благосостояние.
Это семейство я сотворил в ту минуту по подсказке проказливого демона безответственности, но стряпчий ответил внушительно:
— Я не знаю, есть ли у нас с ними родство. Это вероятно, поскольку наша ветвь рода также происходит из срединных графств6.
Я привожу этот разговор в подробностях, потому что горжусь своим первым опытом детективного расследования. Когда двадцатью минутами позже я выходил от Бекстера, снабженный указаниями, как подступиться к владельцу Холмскрофта с целью покупки, я пребывал в большем замешательстве, чем какой-нибудь доктор Уотсон в зачине рассказа.
Почему у солидного солиситора средних лет лицо приобретает цвет хлебной корочки и челюсти напрягаются от упоминания о таком невинном и радостном предмете, как отсутствие смерти в доме, который он кому-то продал? Моих знаний о специфике английского словоупотребления хватило, чтобы по тону его слов о том, что младшая сестра «заболела», сообразить, что она сошла с ума. Этим можно было объяснить реакцию стряпчего; возникало также предположение, что ее безумие все еще витает в Холмскрофте, но постичь все прочее было выше моих сил.
Мне стало легче, когда я добрался до конторы МакЛеода в Сити и рассказал ему, что сделал — но не то, о чем думал.
МакЛеод охотно согласился вступить в игру с предполагаемой покупкой дома, но не мог взять в толк, чем поможет мое общение с Бекстером.
— Он единственная живая душа, связанная с прошлым Холмскрофта, — пояснил я.
— Ах, живая душа — это хорошо! — сказал МакЛеод. — Во всяком случае, нашей милой девочке будет приятно, что вы не потеряли интереса к нам. Может, заглянете к нам на этой неделе?
— Как там сейчас?
Он скривился:
— Просто жуть! Теа уехала в Дройтвич7.
— Я бы навестил вас с большим удовольствием, но мне сейчас нужно разрабатывать Бекстера. А вы обязательно займите его со своей стороны. Я могу на вас положиться?
Он поглядел на меня со спокойным презрением:
— Не бойтесь. Я буду правильным евреем. Я сам сыграю своего солиситора.
Не прошло и двух недель, как Бекстер вынужден был признать с грустью, что МакЛеод справляется с задачей лучше, чем большинство специалистов: мы, покупатели, вели себя уклончиво, оспаривали каждую мелочь, возмущались ценой, запрошенной за Холмскрофт, мы были пытливы и холодны попеременно, но МакЛеод, продавец, легко отбивал наши атаки и превосходил нас. А мистер Бекстер неукоснительно вносил каждое письмо, телеграмму и консультацию по соответствующим расценкам в счет, который по длине уже мог сравниться с кинематографической пленкой. В конце месяца он заметил, что благодаря его усилиям МакЛеод, похоже, и впрямь склонен прислушаться к доводам рассудка. Мне пришлось расстаться со многими фунтами, но зато я кое-что узнал о Бекстере как о человеке. Я заслуживал похвалы. Никогда прежде ни одного человека я не старался так расположить к себе, развлечь и ублажить, как моего солиситора.
Выяснилось, что он играет в гольф. Соответственно, я сделался энтузиастом-начинающим, жаждущим обучения. Дважды я вваливался в его кабинет с сумкой (одолженной МакЛеодом), набитой всякими штуками, необходимыми для этой отвратительной игры, и вставлял в свою речь словечки из соответствующего жаргона. На третий раз лед был взломан, и мистер Бекстер пригласил меня на свою площадку, милях в десяти от центра, где мы прокладывали свой путь по дёрну вокруг девяти лунок в лабиринте трамвайных и железнодорожных путей и нянек с колясками, как баржи, ползущие по волнам бурного моря. Бекстер играл отвратительно и не ожидал столкнуться с играющим еще хуже; но, осознав этот факт, он проникся ко мне приязнью, поскольку за эти два часа, проведенные вместе, почувствовал себя сильнее. Спустя две недели он не мог дать мне форы больше, чем по одному удару на лунку, и когда при таком допуске я ухитрился обыграть его на одно очко, он искренне обрадовался и стал убеждать меня, что мне предстоит стать отличным игроком в гольф, если я буду усердно упражняться. Я усердно упражнялся ради собственных целей, но совесть то и дело покалывала меня, ибо человек он был хороший. Между играми он снабжал меня разнородными обрывками информации; например, я узнал, что он знал сестер Моултри всю жизнь, будучи их кузеном, и что мисс Мэри, старшая — злопамятная женщина, для которой не существовало «прошлых» обид. Естественно, я задумался, чем он мог ей не угодить, и решил, что это как-то связано с сумасшедшей Агнес.
— Люди должны прощать и забывать, — заметил он однажды между двумя раундами. — Особенно в тех случаях, когда характер дела не позволяет судить о нем с уверенностью. Как вам кажется?
— Все зависит от того, каковы те факты, на которых человек основывает свое суждение, — ответил я.
— Чепуха! — вскричал он. — Я уверяю вас как юрист, что в мире нет ничего более обманчивого, чем косвенные улики. И никогда не бывало.
— Неужели? Разве не приходилось вам видеть, как они приводят людей на виселицу?
