– Как ты считаешь, почему Икар упал? – спрашиваю я его осторожно, пока он тончайшими инструментами соединяет последние мельчайшие связи.

– Ну, тут и считать ничего не надо… – пожимает он плечами.

– Почему?

– Ну… – он отводит со лба тонкие спутанные седые волосы – жест, в котором больше привычки, нежели нужды, – ведь в мифе же ясно говорится – он слишком высоко поднялся в небо, солнце растопило воск, который скреплял крылья… и он упал…

– Да, но это нелогично, – возражаю я. – Ведь…

– Ты ищешь логику в старом мифе? – усмехается он. – Логику там, где женщина спит с быком… хотя, сейчас даже… хм… там, где после этого рождается существо с телом человека и головой быка? Где можно подняться в воздух на крыльях из перьев и воска? Где…

– Это всего лишь красочные допущения, иносказания, – перебиваю я, не желая слышать пространный пересказ.

– И ты ищешь логику в сказочных допущениях и иносказаниях?

– Нет, я ищу логику в обычном физическом явлении.

– И где же там оно?

– Там, где каждый понимает, что в рассматриваемых условиях невозможно подняться так высоко, чтобы солнце растопило воск.

– В рассматриваемых условиях? – ехидно переспрашивает он.

– Да. То есть… ну… – я же не ученый, и он меня уже ловил несколько раз на косноязычии, и не упустил удовольствия и напоследок ткнуть в эту интеллектуальную лужу, – как бы это сформулировать… в общем, здесь не те расстояния… то есть не та высота, чтобы температура так радикально поменялась.

– Учитывая еще, что при увеличении высоты температура наоборот бы изменилась в сторону понижения? – подсказывает он.

– И это тоже, да, – покорно киваю я.

– А если предположить, что авторы мифа попросту не знали об этом маленьком моменте из школьного курса физики?

– Авторы мифа – народ, – угрюмо парирую я, впрочем, понимая, к чему он клонит.

– А если предположить, что народ в то время не имел в школьном курсе физики такого момента?

– Но Икар-то все равно упал!

– Хм… – пожимает он плечами, – ну тогда дело не в высоте, а всего лишь во времени, проведенном под солнцем. Это был естественный процесс плавления воска. От высоты ничего не зависело.

– Но Дедал-то долетел! Это подразумевает, что он пробыл на солнце даже больше Икара.

– Плохой воск, нет?

– Но Дедал-то долетел! А воск явно был у них одинаков.

– Неудачное крепление… техническая ошибка.

– Но Дедал-то долетел! – это уже не парирование, а так, агония сопротивления. – А крылья у них были одинаковые.

– Не факт.

– Почему?

– Ты же сам прекрасно знаешь, что в мире не бывает ничего одинакового. Возможно где-то… всего лишь миллиметр, микрон, брак. Обычный брак, вот и все. И высота ни при чем – как, впрочем, и солнце.

– Нет… мне кажется… нет, это бы тогда оговорилось в мифе…

– Миф – не полицейская хроника. Кроме того… кроме того, все это известно лишь со слов Дедала.

Он прав, и мне больше нечем парировать.

Я замолкаю, а он сильнее склоняется к переплетениям волокон – хотя в этом нет никакой нужды, и, скорее всего, это лишь привычка, мышечная память или просто элемент физического комфорта – и продолжает что-то паять и сводить на ощупь.

Я выглядываю в окно. Мое действие не имеет ничего общего с названием – окон нет, как не может их быть в глубоко утопленных вниз на десятки уровней бункерах, их здесь заменяет сложная система зеркал, которая пронизывает землю и выходит на поверхность полуслепым оком, оторванным от мозга-зрителя на сотни метров. Тем не менее, это все равно называется «выглянуть в окно» – что поделаешь, люди сентиментальны и упорно цепляются за старые привычки, особенно если это привычные фразы.

Серо-коричневый туман плывет перед глазами – и чем выше, тем он гуще, пока не стягивается под Верхним Городом сплошной тяжелой и душной пеленой. В нем, полускрытые, скорее угадываются, чем видны, туши цеппелинов – последнее, мертвое напоминание о прошлом, никому не нужные аппараты, ненужные настолько, что никто не заботится о том, чтобы убрать их.

– Ты думаешь, что сможешь дойти до конца? – спрашивает старик.

