Этот день был таким же, как и все остальные дни — без сомнения прекрасным, удивительным и сулящим перемены всем, кроме него. Что ж, он привык быть с собой честен — в воздухе пахнет дождём, и это значит, что людей на улице скоро станет меньше, а ему придётся как следует помокнуть этим чудесным весенним днём, чтобы не менее чудесным вечером поесть.

Данил сидел у входа в метро на тонком коврике и ждал. Такова была теперь его работа: сидеть и ждать. Именно так проходил почти каждый его день — он приходил сюда, стелил на асфальт свой коврик, ставил рядом картонку с надписью «Я слепой. Пожалуйста, помогите мне» и жестяную банку из-под кофе и сидел до вечера, скрестив ноги и не двигаясь с места. Каждый день мимо него проходили сотни людей. Нескончаемый гомон голосов, стук каблуков, шуршание автомобильных шин и резкие клаксонные гудки, смех и выкрики развязных юнцов, ароматы пива, дезодоранта, дешёвых духов и выхлопных газов — Данил всё это ненавидел.

Ненависть его была тихой. Он научился контролировать её, не давать ей становиться гневом. На это потребовался почти год, но он сумел. Теперь он почти не обращал внимания на шум, вонь и презрительные высказывания в свой адрес. Он старался вообще не слушать, о чём говорят люди, потому что они всегда говорили об одном и том же: о женщинах, работе, пиве, развлечениях. В мире существовали сотни тем для разговора, а эта… биомасса… выбирала самые примитивные.

Данил усмехнулся. Ах да, он же не такой, как они, и никогда таким не был. Нет, что вы! Он-то сам — сверхчеловек, в этом нет никаких сомнений. И как настоящий сверхчеловек, он сидит здесь, глотает пыль из-под чужой обуви и угодливо улыбается, когда слышит звяканье брошенной ему монетки. Улыбается и суетливо благодарит. Он презирал себя за эту суетливость. Презирал, но поделать с собой ничего не мог.

— Мама, а почему дядя здесь сидит? — услышал он детский голосок.

— Потому что дядя болеет, дочка.

— А чем он болеет?

— Он не может видеть.

— Бедный дяденька…

Звякнула монетка. Данил ощупал её — десятирублёвая. Неплохо.

— Спасибо, — пробормотал он и закивал головой.

Стук каблуков — женщина уводила ребёнка. Уводила подальше от него, чтобы дочка не смотрела на попрошайку. Данил её понимал — на её месте он бы тоже постарался поскорее уйти. Не надо детям видеть нищету, они должны быть счастливыми. Кинули монетку, сделали доброе дело — и всё, хватит, пора возвращаться в свой собственный мир, где сверхлюдям вроде него места нет.

Он поёжился и плотнее закутался в тонкую куртку — ему всегда теперь было холодно. Вроде бы лето, духота перед неизбежной грозой, но его всё равно знобит. Холод не оставлял его последние два года, он как будто стал частью его самого, и Данил привык нему, но не замечать ещё не научился.

Ему хотелось подумать. Всё равно о чём, лишь бы ухватить какую-нибудь мысль за хвост и не отпускать, раскручивать её, развивать шаг за шагом. Он знал, что если напряжённо думать о чём-то, то день проходит быстрее. Но в последнее время сосредоточиться на мыслях ему удавалось всё реже и реже: в голове словно бы появилась глубокая дыра, из которой дул пахнущий канализацией ветер, выдувая оттуда все фантазии, чувства, все желания, кроме одного: поесть. Дождаться наконец вечера и поесть. Данил тешил себя надеждой, что к его одинокой десятке добавится ещё одна, а может, и две, и тогда ему хватит не только на хлеб, но и на молоко. О мясе он себе думать запретил — слишком дорого оно стоило.

— Сидит тут, — неодобрительно пробормотал старческий голос, — такой молодой, а сидит. Работать не хочет.

Старик медленно прошёл мимо, шаркая подошвами по асфальту. Почему-то стук его трости казался особенно громким, он врезался в мозг и падал гулкими камнями на дно дыры в голове Данила. Он мог представить старика — его мешковатые потёртые брюки и трясущиеся руки. Его можно было бы пожалеть, если бы он не был таким желчным, если бы мог хоть на минуту предположить, что в этом мире может быть плохо не только ему.