— На виселицу? Они, случалось, приводили людей к вечной погибели! — Его лицо снова сделалось серым. — Не знаю, как вы, но я утешаю себя тем, что Бог должен знать. Должен! То, что на первый взгляд кажется убийством или, скажем, самоубийством, Богу видится совсем иначе. Так?
— Пожалуй, на это может уповать любой убийца и самоубийца.
— Я, как обычно, неловко выразился. Факты, какими их видит Господь, могут отличаться… э-э-э… от самых наглядных свидетельств. Я всегда говорил, и как человек, и как юрист… хотя многие люди не верят… я не хочу судить их, наверное, они просто не могут… а я утверждаю, что всегда есть реальный шанс — уверенность — в том, что самое худшее не произошло. — Он умолк и прочистил горло. — Ну, пойдемте! На следующей неделе в это же время я поеду отдыхать.
— Новая площадка? — спросил я небрежно, пережидая, пока коляска с двумя близнецами уберется с линии моего удара.
— Пустяковая лужайка на девять лунок на территории одной водолечебницы в провинции. Там гостят мои кузины. Им там нравится. Однако только четвертая и седьмая лунки стоят некоторого труда. Но вы наверняка справитесь, — подбодрил он меня. — Вы определенно делаете успехи. Только вот удары на дистанцию еще слабоваты.
— Вы правы. Подходы у меня не получаются никак! Я совсем пропаду, пока вас не будет, — сказал я грустно. — Ведь некому будет наставлять меня…
— Да я вас ничему и не учил, — скромно ответил он, польщенный комплиментом.
— И тем не менее всем, что я узнал, я обязан вам. Когда вы вернетесь?
— Послушайте, — начал он, — я не знаю, сильно ли вы заняты, но в Берри Миллз мне играть не с кем. Всегда не с кем. Не можете ли вы на несколько дней вырваться и составить мне там компанию? Предупреждаю: будет порядком скучно. Там лечат болезни горла и подагру: ванны, массаж, электричество и прочее. Но четвертая и седьмая лунки и в самом деле стоят внимания!
— Я голосую за игру! — отважно заявил я, хотя небу было отлично известно, как я ненавижу эту игру, от каждого удара до малейшего упоминания о ней.
— Вот это правильный настрой! В качестве поверенного моих кузин я должен просить вас не говорить им ничего о Холмскрофте. Эта тема их расстраивает. Всегда. Но как мужчина мужчине признаюсь: мне будет чрезвычайно приятно, если вы сумеете…
Я понял намек настолько быстро, насколько позволяли приличия, и искренне поблагодарил Бекстера. Согласно моей новой непротиворечивой теории он, злоупотребив своим положением поверенного, присвоил денежки престарелых кузин и тем самым, видимо, довел бедняжку Агнес Моултри до сумасшествия. Но я предпочел бы, чтобы он не был таким мягким и добродушным, чтобы в глазах его читалась вина…
Прежде чем ехать к нему в Берри Миллз, я провел ночь в Холмскрофте. Мисс МакЛеод уже вернулась из поездки на свой курорт, и мы превесело провели время на лужайке, залитой солнцем, обсуждая манеры и привычки англичан, посещающих подобные места. Ей довелось побывать в десятках водолечебниц, и она делилась со мною опытом обращения с тамошним населением, а супруги МакЛеод, стоя поодаль, любовались ею.
— Ах, вот такой она всегда возвращается к нам, — сказал отец. — Жаль, что этого настроения не хватает надолго, правда? Вам обязательно нужно послушать, как она поет «Милую птичку»!
Однако к вечеру нам пришлось перебраться в дом, и там мы уже не смеялись и не пели. Стоило войти, и глубокая тоска напала на нас. До десяти вечера мы оставались в ее власти, а потом каким-то образом выкарабкались из-под обвала.
— Этим летом особенно плохо, — прошептала миссис МакЛеод после того, как мы осознали, что свободны. — Порою мне кажется, что дом, как живое существо, вот-вот вздыбится и закричит — так с этим плохо.
— С чем?
— Разве вы забыли, что следует за приступом тоски?
И вот мы присели к маленькому камину, ожидая продолжения, и вскоре застывший воздух в комнате наполнился мертвящим ощущением (никакими словами его не опишешь), как будто некая немая и скованная сила пыталась освободиться от кляпа и пут, чтобы выразить свое горе членораздельными словами. Спустя несколько минут всё миновало, и я погрузился в размышления о совести мистера Бекстера и Агнес Моултри, сошедшей с ума в той самой ярко освещенной спальне, которая сегодня ждала меня.
Эти упражнения обеспечили мне ночью возможность обрести опыт, свидетельствовавший, что чисто умственные причины могут довести человека до физического недомогания; но и это недомогание было блаженством по сравнению со снами, настигшими меня уже в час пробуждения птиц.
Когда я собрался уезжать, МакЛеод преподнес мне прекрасный бивень нарвала, примерно так же, как няня дает дитяти конфетку за то, что оно храбро вело себя у дантиста.
— Другого такого в мире не найдете! — заявил он. — Иначе он непременно попал бы к старому Максу МакЛеоду!
