Винсент О’Салливан (1868—1940) — по происхождению американец уже во втором поколении, но большую часть жизни провел в Европе. Принадлежал к весьма обеспеченным кругам, так что много лет писал «в охотку», не для заработка; также «в охотку» разъезжал между Лондоном и Парижем, заводил дружбу с богемной творческой интеллигенцией (включая звезд первой величины: среди литераторов — Оскар Уайльд, среди художников — Обри Бердсли), всемерно интересовался декадансом, символизмом, «запретной» тематикой самого разного рода… Рассказ «Как я умер» был написан в 1905 г., а четыре года спустя это благополучие завершилось: брат Винсента, неудачно играя на бирже, ухитрился полностью разрушить семейное состояние. После этого Винсент стал профессиональным писателем — но остался верен прежней тематике: разные обличья смерти, призраки, сделки с дьяволом… то, что мы бы сейчас назвали «энергетическим вампиризмом»… инкарнации, позволяющие связать века и тысячелетия…
Незадолго до Первой мировой войны О’Салливан, хотя и не вернул прошлое благосостояние, занял довольно прочное место в литературном поджанре «ужасов и сверхъестественного». Помимо прочего, он еще и иллюстрировал свои произведения — тоже весьма профессионально, в стиле своего друга Бердсли: сейчас за оригиналами его рисунков охотятся коллекционеры, тогда они тоже высоко ценились в среде любителей декадентского искусства.
Такое положение дел продолжалось до 1936 г., после чего его следы внезапно и беспричинно теряются — словно писателя накануне старости вдруг постигла судьба его персонажей. Умер или погиб он при невыясненных обстоятельствах в одном из бедных районов Парижа через месяц и три дня после вступления в город немецкой армии, когда ни у кого не было ни желания, ни возможности проводить детальное расследование…
Рейвенелл-Холл переживал худшие времена. Длинные галереи опустели и выглядели зловеще; воздух в комнатах был спёртым, а стены покрылись плесенью. Даже картины потемнели, отчего изображения производили гнетущее впечатление. Так что неудивительно, что люди с тонкой душевной организацией теряли голову, когда осенними вечерами ветер тревожно завывал, раскачивая деревья в парке и шелестя палой листвой, а дождь настойчиво барабанил в окно. Чувствительная нервная система доставляет проблемы и когда вы находитесь на палубе яхты в ясную солнечную погоду, а в Рейвенелле цепь, в которую скованы нервы, быстро натягивалась до предела и начинала бренчать похоронный марш.
В обществе людей, проводящих время в бесконечных чаепитиях, становишься изнеженным, и призрак, которого ваш дед, хлеставший портвейн бочками, встречал бестрепетно, вас, записного трезвенника, заставит дрожать и покрываться потом. А может, он и сам (бедный призрак!) так испугается ваших выпученных глаз и отвисшей челюсти, что вовсе откажется появляться в дальнейшем.
Я придерживаюсь мнения, что именно чай стал причиной того, что мои знакомые испугались оставаться в Рейвенелле. Даже Уилверн сдался, а ведь он королевский гвардеец и к тому же играет в поло, уж у него-то нервы должны быть достаточно крепкими.
Вечером накануне его отъезда я рассказывал ему свою теорию о том, что, если капнуть возле себя несколько капель человеческой крови и сконцентрироваться как следует, через некоторое время перед вами предстанет мужчина или женщина, и вы сможете скоротать с этим человеком ночь, а назавтра будете натыкаться на него то тут, то там.
Я, повторюсь, рассказывал ему эту теорию, когда он вдруг перебил меня совершенно бессмысленной репликой, укрепив в мысли, что мне стоит сторониться малознакомых людей — из соображений осмотрительности.
— Послушайте, Алистер, дорогой мой друг! — заявил он. — Вам стоит выбраться из этого места, съездить в город развеяться и вообще попутешествовать немного. Вы в самом деле нуждаетесь в этом, поверьте мне.
— О да, конечно, — отвечал я, — нуждаюсь! Мне отчаянно не хватает дурного самочувствия от мерзкой гостиничной еды и мерзких клубных разговоров! Нет уж, благодарю покорно. И позволю себе заметить, что ваша забота о моём здоровье изнуряет меня.
— Дело ваше, — сказал он и топнул ногой. — Провалиться мне на этом месте, если я останусь здесь ещё хоть на один день! Я рехнусь, если не уеду!
Он был моим последним гостем. Несколько недель спустя я сидел в библиотеке, окружённый каплями собственной крови. К этому времени моя теория уже срабатывала почти идеально, но был один нюанс.
Раз за разом передо мной появлялась старая женщина с волосами до плеч, разделёнными на проборе, с одной стороны чёрными, с другой белыми. Я видел эту старуху целиком, но, увы, у неё не было глаз, а когда я старался сконцентрироваться и представить их, она съёживалась и рассыпалась в труху у меня на глазах. Но в эту ночь я думал, думал, напрягал сознание, как никогда раньше, и наконец глаза начали постепенно проявляться — как вдруг снаружи раздался громкий звук, словно упало что-то тяжёлое.
Дверь распахнулась, и на пороге появились две горничные. Они посмотрели на коврик под моим креслом, резко побледнели, запричитали и выскочили вон.
— Как вы смеете так врываться в библиотеку? — строго спросил я.
Однако они не ответили, так что я пошёл за ними. Вся прислуга столпилась в конце галереи.
— Миссис Пеббл, — обратился я к домоправительнице, — я хочу, чтобы эти две женщины были завтра же уволены. Это возмутительно! Вы должны внимательнее подбирать людей.