Данил никогда не жалел стариков. Даже раньше, когда ещё мог видеть. В глубине души он считал, что за свою чёрствость и поплатился. Но как прикажете быть другим, если тебе всего тридцать два года, если ты, пожалуй, талантлив, и всё ещё впереди?

Когда ему пришлось купить себе первые очки, Данил не придал этому значения. Многие люди его профессии видят не очень хорошо, но это не мешает им создавать шедевры. Говорят, Рембрандт страдал от стереослепоты, но его полотна не становились от этого менее глубокими. Поэтому Данил просто продолжил готовиться к своей выставке, нацепив очки на нос. Они ему даже нравились, потому что придавали его облику какую-то завершённость.

Через полгода зрение стало хуже, и ему пришлось купить другие очки. Потом ещё одни — с большими диоптриями. Окулист посоветовал ему сделать лазерную коррекцию зрения, пока ещё не поздно, и Данил последовал его совету. Процедура принесла облегчение, и Данил даже совсем снял очки, но через год всё началось сначала.

Его картины были встречены критиками с вежливым равнодушием. Один сказал, что «картины, бесспорно, хороши, но и только». Три полотна купили, но больших денег это не принесло. Данил принялся рисовать дальше.

Зрение ухудшалось. Врачи больше ничем не могли ему помочь.

И тогда Данил испугался. Он вдруг понял, что скоро не сможет видеть, ослепнет совсем, а значит, о рисовании придётся забыть. Он пытался теперь рисовать быстрее, работал с утра до ночи и спал урывками, потому что по ночам делал рекламные буклеты для журналов. Он любил раньше рисовать пейзажи, но теперь забыл об этой любви: на его картинах замелькали хаотичные цветные мазки. Авангард, утешал себя Данил, никогда не понимавший этого направления в искусстве.

Коллекция его авангардных картин не имела успеха. Сейчас они покрывались пылью в одной из комнат его двухкомнатной квартирки. Данил хотел выкинуть их, но не смог.

По правде говоря, перестал рисовать он задолго до того, как ослеп окончательно. Тогда же он перестал видеть сны.

Когда Данил брал в руки кисть, то подолгу стоял и вглядывался в холст, словно надеясь что-нибудь там разглядеть. Холст оставался немым, художник вертел кисть в руках, иногда макал её в баночку с краской, подносил к холсту и в последний момент отводил руку. А что, собственно, он собрался изобразить? Он может сделать один мазок, за ним второй, и что дальше? Где конечная цель? Просто так марать холст становилось вдруг жалко, Данил откладывал кисть в сторону, обещая себе непременно вернуться завтра. О, завтра он непременно придумает свою картину! Нет, не так — она сама возникнет в его голове, целостная и совершенная! Да, так и будет — его картина приснится ему во сне, этой же ночью. Наступала ночь, и художник проваливался в сон без сновидений. Не было цветных образов, не было звуков или ощущений — была только бездонная яма, откуда дул холодный пронизывающий ветер. Утром всё начиналось сначала.

Однажды Данил открыл глаза и понял, что чёрная яма никуда не делась, хотя он совершенно точно проснулся. И Данил как-то сразу смирился с этим. Он просто взял трость, с которой передвигался теперь даже по собственной квартире, и отправился на кухню заваривать чай.

Тогда у него ещё оставались деньги на хороший чай. Пожалуй, именно по нему Данил в своей новой жизни уличного нищего скучал больше всего.

Упала первая капля, за ней вторая. Дождь всё-таки пришёл. Ещё громче и быстрее застучали каблуки, приглушённее зазвучали отрывистые голоса, а потом стало тише — из звуков остались только шум дождя и проезжающие мимо автомобили, владельцам которых дождь был не страшен. Данила всегда удивляло, даже в бытность зрячим, как умудряются люди словно бы раствориться в воздухе, едва только приходит дождь — только что их было сотни, а теперь вдруг никого. Сам он никогда так не умел.