– Мне больше ничего не остается, – отвечаю я, не оборачиваясь.

Он вздыхает.

– Я так часто слышал эти слова… «мне больше ничего не остается»… от людей, которые уже вот, стояли на пороге… а потом они вдруг отказывались от своих слов, разворачивались и уходили…

– У вас было так много гостей?

– Я выражался фигурально.

– А я пошутил.

Мы молчим долго. Он – потому, что занят последними приготовлениями, я – потому, что мне нечего сказать. И еще потому, что думаю.

Думаю о том, действительно ли мне больше ничего не остается.

Действительно ли мне нечего терять.

И действительно ли меня тут ничего не держит.

И чем дольше я думаю, тем больше понимаю, что вопросы я ставлю совершенно неправильно.

Да, мне есть, что терять. Как минимум, у меня есть небольшой бизнес – и пусть он нелегальный… точнее, совершенно нелегальный и даже уголовно наказуемый, но на жизнь и сопутствующие удовольствия мне весьма и весьма хватает.

Да, есть, что меня тут держит – как минимум как раз эти самые жизнь и сопутствующие удовольствия.

Но дело-то вовсе не в этом.

И вопросы-то это совершенно не те.

Надо всего лишь спросить себя – а необходимо ли тебе сделать это.

И, получив ответ «да», навсегда забыть фразы со знаками вопроса.

 

– Готово, – в его голосе звучит печаль, словно он расстается с чем-то глубоко родным и дорогим.

Я беру из морщинистой, узловатой, но по-юношески твердой руки небольшой пластиковый пакет – странно, он почти невесомый… разумеется, он почти невесомый – и аккуратно прячу его под куртку.

– Мне бы хотелось увидеть, как это произойдет… – медленно говорит старик.

– Как я упаду? – криво усмехаюсь я.

– Как ты взлетишь…– кажется, он больше не хочет шутить.

– Взлететь мало, нужно еще долететь.

– Иногда самое главное – взлететь.

– Учитывая то, что за этим может последовать падение, – я бы сказал, что также иногда самое главное – вовремя понять, что взлетать не надо.

– Ты передумал?

– Отнюдь.

– Но ты колеблешься.

– Ты все-таки не стал делать вторые крылья? – спрашиваю я.

– Нет, ты же прекрасно видел.

– Но я все-таки подумал…

– Что неплохо было бы в точности разыграть тот старый миф?

– Нууу… мне бы не хотелось, чтобы он был в точности в финале… – усмехаюсь я.

– Поэтому его точность оборвется на середине, – разводит руками он.

– Ты отказался от побега именно поэтому?

– Кто знает… сначала я нашел для себя сотни оправданий… потом их количество уменьшилось до десятка… потом до пары… а может быть, все дело именно в том, что «поэтому»… Кто знает…

– А это было бы красиво… – задумчиво говорю я. – Главный архитектор Новой Гедонии…

– Город должен был называться по-другому, – резко обрывает он. – И он должен был быть другим! Он не должен был быть… таким… таким…таким!

Да, конечно, я задел больную мозоль старика.

– Люди, – пожимаю плечами я. – Просто люди такие. Нельзя в архитектурном проекте предсказать, какими будут люди – и какими они сделают этот город.

Он поворачивает ко мне лицо – первый раз за все это время. Его слепые глазницы белесы – словно местный туман пропитал его насквозь.

– Нет, нет, нет… ты не понимаешь… – лихорадочно бормочет он, тяжело дыша. – Можно, можно, можно… все можно. Город сам делает людей… сам… ошибка, одна малейшая ошибка… сбой в строгом рисунке лабиринта – и все искорежено… все уродливо… Они ошиблись… когда строили… ошиблись на метр, на сантиметр… сбили рисунок – и вот, что мы имеем!

Он замолкает.

Я еще раз проверяю, как лежит пакет. Достаточно лишь неосторожно перегнуть хрупкий шлейф… и точность старого мифа, прерванная в середине, все-таки возьмет свое в финале.

Мы молчим еще некоторое время. Кажется, каждый из нас опасается или просто не хочет сделать первый шаг.

Наконец, я решаюсь.

– Прощай, – говорю я.

– Прощай, – откликается он.