С этими словами он водрузил громоздкий подарок на заднее сиденье машины. А мисс МакЛеод, подойдя к дверце автомобиля, шепнула:
— Вы что-нибудь выяснили, мистер Персеус?
Я покачал головой.
— Значит, я останусь прикованной к скале на всю жизнь, — добавила она. — Только не говорите об этом папе…
Заметив кольцо на среднем пальце ее левой руки, я решил, что она думает о том молодом джентльмене, который специализируется на железных дорогах Южной Америки.
Прямо оттуда я отправился на курорт Берри Миллз. Впервые в жизни я остро предвкушал игру в гольф, а эта тема гарантированно занимает ваши мысли полностью. Бекстер снял для меня комнату, смежную со своей, и после ланча представил меня высокой престарелой леди с лошадиным лицом и резкими манерами, которую седовласая горничная возила в инвалидном кресле по дорожкам парка, окружающего здание водолечебницы. Это и была мисс Мэри Моултри. Она кашляла и прочищала горло точно так же, как Бекстер. Она сообщила, что страдает некой формой хронического бронхита, осложненного спазмами гортани; по ее словам, это заболевание было родовым отличием Моултри. Затем она поведала мне, какие полоскания, пастилки и ингаляции оказались самыми действенными. Голос у нее был тусклый, неживой, запавшие глаза смотрели и не видели. От нее меня передали младшей сестре, мисс Элизабет, маленькой увядшей старушке с дергающимися губами, которая, будучи подвержена почти такому же страданию, втайне предпочитала совсем другой набор снадобий. Поделившись со мной этим секретом, она удалилась в компании Бекстера и инвалидного кресла, а я наткнулся на майора индийской службы, в чьих тусклых глазах отражались мысли только о его подагре и желудке, с которыми он объездил весь континент. Все это он запросто выложил мне, и едва я увернулся от него, как попал в доверенные лица к почтенной матроне с предрасположенностью к фолликулярному тонзиллиту и экземе. Бекстер преданно ухаживал за кузинами до пяти часов вечера, что подтверждало гипотезу о его вине перед умершей сестрой. Мисс Мэри помыкала им, как собакой.
— Я предупреждал вас, что тут будет скучно, — сказал он, когда мы встретились в курительной комнате.
— Все это чрезвычайно интересно, — возразил я. — Но как насчет прогулки на площадку?
— К сожалению, сырость всегда плохо действует на мою старшую кузину. Мне нужно купить для нее новый противобронхитный ингалятор. Прежний вчера сломала горничная Артерс.
Мы выбрались в город, отыскали аптеку, где он приобрел объемистую штуку из блестящей жести, не преминув объяснить принцип ее действия.
— Эти дела мне привычны. Я приезжаю сюда довольно часто, — сказал он. — У меня те же фамильные проблемы с горлом.
— Вы хороший человек, — не удержался я. — Очень хороший.
Он повернулся о мне, и в вечернем свете, пробившемся сквозь листву буков, лицо его вдруг изменилось; такие лица были свойственны предыдущему, романтическому поколению.
— Видите ли, — сказал он хрипло, — была еще младшая, Агнес. До того, как заболела, понимаете? Но она не хотела расставаться с сестрами. Ни за что.
Он быстро зашагал прочь со своей странной формы покупкой, оставив меня среди руин моих мрачных теорий. Человек с таким лицом не мог сделать Агнес Моултри ничего плохого.
Мы с ним так и не поиграли. В третьем часу ночи Бекстер поднял меня с постели. На нем было широкое пальто поверх пижамы в оранжево-белую полоску, чего я не мог ожидать, исходя из его характера.
— У кузины припадок, — сказал он. — Пожалуйста, пойдемте со мной! Я не хочу будить здешнего доктора. Не хочу скандала. Поторопитесь!
Я поторопился, и через несколько минут седовласая Артерс в кофте и нижней юбке ввела меня в спальню с двумя кроватями, благоухающую парами монастырского бальзама8. Все электрические лампы были включены. У открытого окна мисс Мэри — я узнал ее благодаря высокому росту — боролась с мисс Элизабет, которая обхватила ее колени.
Мисс Мэри держалась одной рукой за горло, сквозь пальцы ее сочилась кровь.
— Она это сделала! — задыхаясь, бормотала мисс Элизабет. — Она тоже! Держите ее. Помогите мне!
— Ох, что творится! Женщины не режут себе горло… — прошептал Бекстер.
— О боже! Неужели она перерезала себе горло? — вскрикнула горничная и тут же повалилась на пол в обмороке. Бекстер оттащил ее к умывальнику и метнулся к тощей кузине, которая, рыча и хрипя, рвалась к окну. Он схватил ее за плечи, но она яростно забилась и вырвалась.
— Все в порядке! Она лишь порезала руку! — выдохнул Бекстер. — Влажное полотенце, быстро!
Пока я искал полотенце, он оттащил старуху от окна. Они боролись почти на равных, откуда у нее и силы-то взялись? Исхитрившись, я протер ей горло полотенцем и не нашел порезов, а потом помог Бекстеру утихомирить ее. Мисс Элизабет отскочила к кровати, хныча, как ребенок.
— Перевяжите ей руку как-нибудь, — велел Бекстер. — Не нужно, чтобы она забрызгала здесь все. Она… — он наступил шлепанцем на битое стекло, — она, видимо, разбила окно.