Можно было бы отправиться домой — на пачку чая «Беседа» и булку хлеба он уже заработал. Но вместо этого Данил вытащил из своего потрёпанного рюкзака зонт, раскрыл его и остался сидеть под дождём на прежнем месте. Он был рад непогоде и рад тому, что остался с ней один на один. Он, никого не боявшийся человек искусства, стал трусом и слабаком, он сдался черноте в своих глазницах и пустоте в своей голове. Так почему бы ему, чёрт возьми, не поспорить хотя бы с ливнем?

А потом он вдруг почувствовал, что больше не один. Рядом с ним был кто-то ещё.

Данил не услышал, как он подошёл. Не слышал за дождём ни дыхания, ни других звуков, которые человек невольно издаёт при движении. Не было ни колебаний воздуха, ни запаха духов или пота — ничего. И всё же рядом с ним кто-то стоял, так близко, что — Данил чувствовал — можно протянуть руку и коснуться его.

Левой рукой слепой покрепче сжал зонт, а правую вытянул и ощупал пространство вокруг себя. Никого. Он насторожился, прислушался. Тишина — только шум дождя и шин. Данил вздохнул, не то с сожалением, не то с облегчением, и пробормотал:

— Показалось.

И замер.

Потому что кто-то шепнул ему в самое ухо:

— Ты ведь страдаешь, да?

Данил ткнул ладонью туда, где только что раздался голос. Пустота.

— Устал от настоящего, да? — шепнул тот же голос в другое ухо.

Данил резко повернулся влево, забыв, что всё равно не сможет увидеть говорившего.

— Кто здесь? — громко спросил он.

Ему стало страшно. Сердце бешено колотилось о рёбра, под мышками и на лбу выступил холодный пот. Он напряжённо прислушивался, пытаясь различить среди обычных уличных звуков чужой и неправильный.

Ничего.

Данил перевёл дух. Никого здесь нет — кому нужен мокнущий под дождём слепой в такую непогоду? Бывший художник нервно хохотнул — не хватало ещё сойти с ума. Так оно обычно и бывает, наверное — сначала ты слышишь голоса, а потом мало-помалу начинаешь им отвечать. Надо просто подождать, пока закончится дождь, потому что если пойти домой прямо сейчас, есть серьёзный риск поскользнуться и упасть в лужу или быть забрызганным грязью от проезжающей мимо машины.

Слепой успокоился окончательно, поскольку за последние пять минут ничего больше не произошло, потянул затёкшие ноги и приготовился ждать.

— О, ты себя жалеешь, да? — шепнул знакомый голос.

Данил готов был поклясться, что говоривший находился прямо перед ним. Чтобы звук пошёл именно так, говоривший должен был сидеть напротив него на корточках, приблизив своё лицо почти вплотную к его и, может быть, всматриваясь в непрозрачные стёкла его очков. Данил просто не мог не слышать его дыхания, не чувствовать запаха изо рта. Но — не чувствовал. Он снова осторожно вытянул правую руку перед собой — никого.

— Так ты жалеешь, да? — снова спросил кто-то. — Жалеешь себя, потому что ничего не видишь ни днём, ни ночью, да?

— Да, — осипшим голосом ответил Данил.

В том, что он сошёл с ума, художник уже не сомневался.

— Тебя покинули сны, да? А вместе с ними тебя покинуло вдохновение? Да?

— Да.

Обладатель неосязаемого голоса вздохнул — не сочувственно, как показалось Данилу, а довольно, словно услышал именно то, что хотел. И заявил:

— Я заберу твой сон.

— Мой сон?

— Да. Твой сон. Я заберу твой сон.

— Но я не вижу снов.

— Не видишь, — легко согласился собеседник.

— Так как же ты его заберёшь?

— О, я заберу, — заверил голос.

И ощущение чужого присутствия пропало. Данил снова был один на один с дождём и улицей. Он и не заметил, как, оказывается, опустил зонт, и дождь теперь хлестал его по макушке и плечам. Куртка насквозь промокла, и слепому стало ещё холоднее, чем обычно: холод вгрызался в кости, чтобы поселиться в теле слабого хрупкого человечка надолго, чтобы человечек превратился в кусок льда, а яма в его голове поглотила его целиком. Вот тогда станет хорошо, тогда станет правильно. Тогда наконец-то всё станет правильно.