Звонок к началу финального акта тщательно разыгрываемой последний месяц пьесы прозвенел. Вот только… что будет на сцене, когда опустится занавес?

 

Я закрываю за собой дверь. Латексные перчатки неприятно стягивают кожу, и я с облегчением сдираю их с рук и прячу в карман. Необходимое средство безопасности, ничего не поделаешь. Если все раскроется и на старика выйдут – по крайней мере, в его комнате не будет моих отпечатков пальцев. О волосах я подумал также заранее – и только поднявшись на нулевой уровень, опущу с головы плотный капюшон. А что до того, что кто-то мог меня заметить… человеческое зрение – ненадежная штука, куда ему до техники. А техника скажет, что никаких моих следов не было. Никаких следов. А нет следов – нет и меня, нет и человека.

Все считают, что старик выжил из ума – что ж, пусть считают. Так даже удобнее – во всяком случае, он мне так говорил. А может, он так всего лишь сам себя уговаривал – ведь что еще остается делать, когда все вокруг что-то считают?

 

В лабиринте подземных улиц темно, душно и затхло. Кондиционеры здесь практически не работают – забиты пылью, грязью, землей, да чем угодно, чем только можно забить их. Их должны чинить, да – но специалисты сверху спускаются сюда только в самом крайнем случае, когда люди начинают умирать и портить график посещения рабочих мест. Местные же умельцы больше ломают, чем чинят.

Кто-то блюет в темноте, кто-то хрипит – а может, так дышит, остатками полуразложившихся легких.

Что-то хлюпает впереди, сбоку, сзади.

Сзади?

Я резко останавливаюсь.

Это может быть кто угодно. Кто угодно – от генномодифицированных крыс-охранников до моих потенциальных клиентов и даже…

И это-то «даже» мне и не нравится.

И тем более не нравится мне потому, что когда я остановился – так же остановилось и хлюпанье сзади.

Конечно, рано паниковать, и это может быть даже банальный трущобный грабитель, может быть маньяк, на худой конец, – но если еще пару часов назад с меня было нечего взять, то сейчас в моих руках сокровище, сопоставимое с величайшими драгоценностями мира. Беда только, что его ценность известна только мне и старому, всеми позабытому архитектору – поэтому при таком раскладе оно сгниет где-то в грязи, под тусклыми фонарями, полузатоптанное и незамеченное.

А вот при раскладе другом…

Черт возьми, где же я мог так проколоться? А ведь это же я, точно я – не старик же сдал меня властям, в конце концов?

Я делаю шаг.

Грязь под моими ногами влажно чвякает – и такой же чвяк-близнец слышится в паре метров за моей спиной.

Ну что ж… как говорится, больше ничего не остается.

 

Я бегу очень долго, петляя по лабиринтам – и то и дело сворачиваю на переходы, где уже был пару минут назад, поскальзываюсь на лужах, в которых чуть не извалялся пять минут до этого, и неустанно вслушиваюсь в такое же хлюпанье и поскальзывание за своей спиной. Наконец, я вырываюсь на поверхность, на нулевой уровень – и ныряю в пеструю взбудораженную толпу. Она уносит меня как щепку, оторвав от преследователя – а, может, так же уносит и его, оторвав от меня.

 

********

Мне надо немного отдышаться, и я забиваюсь в дальний угол самого грязного и замшелого бара нулевого уровня.

Так уж получилось, что мой угол оборудован окном – хотя, честно говоря, это, настоящее, окно ничем не отличается от суррогатов нижних уровней, а то и похуже их. Я осторожно, рукавом куртки и пальцами, соскребаю грязь и плесень со стекла – а скорее, надо полагать, с прозрачного пластика, вряд ли бы у здешнего хозяина нашлись деньги на такое дорогое и такое хрупкое и непрактичное в этих условиях стекло.

Все тот же – только здесь от множества неоновых вывесок и огней забегаловок мертвенно-синюшный – туман, какие-то лужи – интересно, это прошел ливень, или же что-то прорвало на ближайшем нижнем уровне? – и огромные тени мертвых цеппелинов, заменяющих давным-давно потерянные в этом мире облака.

В стакане плещется что-то мутное, отдающее резким запахом – и я долго не решаюсь отхлебнуть. Ведь, ворвавшись в бар, запыхавшись, и еще переживая призрачную погоню внизу, – я даже и не запомнил, что же конкретно заказал.

