О самое бессильное и позорное
время в жизни моего народа…

Венедикт Ерофеев

Время до открытия магазинов.

Татьяна усмехнулась, вспомнив, откуда это.

Да, рассвет уже наступил, но ещё слишком рано – она не рассчитала – и двери магазина закрыты.

Ну что ж, хотя теперь, когда прошло так много лет с тех пор, когда были написаны вспомнившиеся ей слова, и давно настала новая эпоха – с круглосуточной торговлей – Татьяна остановилась возле закрытой стеклянной двери. Она подождёт, спешить некуда.

Время есть.

Очень много времени.

Сегодня – тоже.

Она в очередной раз сбежала со своей мансарды слишком рано. Хотя хозяйка квартиры уже завела свой монолог перед первой порцией экскурсантов. Господи, что ж им не спится-то? Хотя… Ведь только один раз в году. И только в этой квартире – с гарантией.

Утро ранней осени. Колонны оперного театра за углом и кошка, выгнувшая спину на шаре, венчающем крышу башенки здания на площади. А за тем дальним углом – радуга звёзд в руках вознесённой над городом женщины.

Они все безмолвно приветствую Татьяну с очередным утром. Её утром.

Когда ей надо взять вина для предстоящей встречи. Красного. Обязательно красного.

И когда она опять слишком рано сбежала со своей мансарды. До открытия магазина. В час, когда жители её страны, там, за границей, были бессильны и позорны. Как бессильны – оказалось – её боевые товарищи. Перед теми, кто сейчас – вот сейчас опять – приведёт под окна её мансарды Евгения.

Рухнули и вновь возникли границы. Поменялись и вновь вернулись названия.

А этот – их – день продолжает начинаться.

Словно что-то заклинило в механизме часов и они, дёрнувшись стрелкой, вновь и вновь показывают всё ту же минуту.

Всё ту же минуту бесконечно длинного дня.

Словно предлагая понять значение именно этой минуты среди остальной – бесконечной – длинноты суток.

Утром которых – вот сейчас, когда стеклянная дверь магазина открылась – ей предстоит взять красного вина и сразу по выходе на улицу увидеть Евгения.

Хотя чего бы она только ни отдала, чтобы увидеть его не среди этой столицы европейской страны, а там и тогда – возле полуразрушенного сарая их уездного городка их тогдашней Псковской губернии…

Но Евгений появился здесь – со стороны женщины с радугой звёзд между вскинутых рук. Словно именно она посылала его Татьяне. Хотя послала его другая – с платом по самые брови. С тоской в глазах. С пустотой заброшенного большака. С ведомством Страха в здании страхового общества.

Татьяна, отгоняя эти выстроившиеся перед её внутренним взором картины, тряхнула головой, разметав по плечам свои каштановые волосы.

И Евгений тут же заметил её.

Он замер, и Татьяне даже отсюда было заметно, как расширились его глаза.

Конечно, он узнал её.

И она в ту же секунду вновь узнала его.

Это его чёрный кожаный плащ, туго стянутый широким ремнём. И широкополая же шляпа, надвинутая до середины лба.

Элегантность прямолинейной брутальности, вышедшая из моды более трёх четвертей века назад.

Но ему откуда об этом знать?

И Татьяна замерла, охваченная всегдашней надеждой – может, сегодня? Вот именно сегодня? Именно сегодня он поймёт. И разлетится клетка времени, давая ему возможность оглядеться – и увидеть. Ведь видела же она. И читала книги. И смотрела кино. И слушала разговоры людей. Во всяком случае – знала об этом.

Его спутник наклонился к нему, встав в пол-оборота к Татьяне, и чуть дёрнув плечом в её сторону. Если бы Татьяна не знала наперёд, она и не догадалась бы, что речь идёт о ней.

Её показывали.

Двое мужчин остановились, о чём-то беседуя.

Так это выглядело со стороны.

Но Татьяна знала, что они не просто беседуют.

И отчётливо увидела бледность, предательски появившуюся на лбу. И знала, что над верхней губой у Жени выступили капельки пота.

Она знала, как пахнет его пот.

Очень хорошо знала.

Вернее – помнила.

Тот вечер в полуразрушенном сарае на краю уездного городка их Псковской губернии, когда он выдохнул в её ухо стон блаженства, а она ощутила на своей щеке капельку его пота, упавшую туда с его глубокой ямки над верхней губой.

Их первую близость.

Когда она упивалась этим запахом, исходившим от её мужчины.

Её первого мужчины.