Данил вылил воду из пустой кофейной банки и спрятал её в рюкзак. Встал на колени прямо на тротуаре, чтобы свернуть коврик, и, разумеется, угодил коленями в лужу. Это было уже неважно, потому что, пока он говорил со своим бестелесным собеседником, колени и так насквозь промокли, а под коврик натекла вода. Слепой отжал его под дождём как мог, затолкал в рюкзак, схватился за зонт, да так и остался стоять на коленях, потому что услышал.

Совсем рядом с ним играла музыка. Сначала она была тихой, но постепенно становилась всё громче и громче. Данил мог различить в оркестре скрипку, клавесин и барабаны. Вливалась в хор виолончель, им вторил фагот и выводили свои трели флейты, бухал контрабас и ревели валторны. Данил слышал голос каждого инструмента, они пели о чём-то далёком и потерянном, пели именно для него, слепого глупого художника, который не написал ни одной стоящей картины. Он слушал и слушал, а музыка нарастала, делалась ближе, играла уже в его ушах, в его теле, в его собственной голове. Растворились звуки улицы, исчез шум дождя, и холодные капли больше не падали не плечи и спину. Ничего не осталось, кроме этой странной и страшной мелодии, игравшей — он был уверен — только для него одного.

Он не знал, сколько это продолжалось. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем оркестр заиграл тише, ещё тише, а потом умолк совсем. Сквозь внезапно наступившую тишину пробились знакомые звуки. Данил почувствовал, как его щеки коснулось солнце — оказывается, пока он стоял на коленях в луже и слушал, дождь закончился. По тротуару мимо него снова шли люди — стандартный, громкий, пахнущий одеколоном поток.

Девичий голос рядом ойкнул:

— Что это с ним?

Другой голос, мужской, ответил:

— Да ничего, он просто пьяный. Как будто ты никогда бродяг пьяных не видела!

Данил сел, утёр с глаз несуществующие слёзы, сгрёб свой зонт и закрыл его. Нащупал трость, поднял рюкзак и встал. Медленно, очень медленно, он пошёл домой.

По дороге он даже не стал заходить в магазин, как собирался раньше. Он был совершенно измотан, да к тому же, кажется, простыл. Его бил сильный озноб, руки тряслись так, что он боялся выронить свою трость. Ничего, ещё пара пакетиков чая у него есть, а в аптечке наверняка найдётся несколько таблеток аспирина. Всё, что ему сейчас нужно — это придти домой, закутаться в одеяло и заснуть. Он давно заметил, что любая болезнь отступает перед крепким здоровым сном. Если надо, он не пойдёт к метро завтра. А хлеба, если проголодается, попросит в долг у соседки. Да. Надо поспать. Да? Да.

Данил бросил мокрые рюкзак и ботинки в прихожей, кое-как разделся и рухнул на кровать. Уснул он почти мгновенно.

И к нему в эту ночь наконец-то пришли сны.

Ему снились какие-то смутные образы — на белом полотне появлялись ещё более белые пятна, которые становились зверьми, силуэтами, лицами. В его сне вставали из небытия белые воздушные замки и башни из слоновой кости, минареты, горы, купола церквей. Текли белые реки и трепетали на ветру белые лепестки цветов. Белый цвет был везде и всем, белый цвет плескался под пальцами подобно звонкому ручью и касался лица как прохладный ветерок. Художник видел самого себя со стороны — по бледному лицу текли прозрачные слёзы, а руки тянулись вперёд в попытке ухватить белую пушистую кошку, или прикоснуться к белому кирпичу выросшей перед ним стены, или взять за руку прекрасную женщину с белоснежной кожей.

И играла уже знакомая ему неземная белая музыка.

Когда Данил проснулся, в его сознании больше не было жуткой чёрной дыры. Там осталась белизна. И он должен был её нарисовать.