Наконец, вздыхаю – и резко выливаю жидкость в рот. На удивление, вкуса нет никакого.

– Куда-то торопишься? – голос над моим ухом растягивает слова, как будто его хозяин живет в параллельном мире, мире, где время течет по-иному, где год считается за два.

Мне даже не надо оборачиваться, чтобы понять, кто это. А может, что это?

На этот вопрос уже несколько лет нет однозначного ответа.

Полу– (а может даже треть-, четверть-, пятая-часть-?) человек, полу– (две- треть- и так далее?) машина. Железный Дровосек из старой сказки. Железный Дровосек, который самым первым из себя потерял сердце.

Лучший детектив города, блестящая полицейская ищейка – и мой злейший враг со школьной скамьи. Мы не встречались лет двадцать – но тем свежее детские обиды и подростковая злоба.

Не нужно гадать, что привело его сюда.

Не нужно предполагать, как это закончится.

Интересно лишь – с какого момента он узнал о том, что я собрался сделать?

Я кисло улыбаюсь.

– Всегда найдется кто-то, по сравнению с кем мы торопимся, – как и кто-то, по сравнению с кем мы тащимся как черепахи.

– Ты всегда умел красиво говорить, – кивает он. – Выпьем?

– Я бы не хотел… – осторожно отвечаю я.

– А что так? Собираешься управлять транспортным средством?

Он смотрит на меня прищурившись – один глаз у него точно имплант, причем достаточно старый, а вот как насчет второго? – наклонив голову набок.

– Почему упал Икар? – спрашиваю я его.

Он молчит. Наверное, не ожидал такого вопроса. А может, не знает, о ком я спрашиваю.

– Сложно сказать… – наконец отвечает.

– Слишком много вариантов?

– Да нет, – пожимает плечами. Слышен едва заметный хруст. Неужели у него ключицы свои? – Слишком мало доверия.

– К чему?

– Я бы лучше сказал – к кому. Но пусть будет к чему. К источнику.

– Это миф, – уверенно парирую я. – Источник – народ. Тут сложно говорить о доверии и недоверии. Миф либо есть – либо его нет.

– Я не про народ, – его механические пальцы осторожно гладят стакан, а я краем глаза рассматриваю его одежду – и с удивлением понимаю, что не вижу ни пятнышка грязи.

– А про кого?

– А кто мог обо всем этом рассказать?

– Я не понимаю.

– Двое сбежали из лабиринта, – меланхолично говорит он, словно читает старую, наизусть заученную лекцию. – Один погиб, второй добрался до места. Кто мог обо всем это рассказать?

– Миф – не полицейская хроника. Кроме того, все это известно лишь со слов Дедала.

– Бинго! – вяло усмехается он. – Хотя запоздалое бинго, я бы сказал.

– Ну уж какое есть, – я делаю вид, что мне надо поправить застежки сапога, и наклоняюсь. Его обувь чистая – относительно чистая, да… но совершенно точно не бывавшая сегодня на нижних уровнях.

– Да уж. Так вот… насколько ты можешь доверять словам Дедала?

– Не знаю… – я снова выпрямляюсь за столом. – Но зачем бы ему врать?

– А зачем люди врут? – на этот раз он усмехается криво, и я замечаю блеск дурно вживленного металлониточного нерва на правой щеке. – Кроме того, есть еще и второй вопрос – почему люди врут.

– А разве есть разница между этими вопросами?

– Колоссальная! – он машет рукой, заказывая еще по стаканчику, не замечая моих вялых протестов. – «Зачем» предполагает явное наличие выгоды от этой лжи – и нам надо только понять, что же это была за выгода, определить ее из круга возможных.

– А «почему»?

– А «почему» – может и не иметь явной выгоды. Это может быть что-то подсознательное, неотчетливое, просто какая-то неосознанная потребность соврать.

– Ну хорошо… зачем – или почему – Дедал мог соврать?

– Ты предлагаешь мне устроить небольшое детективное расследование дела, закрытого за давностью лет?

– Нет, мне просто интересно. Я бы сказал, что это… несколько необычный взгляд на миф.

– Я бы сказал, что это совершенно обычный взгляд на любую ситуацию, где замешаны два и более человека.

Я молчу.

Он тоже.