Которого оторвали от неё война и революция, с которой разделили её линии фронтов, с которым – как оказалось – она воевала и в эмиграции.

И которому сейчас показывали его объект.

Наконец, информация была передана, и спутник Евгения ушёл не оборачиваясь.

Мужчины на углу улицы поговорили и разошлись. Обычное дело. Кто что может заподозрить?

Профессионалы…

Они действительно были очень хорошими профессионалами – Татьяна могла оценить это.

Ведь она тоже за эти годы стала хорошим профессионалом.

И если б это был не её Женя…

Но это был он.

И Таня шагнула ему навстречу.

Он уже полностью овладел собой. Бледность бесследно исчезла. Пот был промокнут белоснежным платком.

Его первые слова Татьяна не запомнила. Ни разу за все эти встречи. Это было странно, но не имело никакого значения. Какое значение имеют слова, когда – вновь рядом эти глаза, эти губы, этот запах, пробивающийся сквозь запах хорошего французского – профессионал! – парфюма. Запах её мужчины. Её первого мужчины. Её единственного любимого мужчины.

Кто помнит в такую минуту про остальных, прошедших бесследно, несмотря на оставшуюся от одного из них дочь, и канувших в прошлое, в которое не канул только он – её мужчина.

У него тоже было много женщин, Татьяна безошибочно почувствовала это по его уверенным и точным движениям – когда после прогулки по городу, воспоминаний и долгих поцелуев на набережной широкой реки, холодной в эту пору года, тяжело несущей свои тёмно-синие воды к недалёкому морю, они прильнули друг к другу на узкой постели в мансардной комнате.

На круглом столике в тесной близости – здесь всё было близко, танина комната была маленькой и тесной – стояли два бокала, в одном из которых на дне остался кроваво-красный рубин недопитого вина.

И судорога прошла волной, вернулась, поднявшись, и снова хлынула к промежности, когда Таня, ощутив завершённую полноту акта любви, услышала в самом своём ухе так памятный ей выдох блаженства – и почувствовала на щеке упавшую капельку пота.

Упавшую с глубокой ямки над его верхней губой.

Он спросил о хозяйке квартиры. Она что-то ответила, задумавшись в этот момент о странном стечении умело выстроенных обстоятельств, в результате которых он никогда не встречался ни с хозяйкой этой мансарды, ни с, тем более, её экскурсантами.

Татьяна прямо спросила его – а если этого не делать?

Он встал, медленно достал папиросы, спички – посмотрел на неё, она отрицательно кивнула головой – закурил.

Долг.

Он должен.

Он не смотрел на Таню.

И поэтому трудно было понять, ей ли он говорил – или себе.

Он говорил, что он солдат. Что у него есть приказ. А ещё он говорил о том, что у него есть долг. Долг перед своим народом, долг перед своей страной, долг перед его погибшими товарищами. Которые не должны погибнуть напрасно. А выйдет, что они погибнут напрасно, если Победа не будет достигнута. Поэтому он должен сделать всё для Победы.

И тут он посмотрел на Таню.

Она поняла, что означает это «всё». И закрыла глаза.

Опять.

И на этот раз не получилось.

Татьяна лежала на постели, не поворачивая головы.

Хотя в первый раз – Татьяна прекрасно помнила это! – она перед самым выстрелом посмотрела на Женю.

Но никогда она не смотрела на него в этот момент во все другие разы.

И лишь в мгновение выстрела – или мгновением позже – она, задев столик с бокалами, судорожно выставила перед собой руку, словно защищаясь от летевшей пули.

Размножившей её голову, выплеснув наружу красный – смешанный с кровью – мозг.

И наступила тишина.

В которой ушёл Евгений, тщательно вытерев во всех возможных местах свои отпечатки пальцев и свернув ПББС со ствола пистолета.

В которой бесшумно схлопнулись створки Времени.

В которой чётко звучали слова хозяйки квартиры, рассказывающей очередной группе экскурсантов историю этой странной комнаты в мансарде Старого города, в которой каждый год, в один и тот же день начала осени, когда широкие воды недалеко протекающей в близкое море реки холодно-сини, на маленьком круглом столике – вплотную к кровати – разбивается бокал, до этого целый год стоявший целым, и на белой скатерти – словно брызги…

Говорят – в этом месте своего рассказа хозяйка дома, который вернули её матери по реституции, всегда таинственно понижала голос – говорят, здесь в середине тридцатых годов прошлого века было совершено убийство очень красивой женщины. Убийца так и не был пойман.