Не одеваясь, он кинулся в пыльную комнату со своими старыми картинами. Там же он хранил ставшие ненужными холсты, баночки с красками и кисти. Всё нашлось легко. Данил нашёл свой старый мольберт, распаковал и поместил на него холст. Отряхнул беличьи кисточки от пыли и поморщился: как он мог оставить их в таком состоянии? Щетина затвердела, но ничего. Ничего. Ещё можно размочить. Данил кинулся на кухню, чуть не упал по дороге, влетел в стену. Добрался до кухни, налил воды в первый попавшийся стакан и принёс в мастерскую. Так, поставить сюда кисточки — пусть постоят минут двадцать, и можно будет макнуть одну, самую тонкую, в краску и…

Краска.

Баночки с красками стояли на той же полке, где он их оставил. Он знал, что, даже если они загустели, то это можно поправить. Но вот как найти среди них белую, понятия не имел. Все баночки на ощупь были одинаковы. Данил глубоко вздохнул, повернулся и направился было к соседям, чтобы попросить о помощи. Он привык просить об одолжении, причём у самых незнакомых людей. Так неужели ему откажут в такой мелочи?

— Нет, нет, нет, — зазвучал в голове голос. — Ты должен сделать всё сам.

Это был тот же голос, который он слышал вчера во время дождя. Существо, говорившее с ним, снова было здесь.

— Но как? — спросил Данил.

— Просто протяни руку. Протяни руку, и всё.

Данил послушался. Его пальцы обхватили баночку — гладкую, с потёками застывшей краски на ней, с туго закрученной крышкой. И Данил как-то сразу понял, что это она — та самая, прекрасная белая «Арт Акрил Аква», купленная им давным-давно в Германии. Он медленно открыл баночку и осторожно макнул в краску пальцем. Она ничуть не загустела и прекрасно пахла, ей можно было рисовать хоть сейчас.

Данил медленно повернулся к мольберту, взял в руки кисть и сделал первый мазок.

Он не знал, сколько прошло времени. Он наносил на холст мазок за мазком, смачивал кисточку и снова макал её в краску. Он знал, что рисунок на холсте постепенно становится похож на рисунок в его голове. Знал, что его рука не сделала ни одного неверного движения. Он не заметил, как его невидимый помощник прошептал «Теперь твой сон — мне», вздохнул удовлетворённо и исчез из комнаты.

Он работал, пока картина не была закончена.

Тогда он повернулся к ней спиной и отправился спать. Он не жалел о том, что не может увидеть картину — ему было достаточно знать, что увиденное им обрело плоть, стало чем-то осязаемым, настоящим. В ту ночь сны ему не снились.

Утром он поел найденного на столе засохшего хлеба с водой из-под крана и снова отправился в свою тесную студию.

Так проходил день за днём. Данил выпросил у соседки еды, обещая, что обязательно заплатит за всё позже. Соседка, милая молодая девушка с очень приятным голосом, сказала, что не нужно денег, она рада помочь. Данил получил на ужин настоящую колбасу. Он ел, не чувствуя вкуса, большими кусками, стремясь как можно скорее вернутся к своим картинам. Он потерял счёт дням, исхудал и зарос бородой. Он рисовал — мазок за мазком, картину за картиной. Он выдрал старые авангардные полотна из рам и вставил туда свои новые творения.

День за днём, штрих за штрихом, картина за картиной. Торопливо поесть, ненадолго окунуться в сон без сновидений, чтобы утром снова начать рисовать.

Когда он наконец очнулся, у него было шестнадцать картин.

В квартире пахло сыростью и красками, тело его молило о полноценном сне, обеде и ванне, а на душе было светло и спокойно.

Он услышал, как открылась входная дверь. Лёгкие шаги по коридору на кухню, скрип дверцы холодильника, снова шаги — уже обратно к двери.

— Эй! — окликнул он. — Кто здесь?

Шаги замерли. Потом снова раздались — гость шёл к нему. Данил почувствовал аромат духов, и молодой девичий голос произнёс:

— Это я, Даша. Ваша соседка.

— Здравствуйте, — растерялся Данил. — А почему вы здесь? И как вы вошли?