Мисс Мэри снова рванулась к открытому окну, упала на колени, уронила голову на подоконник и, протянув мне порезанную руку, застыла неподвижно.
— Что она натворила? — спросил Бекстер у мисс Элизабет, сидевшей на кровати.
— Она хотела выброситься в окно. Я удержала ее и послала Артерс за вами. О, мы больше не сможем высоко держать наши головы!
Мисс Мэри забилась, ловя ртом воздух. Бекстер нашел шаль и набросил ей на плечи.
— Чепуха! — возразил он. — Это не в духе Мэри.
Однако лицо его дрогнуло при этих словах.
— Ты не хотел верить в то, что говорили про Агни, Джон. Может, теперь поверишь? — сказала мисс Элизабет. — Я видела, как она это сделала, да еще перерезала себе горло!
— Ошибаетесь, — уточнил я. — Порезана только рука.
Мисс Мэри внезапно вскочила с нечленораздельным рычанием и даже не подбежала — подлетела к постели своей сестры.
— Ничего подобного! — прохрипела она, тряся мисс Элизабет — так могла бы разъяренная школьница трясти подругу. — Как такое могло тебе в голову прийти? Ах ты гадкая дурочка!
— Ложись в постель, Мэри, — сказал Бекстер. — Простудишься.
Она послушалась, но тут же села, придерживая серую шаль на худых плечах, и окинула сестру испепеляющим взглядом:
— Мне уже лучше. — Тяжелое дыхание противоречило этому заявлению. — Из-за Артерс я просидела слишком долго. Где Артерс? Ингалятор…
— Обойдемся без Артерс, — возразил Бекстер. — Ингалятор сейчас будет.
Я поспешно принес предмет, напоминающий чайник, с бокового столика.
— А теперь, Мэри, помня, что Господь все видит, расскажи мне, что случилось.
Губы его были сухими, хотя он и пытался облизнуть их.
Мисс Мэри приложилась к носику чайника, и рассказ ее прерывался глубокими вдохами и шипением пара:
— Со мной только что случился спазм во сне. Я едва не задохнулась насмерть. Но мне удалось дойти до окна. Я часто так делаю и никого не бужу. Бесси, как положено старой деве, боится сквозняков. Понимаете, я задыхалась, я умирала! Мне никак не удавалось справиться с задвижкой, и я чуть не выпала наружу. Окно тут очень низкое. Чтобы удержаться, я взмахнула рукой и порезалась. Кто замотал мне руку этим грязным платком? Жаль, что у тебя не бывает спазмов, Бесси. Тогда ты бы поняла, что я еще не бывала так близка к смерти!
Она одарила нас всех поровну хмурыми взглядами; ее сестра тихо плакала. И тут откуда-то из-под кровати раздался дрожащий голос:
— Она умерла? Ее уже унесли? Ох, я не переношу вида крови!
— Артерс, — отрезала мисс Мэри, — вы жалкая наемница! Убирайтесь!
Я убежден, что Артерс убралась на четвереньках, хотя и не видел этого, будучи занят собиранием осколков стекла с ковра.
А потом Бекстер, усевшись у кровати, приступил к перекрестному допросу. Голос его при этом изменился до неузнаваемости. То, что ярость мисс Мэри, направленная на сестру, на кузена, на горничную, была искренней, сомневаться не приходилось; то, что позвали врача — а она оказала мне честь, приняв меня за врача, — стало последней каплей. Но в показаниях своих она была тверда, как кремень. Задыхалась, подбежала к окну ради глотка свежего воздуха, чудом не выпала из окна, схватившись за раму, порезала руку — и все. Снова и снова твердила она это настойчивому Бекстеру. Потом обрушилась на сестру с градом хлестких обвинений.
— Ты… ты не должна меня порицать! — запинаясь, пробормотала наконец мисс Бесси. — Ты же знаешь, о чем мы думаем день и ночь!
— Сейчас я перейду к этому вопросу, — сказал Бекстер. — Послушайте меня. То, что ты сделала, Мэри, заставило четырех человек ошибочно предположить, что ты пыталась… пыталась покончить с собой.
— Разве одного самоубийства в семье не достаточно? О Боже, смилуйся и помоги нам! Как вы могли поверить в такое?! — вскричала она.
— На это непротиворечиво указывали все обстоятельства. А посему не кажется ли тебе, — Бекстер покачал пальцем перед носом кузины, — не кажется ли тебе, что аналогичная ситуация сложилась в Холмскрофте, в результате чего бедняжка Агги выпала из окна?
— У нее было то же самое с горлом, — вставила мисс Элизабет. — Точно такие же симптомы. Ты ведь помнишь, Мэри?
— Где располагалась ее спальня? — вполголоса спросил я у Бекстера.
— Над южной верандой, окнами на теннисную площадку.
— Я едва не выпал из этого самого окна, когда ночевал в Холмскрофте. Хотел открыть, чтобы проветрить, было очень душно. Подоконник там чуть выше моего колена, — сказал я.