– Мне кажется, что ты очень хороший детектив, – наконец честно говорю я.

– Мне обидно, что тебе это только кажется, – так же честно отвечает он.

– Мне кажется, что ты мог бы с легкость раскрыть это старое дело Икара.

– Не думаю.

– Почему?

– Потому что мне никто за это не заплатит.

– А просто так, для себя?

Тот долго молчит.

– А просто так, для себя… – наконец говорит. – Просто так, для себя я иногда закрываю раскрытые еще до открытия дела.

И смотрит на меня.

В упор.

– Ветер северный, – роняет, как бы просто так. – Гонимые им цеппелины перекроют Цирковой район и будут медленно двигаться по часовой стрелке к кладбищу… Надо это учесть, чтобы не попасть на пути под них.

Я молчу.

Он тоже.

Наверное, я не прав. Железный Дровосек так и не потерял сердце.

 

********

– Почему упал Икар? – спрашиваю я ее.

– Испугался, – незамедлительно отвечает.

Она из Верхнего Города. Не буду рассказывать, как мы познакомились и где пересеклись. Достаточно лишь сказать, что иногда пресыщенные жители верхних уровней снисходят до нас, нулевиков – а некоторые даже не брезгуют гульнуть и под землей. А почему бы, собственно, и нет – чем выше уровень, тем ниже нравы. Тем ниже хочется упасть – и тем с большей охотой они это делают.

Из моих слов можно сделать вывод, что я не уважаю ее. Не буду лукавить – не уважаю. Они из тех людей, к которым категория уважения не применима. Не потому, что они ниже ее – или выше, нет. Просто они находятся вне ее.

Я даже не могу представить ее – и уважение. И ее – и любовь. Да, я не знаю, люблю ли я ее. И тоже не могу применить к ней эту категорию. Да, мы спим вместе. Не всегда, конечно, – но частенько. Но не более. И не менее.

Я не собирался – вернее нет, даже не задумывался о том, чтобы попрощаться с ней. Честно говоря, она даже как-то выветрилась у меня из головы за это время, пока я разрабатывал и приводил в исполнение – будем справедливы, приводил руками старика – свой план. Нет, мы продолжали с ней встречаться и спать – кажется, даже с той же регулярностью, – только ее больше не было в моей голове. А в моем сердце ее не было и подавно.

Наверное, это плохо.

Не знаю.

В этом городе нет слова «плохо».

 

Она курит на окне.

Розовый пеньюар.

Розовый маникюр.

Чуть уловимый аромат роз.

Дороти, ты не в Канзасе, – почему-то приходит мне на ум изуродованная фраза из старого кинофильма многовековой давности. Непонятно, почему я вдруг сравнил ее с той девочкой – может, из-за того, что разговор с Дровосеком до сих пор свеж в моих мыслях и, пытаясь понять мотивы этого неожиданного благородства, я пытаюсь разыграть нынешнюю ситуацию по нотам старой сказки?

– Думаешь, испугался? – спрашиваю я.

– Ага, – лениво кивает она.

– А чего он мог испугаться?

– Известно чего, – пожимает плечами она. Разгульная жизнь наложила свой отпечаток на лексикон Дороти – с каждым разом я замечаю, что она разговаривает все более и более косноязычно – хотя мне ли судить об этом. – Известно чего… Упасть.

– Испугался упасть – и упал… – криво усмехаюсь я.

Она так же криво усмехается в ответ.

Ее четкий, словно выточенный из камня, профиль – интересно, сколько денег она, а точнее, ее папочка, вбухали в пластические операции? – выглядит еще более чеканным на фоне разбухших цеппелинов. Дровосек был прав – их гонит к Цирковому району.

Кстати, кажется, именно там мы с ней и познакомились. На одной из тех самых ярмарок-карнавалов, которые закатывают главы Города тогда, когда ситуация недовольства низов приближается к критической. Я, конечно, сразу понял, что девчонка не из простых – но то, что она окажется дочерью мэра… этого я не мог помыслить даже в самом диком сне. Однако этот сон случился наяву – и сложно сказать, чего в нем было больше, кошмара или удовольствия. Иногда удовольствие имеет очень острые коготки, очень зоркие глазки и невероятно огромное чувство собственности.

– Ветер северный… – роняет она.

– Да, – киваю я. – Я знаю.