— Я… вы просили у меня поесть две недели назад, помните?

— Да. Да, конечно. Я всё верну, обещаю вам.

— Не надо ничего возвращать! Когда вы потом пошли к себе, то забыли закрыть дверь. Простите, но я не удержалась, мне вдруг так захотелось посмотреть на ваш дом… Я увидела, что вы делаете. Увидела вашу картину. Это прекрасно. Лучшая картина на свете, по крайней мере, мне так показалось. Я ушла, чтобы не мешать вам, и забрала ваши ключи. Пожалуйста, простите меня. Я просто подумала, что кто-то должен носить вам еду, пока вы работате, но не хотела отвлекать вас. Ещё раз простите. Вот ключи.

Он положила ключи на полку и пошла к выходу.

— Даша! — окликнул Данил и поспешил за ней. — Это вы меня простите. Вы столько для меня сделали, хотя мы почти не знакомы! Да постойте же!

Даша остановилась.

— Я благодарен вам. Очень. Я… не знаю, что ещё сказать, я никогда не сталкивался с такой добротой. Наверное, так: я вам очень обязан.

— Нет, — возразила Даша. — Это я вам обязана. С тех пор, как я увидела вашу картину, мне снятся такие удивительные сны! Не понимаю, как я жила без этого раньше.

— Так вот чего ты хотел, — пробормотал Данил.

— Что, простите?

— Нет-нет, ничего. То есть, я хочу сказать, может быть, вы зайдёте вечером в гости? Мы могли бы поужинать, и я бы показал вам остальные картины. Вы же видели только одну, а я нарисовал шестнадцать.

Данил сказал и сам удивился собственной наглости.

— Да, — ответила Даша. — Да, с радостью. Я приду. До вечера.

Щёлкнул замок. Данил остался один.

Он побродил по квартире. Отыскал трость и уселся с ней в любимое кресло, крепко стиснув её пальцами. Заберу сон, значит. Что ж, забрал. И наверняка дашины сны тоже забрал. Кто же ты такой, а?

— Кто ты такой? — повторил он вслух.

Тишина осталась тишиной. Никто не появился в комнате, чтобы ответить на его вопрос. Данил пожал плечами и отправился к телефону.

Он набрал номер знакомого куратора, занимающегося организацией художественных выставок. Она взяла трубку после третьего гудка.

— Алло, Марина Валерьевна? Это Данил Соткин. Какой Данил? Вы помогали мне с моими выставками. Я художник. Что? Да, у меня есть несколько новых картин. Шестнадцать, если быть точным. Привозить? Видите ли, я слепой. Я имею ввиду, что не могу видеть. Да, я сам их написал. Может быть, вы сможете приехать и взглянуть на них? Спасибо! Спасибо вам огромное! Да, завтра в четыре я совершенно свободен.

Он положил трубку и подумал, что если бы он не был слепым, то показать ей картины было бы куда сложнее.

Марина Валерьевна, увидев картины, сказала, что он написал свет.

Выставка имела успех. Ещё бы — никому не известный художник, который был к тому же слепым, создал такое! Все картины купили в первый же день, но до конца выставки их успело увидеть много людей.

Посмотреть на белые холсты приходили отчаявшиеся влюблённые и потерявшие детей матери. Приходили юные художники, писатели и музыканты. Один даже принялся что-то напевать себе под нос, а потом вынул из сумки блокнот и принялся писать ноты. Если бы Данил услышал мелодию, то, вполне возможно, узнал бы её. На выставку заходили инвалиды и калеки — Данил попросил, чтобы для людей, которым и так пришлось нелегко в жизни, вход был свободный.

Люди приходили, смотрели на картины и уходили чуть спокойнее и счастливее, чем раньше. Ночью им снились фантастические сны: неизведанные глубины космоса, снежные вершины гор, глубины океанов и сказочные создания. Сны становились легче воздуха, отрывались от своих хозяев и поднимались вверх, в ночное небо, где летали в ожидании того, кто сможет прикоснуться к ним.

Сны парили над спящим городом. И коллекционер снов был доволен.