— Ты слышишь, Мэри? Мэри, ты слышишь, что говорит этот джентльмен? Неужели ты не понимаешь: то, чего ты чудом избежала, могло случиться с нашей несчастной Агги в ту ночь? Ради Бога… ради нее… Мэри, неужели ты все еще не веришь?
Настало долгое молчание, нарушаемое только пыхтением пара в ингаляторе.
— Если бы только были доказательства, — вдруг проговорила мисс Мэри. — Если бы мне доказали…
Она разразилась отчаянными рыданиями.
Бекстер подал мне знак, и я украдкой удалился. Вернувшись в свою комнату, я пролежал без сна до самого утра, думая главным образом о той немой сущности в Холмскрофте, которая тщетно пыталась объясниться с обитателями дома. К мисс Мэри я испытывал столь совершенную ненависть, словно знал ее уже лет двадцать, но тем более не хотелось мне допустить, чтобы, живая или мертвая, она мучила меня.
И все же, когда около полудня я встретился в парке лечебницы с мисс Мэри, сидящей, как ни в чем не бывало, в своем кресле на колесах, с Артерс за спиною, Бекстером и мисс Элизабет по сторонам, я не нашелся что сказать. Но Бекстер сумел отвести меня в сторону, когда первая неловкость встречи миновала.
— Вы теперь уже посвящены в наши дела, — начал он, — потому будет справедливо договорить все до конца. Моя несчастная кузина не умирала в стенах Холмскрофта. Ее нашли утром мертвой под окном. Просто мертвой.
— Под тем кустом золотого дождя, который растет у окна? — спросил я, неожиданно вспомнив кривое и уродливое растение.
— Именно так. Падая, она сломала деревце. Но в самом доме никто не умирал при нас. В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Та тысяча, которую МакЛеод выложил дополнительно за то, что вы назвали «свидетельством о чистоте», была необходима для полного удовлетворения моих кузин, когда мы решили продать его. Мой долг как их доверенного лица требовал сделать это. Независимо от того, что я при этом чувствовал.
Я достаточно опытен, чтобы не спорить с англичанами, когда они заговаривают о своем долге. Потому я согласился с моим солиситором.
— Смерть сестры, должно быть, стала жестоким ударом для ваших кузин, — заметил я, не забывая, что за спиной у меня находится инвалидное кресло.
— Неописуемым ударом, — прошептал Бекстер. — Они непрестанно думали об этом днем и ночью. И немудрено! Ведь они полагали, что бедняжка Агги сама лишила себя жизни, а это значит, что она навеки погубила свою душу!
— А вы верите, что самоубийство имело место?
— Нет, благодарение Господу! Не верил ни единой минуты! А после того, что случилось вчера ночью с Мэри, я отчетливо представил себе, как все происходило тогда с Агги. У нее фамильное заболевание проявлялось точно так же. Кстати, учтите, что Мэри приняла вас за врача. Иначе ее чрезвычайно возмутило бы ваше появление в ее комнате.
— Приму к сведению. Она теперь убедилась в истинной причине смерти сестры?
— Она готова отдать что угодно, лишь бы увериться в этом, но у нее слишком жесткий характер, да и нелегко сворачивать с наезженной колеи после долгих лет размышлений в одном ключе. Это укореняется в душе. Мне порой казалось, что она теряет рассудок — на почве религии, понимаете? Элизабет, той все равно. Куриные мозги. С юности.
В этот момент Артерс позвала меня, и я приблизился к креслу. Измученное лицо мисс Мэри Моултри глянуло на меня из-под вязаного шерстяного капора.
— Надеюсь, вам не нужно напоминать о необходимости соблюдения тайны — абсолютного соблюдения, — начала она без предисловий, — как того требует ваша профессия. Мой кузен и сестра по глупости допустили, что вы оказались свидетелем…
Она высморкалась. Артерс из-за спинки кресла напомнила:
— Пожалуйста, не будоражьте ее, сэр!
— Дорогая мисс Моултри, я, конечно, знаю только то, что видел, но мне кажется, что пережитое вами вчера… э-э-э… должно послужить доказательством, что гибель вашей сестры была не трагедией, как вы полагали прежде, а, так сказать, случайностью — ужасной, печальной, но все же случайностью.
— И вы тоже в это верите? — воскликнула она. — Или говорите так лишь для того, чтобы утешить меня?
— Я верю в это всем сердцем. Наведайтесь в Холмскрофт на час, на полчаса — и вы сами убедитесь!
— В чем я должна там убедиться? Вы не понимаете! Я вижу этот дом, как наяву, каждый день — и каждую ночь. Духом я присутствую там постоянно, и во сне, и когда бодрствую. Но увидеть его в реальности я не в силах.
— Тем не менее вы должны это сделать, — продолжал я с нажимом. — Если ваш дух посещает дом, тем более необходимо, чтобы вы побывали там во плоти. Зайдите вновь в комнату вашей сестры, осмотрите окно — я сам чуть не вывалился из него недавно. Оно очень низко расположено и опасно. Тогда вы убедитесь в моей правоте…
— Но Агги спала в той комнате много лет! — перебила она меня.
— Вы также много раз спали в вашей комнате здесь, не так ли? Но риск выпасть из окна возник только во время приступа.
— Это правда. Только это и правда, — кивнула она. — И я могла бы убиться, как, видимо, убилась Агги.