Но она даже не поглядела на меня. Её лицо было искажено ужасом.
— О боже, о боже! — заговорила она. — Наверное, нам стоит пойти в библиотеку всем вместе.
— Я что, не хозяин в своём собственном доме, миссис Пеббл? — рявкнул я, в ярости стукнув кулаками по столу. Но меня словно бы не видели и не слышали; с таким же успехом я мог кричать в пустыне.
Я проследовал за ними по галерее и встал на пути в библиотеку, чтобы помешать им пройти, но они прошли мимо меня и, галдя, сгрудились вокруг пресловутого коврика.
Затем трое или четверо из них стали совершать странные движения, как будто подняли безжизненное тело, понесли его и сгрузили на диван. Старый Соумз, дворецкий, стоял рядом.
— Бедный молодой господин! — всхлипнув, сказал он. — Я знал его с пелёнок, и так ужасно думать, что вот он лежит мёртвый, так мало успев пожить!
Я пересёк комнату и грубо встряхнул старика за плечи.
— Что за чушь, Соумз! — вскричал я. — Я не умер. Я здесь, вот же я!
Но дворецкий и не шелохнулся, так что я слегка испугался.
— Соумз, дружище! — позвал я его. — Ты что, не узнаёшь меня? Того мальчика, с которым играл? Соумз, скажи, что я не умер, пожалуйста, Соумз!
Он тем временем опустился на колени и поцеловал диван.
— Полагаю, кто-то из мужчин должен съездить в деревню за доктором, мистер Соумз, — заметила миссис Пеббл, и он шаркающей походкой вышел отдать распоряжения.
Вообще этот доктор был невежественной свиньёй, и я в своё время велел вышвырнуть его из дому, когда он заявил, что верит в бога и спасение, в то же время настаивая, что является человеком учёным. Тогда же я приказал, чтобы нога этого шарлатана не переступала порог моего дома, так что теперь я ходил следом за миссис Пеббл, крича, что запретил звать его. Но она ни вздохом, ни кивком, ни взглядом не показала, что слышит меня.
Доктора я встретил у дверей библиотеки.
— Ну что, — ухмыльнулся я, размашисто ударив его по лицу, — пришли научить меня новым молитвам?
Но он прошёл сквозь меня, не почувствовав пощёчины, и опустился на колени у дивана.
— Кровоизлияние в мозг, полагаю, — после недолгого осмотра сообщил он Соумзу и миссис Пеббл. — Мёртв уже несколько часов. Бедняга! Вы, наверное, телеграфируйте его сестре, а я пришлю людей из похоронного бюро, чтобы занялись телом.
— Лжец! — завопил я. — Вы жалкий лжец! Как вам хватает наглости говорить моим слугам, что я умер, когда я стою у вас перед самым носом?
Когда я произнёс последние слова, доктор, Соумз и миссис Пеббл уже дошли до конца галереи, и никто из них даже головы не повернул.
Всю ночь я просидел в библиотеке. Странное дело, но спать мне не хотелось, как и есть. Утром пришли какие-то люди и, хотя я велел им убираться, занялись невидимыми моему глазу хлопотами с пустотой.
Днём я тоже торчал в библиотеке или слонялся по дому, а поздно вечером вернулись те люди и привезли гроб. С присущим мне чувством юмора я подумал: «Жалко, если такой хороший гроб будет стоять пустым», — и провёл в нём ночь. На сей раз я уснул и отлично выспался, не видя снов. Не помню, чтобы когда-нибудь до того мне удавалось так славно выспаться. Когда же те люди пришли наутро, я остался лежать в гробу, и один из них побрил меня. Странный камердинер, что и говорить.
Вечером того же дня я спустился вниз, увидел в холле багаж и понял, что приехала моя сестра.
Я не видел эту женщину с тех пор, как она вышла замуж, и смею заметить, что её общество тяготило меня более, чем общество кого угодно из существ, населяющих этот скверно устроенный мир. Она была, полагаю, весьма красива: высокая, темноволосая и прямая как палка. И было два порока, которым она предавалась со всем пылом: сплетни и франтовство.
Пожалуй, я не любил её так сильно потому, что у неё была привычка оповещать о своём прибытии, когда она находилась ещё в нескольких ярдах. Итак, в половине десятого вечера моя сестра, укутанная в очаровательную шаль, зашла в библиотеку, и я очень быстро убедился, что она так же не замечает меня, как и все прочие.
Меня трясло от гнева, когда она опустилась на колени перед гробом — моим гробом; но, стоило ей наклониться, чтобы поцеловать воздух над подушкой, я вышел из себя.
На столе лежал нож, которым обычно резали бечёвку; я схватил его и воткнул ей в шею. Она вылетела из комнаты, громко крича:
— Сюда! Сюда! — Её голос дрожал. — У тела из носа пошла кровь!
Я выругался ей вслед.
Вечером третьего дня начался сильный снегопад. Около одиннадцати часов дня дом наводнили священники, плакальщики и деревенский люд, явившийся на похороны.
Я уселся в библиотеке и стал ждать. Потом зашли люди, закрыли крышку гроба и вынесли его из комнаты. А я всё сидел, грустно размышляя, что у меня забрали что-то важное.
Что именно, я не мог толком сказать. В размышлениях, похожих на грёзы, прошло около четверти часа, а затем я выскользнул на улицу. От похоронной процессии не осталось и следа, но приглядевшись, я увидал вдали чёрную линию, которая вилась по белой пустоши.
— Я не умер! — застонал я, умылся чистым снегом и насыпал его себе на волосы и за шиворот. — Господи милосердный, я не умер.
Перевод Марии Великановой
Astra Nova 