– Следишь за погодой?

– Иногда…– деланно пожимаю плечами. – Когда нечего делать.

– Или когда наоборот, есть что?

Я молчу.

Она тоже.

– Я не понимаю, о чем ты, – осторожно говорю я. Мне не нравится то, на что она намекает. Точнее, мне не нравится, что она вообще на это намекает. Особенно мне не нравится то, что она вообще откуда-то об этом знает. И, наконец, мне невероятно, ужасно не нравится то, к чему это ее знание может привести…

– Именно так говорят, когда как раз понимают, о чем… плохая мина при еще более плохой игре, – сухо роняет она слова, стряхивая на пол пепел.

– Что? – я выдавливаю из себя улыбку.

– Ты знаешь, что, – отвечает она.

– Нет, что ты… – я хочу назвать ее ласковым словом, но почему-то они все выветрились из головы. А может, я ее никогда и не называл ласковыми словами?

– Я даже не могу понять, что же мне во всей этой ситуации не нравится… – медленно говорит она, туша сигарету об оконное стекло – настоящее, дорогое оконное стекло, которое сейчас так безжалостно покрывается серыми подпалинами. И от вида этих подпалин мне становится не по себе. – Сначала я думала, что дело в том, что этот поступок сам по себе… антиобщественный. Потом я поняла, что применительно к тебе слова «антиобщественный поступок» или «поступок незаконный» являются банальностью, так что дело не в этом.

– Как и к тебе, – буркаю я, лихорадочно соображая, что же мне теперь делать, и кляня себя за внезапный приступ сентиментальности, который пару часов назад привел меня в ее квартиру. Хотя… да не в сентиментальности было дело, что уж там говорить… банальные гормоны… да еще и это безвкусное пойло в баре сыграло черную роль… третий стакан был явно лишним…

– Буду считать, что это комплимент, – без тени улыбки отвечает она. – Так вот потом, пораздумав еще немного, я поняла, что дело, скорее всего, в том, что ты не поставил меня в известность об этом своем… проекте.

– А должен был? – мое недоумение искреннее, что уж скрывать.

– Разумеется, – ее уверенность столь же искренняя.

Она делает жест, словно раздумывает, не взять ли еще одну сигарету, но потом убирает руку.

– И еще, – продолжает она меланхолично. – Меня удивило то, что ты подумал, что можешь меня так просто… бросить, – последнее слово прозвучало с оттенком угрозы… или же это всего лишь звуковой мираж?

А еще мне кажется… да… совершенно точно! она прислушивается к тому, что происходит в коридоре. И хотя там еще тихо – но я уже понимаю, что это всего лишь «еще».

Да, Дороти… мы с тобой точно не в Канзасе.

И что такое – этот Канзас?

 

Я сталкиваю ее с подоконника – внутрь комнаты, хотя Боже, как мне хотелось сделать этот толчок в другую сторону! – и сам вскакиваю на него.

Она заливисто хохочет:

– Что, прямо отсюда? Ты дал мне билет на лучшие места!

У меня нет времени – да и слов – чтобы огрызнуться. Под ногами тонкий парапет – дань какой-то старой архитектурной моде; вниз – сотни метров, вверх – туман и треклятые цеппелины, словно бесстрастные зеваки.

И лишь через минуту, когда я, через десять метров от ее окна, вытянувшись в струнку, перепрыгиваю с парапета на какой-то еще один архитектурный изыск, но более надежный и ведущий за угол здания, и там уже, далее, к сложной системе анфилад и арок, где я уже спокойно затеряюсь той же щепкой, но уже в толпе Верхних – лишь тогда я слышу шум, топот, ее визгливый – как я не замечал этого раньше? – голос, чьи-то сухие приказы… но меня это уже не касается. По крайней мере, я на это надеюсь.

Кстати, а я ведь не обратил внимания на чистоту ее обуви – приходит в голову запоздалая мысль.

 

********

Так странно и непривычно – быть выше цепеллинов. С этой точки зрения они похожи на огромных китов – кстати, а кто и когда в последний раз видел последнего кита? – которые мирно дремлют в тумане. Странно, как меняется наша точка зрения на что-то – в зависимости от того, с какой точки мы на это «что-то» смотрим.