— В этом случае ваша собственная сестра, и кузен, и горничная непременно сказали бы, что вы совершили самоубийство, мисс Моултри. Поезжайте в Холмскрофт, пройдите по дому хотя бы один раз!
— Вы лжете, — сказала она тихо и спокойно. — Вы зовете меня не затем, чтобы я взглянула на окно. Вы подразумеваете нечто иное. Я предупреждаю вас: мы принадлежим к евангелистской церкви и не верим в полезность молитв об умерших. «Как падет древо, так пусть и лежит…»
— Да, признаюсь, у меня есть свои мысли на этот счет. Но вы упорствуете в своем мнении, вы по-прежнему считаете, что ваша сестра покончила с собой.
— Нет! Нет! Я всегда молилась, чтобы оказалось, что я неправа!
— Ох, мисс Мэри! — подала голос Артерс из-за кресла. — Да вы же с самого начала решили, что бедненькая мисс Агги руки на себя наложила; а уж мисс Бесси, понятное дело, от вас это переняла. Только молодой… только мистер Джон на своем стоял. А уж вчера-то ночью… да я бы на Библии поклялась, что вы с собой хотите покончить!
Мисс Мэри наклонилась ко мне и коснулась пальцем моего рукава.
— Если поездка в Холмскрофт убьет меня, — сухо произнесла она, — на вашей совести во веки веков будет убийство ближнего.
— Готов рискнуть, — ответил я. Помня, какие мучения причиняло всего лишь отражение ее мук обитателям Холмскрофта, и особенно помня немое Нечто, заполнявшее дом своим желанием заговорить, я чувствовал, что на свете могут быть и еще худшие вещи.
Мое предложение ошеломило Бекстера, но эта ужасная женщина мотнула головой — и он отправился устраивать все необходимое для поездки. Я тем временем послал МакЛеоду телеграмму с просьбой покинуть Холмскрофт на вторую половину дня. Мисс Мэри необходимо остаться наедине с умершей, как оставался я.
Я ожидал несказанных бед при перевозке престарелой девицы, но следует отдать ей должное: дав согласие на путешествие, она выдержала его без ропота, спазмов и лишних слов. Мисс Бесси, забившись в уголок у окошка, плакала, прикрываясь вуалью, и то и дело пыталась схватиться за руку сестры. Бекстер сидел молча и улыбался, уподобившись жениху, эгоистически погруженному во вновь обретенное счастье.
— Поскольку я теперь знаю, что Агги самоубийства не совершала, — объяснил он, — откровенно признаюсь вам: дальнейшее меня не беспокоит. А Мэри… она несокрушима, как скала. Всегда такая была. Она не умрет.
Мы вывели старуху на платформу под руки, как слепую, и довели до нанятого экипажа. Полчаса мы не ехали, а ползли до Холмскрофта; эта часть поездки стала самым мучительным впечатлением дня. МакЛеод последовал моим инструкциям: ни в доме, ни в садах не видно было живой души, а входная дверь стояла нараспашку.
Мисс Мэри, сидевшая рядом с сестрой, первой ступила на землю и вошла в вестибюль.
— Бесси, иди сюда! — позвала она.
— Я не могу. Ох, я не смею…
— Иди! — Голос мисс Мэри изменился. Я заметил, как вздрогнул Бекстер. — Здесь нечего бояться.
— Святые небеса! — ахнул Бекстер. — Она бежит вверх по лестнице. Давайте пойдем за ней!
— Лучше давайте подождем внизу. Она направляется в ту спальню.
Мы услышали, как открылась и захлопнулась дверь памятной мне комнаты, и остались ждать в зале с лимонными стенами, наполненном густым ароматом цветов.
— Я никогда не приезжал сюда с тех пор, как мы продали дом, — вздохнул Бекстер. — Как здесь чудесно, спокойно! Бедная Агги любила возиться c цветами…
— Спокойно? — переспросил я скептически, но осекся, внезапно ощутив всей своей израненной душой, что Бекстер прав. Этот светлый, просторный дом дышал свежестью и благополучием. И покоем — в первую очередь покоем. Я рискнул войти в столовую, где предупредительный МакЛеод велел оставить небольшой огонь в камине. Ничего ужасного я там не обнаружил, ни явного, ни затаившегося; а в гостиной, куда мы не без причин опасались входить прежде, солнце, тишина и запах цветов дружно создавали атмосферу, приличествующую обитаемому дому.
Вернувшись в зал, я нашел Бекстера сладко спящим на кушетке. Он совершенно не напоминал теперь солиситора средних лет, который провел бессонную, тяжелую ночь у привередливой кузины.
У меня было достаточно времени, чтобы подытожить всю историю… и поздравить себя с тем, какую незаурядную проницательность мне удалось проявить (если не вспоминать о гипотезах, в коих Бекстер фигурировал в качестве вора и вероятного убийцы). Наконец дверь наверху открылась, и Бекстер, видимо, спавший очень чутко, тут же встрепенулся и сел.
— Как славно я вздремнул! — сказал он, по-детски протирая глаза тыльной стороной ладоней. — Боже милостивый! Это не их походка!
Но по лестнице спускались именно его кузины, и никто другой. Никогда прежде не выпадало мне счастье видеть, как часовая стрелка поворачивает вспять, и Тень исчезает, и годы опадают с хилых человеческих плеч: запавшие глаза обретают былой блеск, а иссохшие губы становятся влажными, живыми!
— Джон, — еще издали начала мисс Мэри, — я теперь знаю все. Агги этого не делала!
— Она этого не делала! — эхом прозвучал голосок мисс Бесси.
— Я сочла позволительным помолиться, — продолжала мисс Мэри. — Не за ее душу, но ради нашего покоя. И тогда я убедилась…
— Тогда мы смогли убедиться, — вторила младшая сестра.
— Мы оклеветали бедную Агги, Джон. Но я чувствую, что теперь она всё знает. Где бы она сейчас ни находилась, она знает, что мы признали ее невиновность.
— Да, она знает. Mне тоже так показалось, — сказала мисс Элизабет.
— Я не сомневался, — сказал Джон Бекстер, и лицо его в этот момент было прекрасно. — Ни единой минуты. Никогда!
— Но ты не мог предоставить мне весомых доказательств, Джон. Теперь же, благодарение Господу, все изменилось. Я могу отныне думать об Агги без печали… — Мисс Мэри пересекла зал, чуть ли не пританцовывая. — Что за вкус у этих евреев! Как нелепо расставлена мебель! — Тут она углядела меня за высокой эмалевой вазой и сказала высокомерно: — Посмотрела я на это окно. Вы пошли на большой риск, посоветовав мне предпринять подобную поездку. Однако, как выяснилось… Я прощаю вас и буду молиться, чтобы вы никогда не узнали, что такое душевные терзания. Бесси! Взгляни на этот нелепый рояль! Как вы полагаете, доктор, эти люди могут предложить нам чаю? Мне пора пить чай!
— Пойду поищу, — сказал я и отправился исследовать служебный корпус, недавно выстроенный МакЛеодом. Там, в общей комнате для прислуги, я откопал семейство МакЛеод, пропадающее от тревоги.
— Чай на троих, быстро! — сказал я. — Если вы сейчас начнете меня расспрашивать, со мной случится припадок!
Миссис МакЛеод обеспечила меня всем необходимым, и я взял на себя обязанности дворецкого, что вызвало тихие извинения со стороны Бекстера, все еще улыбающегося и погруженного в себя, и холодное неодобрение мисс Мэри, которая сочла узор на чашках вульгарным. Впрочем, кушала она хорошо и даже спросила, не желаю ли и я чашечку чая.
Они отбыли уже в сумерках — в тех сумерках, которых я так недавно боялся. Переночевать они решили в гостинице, в Лондоне, чтобы отдохнуть после утомительного дня. Как только их экипаж исчез за поворотом дороги, я взлетел по ступенькам крыльца и остановился, чувствуя за спиной тишину и темноту пустого дома.
Затем послышались неуверенные шаги МакЛеодов; я попросил их не включать свет, чтобы ощутить, что именно мне удалось сделать. Ибо Тень, наполнявшая воздух своим невыразимым желанием, исчезла. Коротко, но глубоко дыша, словно купальщики, вступающие в холодную воду, хозяева входили поодиночке, бродили по залу, на цыпочках пробирались наверх, стремительно сбегали вниз, и наконец мисс МакЛеод, а также, помнится, ее мать (хотя последняя отрицает это) бросились меня обнимать. А уж сам МакЛеод чуть не задушил меня в объятиях.
В тот вечер мы вели себя безобразно. Мягко скажем, что мы носились как угорелые. Мы играли в прятки в самых темных коридорах, в неосвещенной столовой и в малой гостиной, радостно окликая друг друга всякий раз, когда убеждались, что здесь, и там, и еще вон там наша беда испарилась. Наконец мы осели в спальне, где мне снова предстояло ночевать, — женщины на кровати, мужчины на стульях — и с чистой душой приступили к чаепитию, впитывая с каждым глотком блаженный покой и утешение. Я подробно изложил всю историю моего расследования и был щедро вознагражден похвалами, благодарностями и благословениями.
Когда вернулись слуги, отправленные с утра на пикник, нам подали на ужин холодную жареную рыбу. У МакЛеода хватило благоразумия не открывать вино. Мы не пили ничего, кроме чая с молоком, но весь вечер пребывали в опьянении, и головы наши туманил и кружил хмель радости.
— Мне нравится Бекстер, — заявил МакЛеод. — Ловкий человек. Смерть была не в доме, она была рядом — тонкое различие, верно?
— Самое смешное заключается в том, что он уверен, будто я собираюсь перекупить имение у вас, — сказал я. — А вы продали бы?
— Отныне — ни за что! — возвестил МакЛеод. — Даже если мне предложат вдвое больше, чем я заплатил. Я готов закутывать вас в меха до конца ваших дней, но наш Холмскрофт не отдам!
— Да, да, Холмскрофт теперь наш, — сказала мисс МакЛеод. — Мамочка, мы ведь пригласим его к нам на четверг?
Мать и дочь украдкой пожали друг другу руки.