Она молчит. Она молчит всегда – правда, и виделись-то мы всего раз. Тот самый раз, когда мне в голову и пришла эта безумная, совершенно невозможная идея. Тот самый раз, когда я зачем-то забрался на старый маяк. Как я забрался туда, и самое главное – зачем – так и останется покрытым пьяным мраком. Но картина, которая представилась тогда моим глазам, – запечатлелась во мне навечно.

И вот я снова смотрю на это.

Солнце – настоящее солнце, совершенно позабытое там, в тумане, дыме и чаде, – золотит дорожку в воде океана, который окружает город-остров. Дорога из Желтого Кирпича. Только она ведет не «туда», а «оттуда». Побег из этого Изумрудного – каменного, каменного, каменного – Города.

– Почему упал Икар? – спрашиваю я.

«Он просто не умел летать», – пишет она на листке из старого блокнота. Судя по старомодной обложке, она давно не посещала канцелярские магазины. Судя по новизне этой обложки – ее так же никто давно не посещал.

– А почему тогда Дедал…

Она останавливает меня жестом.

«А он просто не знал, что не умеет летать», – быстро пишет она.

Я смеюсь. Она безмолвно улыбается – так растерянно улыбаются люди, когда их серьезные и идущие от всего сердца слова принимают за шутку.

– А ты бы хотела попробовать… улететь отсюда? – спрашиваю я зачем-то.

«Я знаю, что я не умею летать».

– Я тоже не умею, – качаю головой я.

«Ты сомневаешься в этом неумении…», – она пишет это, внимательно глядя мне в глаза.

Я усмехаюсь.

– Сомнение – уже половина знания, – весомо говорю я ей где-то услышанную фразу.

«А я знаю, что ты умеешь», – она продолжает глядеть мне в глаза.

И почему-то я вдруг понимаю, кто тогда бежал за мной в темноте подземных уровней.

И почему он молчал.

 

Я стою на площадке маяка и гляжу на дорогу из золотых плиток.

И снова предательская мысль бьется в висках.

– Почему упал Икар?

Солнце?

– Почему?

Техническая неполадка?

– Почему?

Злой умысел Дедала?

– Почему?

Испуг?

– Почему?

Всего лишь неумение?

– Почему?

– Почему?

– Почему?

Ответа не будет, я знаю. И не знаю, дал бы его сам Икар, доведись ему потом ответить.

 

Я достаю из-под куртки пакет и осторожно его разворачиваю.

Потом снимаю куртку.

Потом рубашку.

Склизкий холодный туман, ползущий снизу, из города, облипает тело – словно меня касается огромная отвратительная медуза… кстати, как давно с побережья исчезли медузы? я не видел их с детства…

Содержимое пакета переливается на солнце и чуть набухает, когда на него попадают капельки тумана.

Сложнейшая и тончайшая структура – как человеческий разум мог придумать такое, как человеческие руки смогли создать, руки, не ведомые глазами, разум, не вдохновленный эгоизмом?

Я бережно расправляю на ладонях переплетение нитей, микросхем и пленок, а потом единым движением накидываю на плечи.

Если бы крылья у меня были до этого, то я бы подумал, что их сейчас отрывают. Наверное, так они и должны вырастать – с болью и агонией, чтобы не было слабости их потерять. Нановолокна проникают в поры моей кожи, срастаются с нервными окончаниями – и мне не надо оглядываться, чтобы знать, что сейчас происходит с моей спиной.

И когда боль утихает, а я начинаю ощущать касание воздушных потоков – словно до тебя дотрагиваются чьи-то нежные пальцы, – тогда я снова задаю тот самый вопрос.

– Почему упал Икар?

И вдруг понимаю – он не упал. Просто его история закончилась.

Я делаю шаг к бездне – и будущему – и замираю на полпути.

– Но почему его история закончилась? – спрашиваю я вслух.

Моего плеча осторожно касаются, словно спрашивая, что я имею в виду.

– Но почему его история закончилась? – повторяю я, уже зная ответ.

И резко повернувшись, прижимаю к себе ту, что стоит рядом со мной – и, расправив крылья, шагаю вниз.

И я точно знаю – теперь-то я точно знаю.

Я не упаду.

Моя история не закончится.

Потому что мой полет другой.

Мой полет – не только для меня.

Полет не должен быть лишь для одного.

А двое никогда не упадут.