— Хотелось бы еще уточнить, — добавила миссис МакЛеод, — та рослая особа… я видела ее из окна кладовки… призналась ли она вам, что ее дух постоянно присутствовал здесь? Я ее ненавижу. Из-за нее нам пришлось так мучиться. А ведь после того, как она продала дом, он ей больше не принадлежит! Как вы думаете?
— Насколько я понимаю, все дело в том, что она круглосуточно размышляла над предполагаемым самоубийством своей сестры: она сама признала это. И ее мысли, сосредоточенные на этом месте, действовали наподобие… скажем, зажигательной линзы.
— Зажигательная линза? Это точно! — сказал МакЛеод.
— А я говорила, что нас поражает слепящая чернота! — воскликнула девушка, крутя на пальце свое кольцо. — Наверное, это случалось, когда та особа хуже всего думала о своей сестре и о доме.
— Ах, бедная Агги! — вздохнула миссис МакЛеод. — Бедная Агги, как она пыталась сообщить всем, что это неправда! Неудивительно, что мы чувствовали Нечто, желающее высказаться. Теа, Макс, вы помните ту ночь…
— Незачем нам теперь вспоминать все это, — перебил ее МакЛеод. — Это теперь не наша забота. Они уже объяснились.
— Значит, вы думаете, — спросила у меня мисс МакЛеод, — что те двое, живые, действительно услышали что-то, когда зашли в вашу комнату?
— Не могу сказать. Во всяком случае, они вышли оттуда счастливыми и потом с аппетитом пили чай со сладостями. Как верно заметил ваш отец, это более не наша забота — благодарение Богу!
— Аминь! — сказал МакЛеод. — А теперь, Теа, неплохо бы нам послушать музыку после стольких месяцев молчания. Ты нам споешь «Милую птичку», правда? Вам обязательно следует это услышать!
И Теа запела посреди полутемной залы старинную английскую песню, которой я никогда не слыхал прежде:
Пой, милая птичка, пой,
Творцу воздавай хвалу!
Чуден твой голос живой,
Господь внимает ему…
Дарит Господь с высоты
Все, в чем нуждаешься ты,
Так довольна и малым будь!
Не пристало тебе унывать, горевать
Оттого, что Он птичкой тебя сотворил,
Хотя ты человеком хотела бы стать:
Мудро всякую тварь он судьбой наделил.
О, смирись! Высший Разум
Души все видит разом,
Так довольна и малым будь!
Перевод Алины Немировой
1 Имеются в виду не задергивающиеся шторы из ткани, а спускаемое сверху полотнище из тонких планок, разновидность жалюзи, которыми закрывали характерные для Англии окна с вертикально поднимающейся рамой, как описывается ниже в тексте. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 Харрогейт (Harrogate) — курортный город в Северном Йоркшире, в Англии. Основан в XVII веке в связи с наличием в этой местности целебных источников. Их воды содержат железо, серу и соль. Постоянный приток зажиточных пациентов до сих пор обеспечивает городу стабильный доход.
3 Де Квинси (Thomas De Quincey, 1785—1859) — английский писатель и журналист, известность которому принесла книга «Признания курильщика опиума» (1821), основанная на его личном опыте.
4 Мистер Персеус. Фамилия персонажа, от лица которого ведется рассказ, совпадает с именем героя древнегреческой мифологии. Персей (по-гречески Персеос) — сын бога Зевса и смертной женщины Данаи, победитель чудовища Медузы Горгоны, спаситель царевны Андромеды, которую приковали к скале, чтобы принести в жертву морскому чудищу. Отсюда все намеки в репликах барышни МакЛеод.
5 Солиситор — категория адвокатов, характерная исключительно для Великобритании. Обычно они занимаются подготовкой материалов для ведения дел барристерами, адвокатами высшего ранга. Солиситоры также работают юрисконсультами и имеют право вести дела в судах низших инстанций. Сохранение этой промежуточной категории адвокатов объясняется консерватизмом английского судопроизводства и сложностью ведения дел в условиях прецедентной системы права. Заниматься куплей-продажей недвижимости мистер Бекстер, в общем, не должен был.
6 Срединные графства (The Midlands) — обобщенное название четырнадцати графств (областей) в самом центре острова Британия. В восприятии англичан — «сердце» страны, исконно английские земли, а во времена написания рассказа — также символ глубокой провинции, что особенно касалось упомянутого выше графства Стаффордшир, не имеющего выхода к морю.
7 Дройтвич (Droitwich Spa) — город на севере графства Ворчестер (Вустершир), расположенный на крупных залежах соли, которую добывали здесь с древнейших времен. По насыщенности солью эти залежи сравнимы только с Мертвым морем. В середине XIX века город стал курортом, где пациенты принимали соляные ванны; лечебный эффект достигался за счет расслабления мускулатуры при плавании в насыщенном растворе соли (первые ванны открылись в 1830 году).
8 Монастырский бальзам (Friar’s Balsam) был изобретен еще в XIV столетии, по-видимому в каком-то монастыре, и, меняя названия и состав, дошел до наших дней. Основой целебного действия изначально являлись камфара и растение девясил. В виде паровых ингаляций бальзам способствует облегчению застарелого кашля, ларингита, острого и хронического бронхита, а также снятию приступов астмы.
Astra Nova 