0.
Мирозданию не свойственно единство. Существуют тысячи малых миров, время и пространство в которых устроены иначе.

1.
Рубен любил город разумной, несуетливой любовью, часто выбираясь в причудливые парки с извилистыми дорожками и незаурядной работы статуями. Под сенью густых раскидистых платанов удобно было и читать, и размышлять, и просто дышать в унисон с просторным и могучим Вавилоном.
Из сотен мест, что повидал он в городе, не переносил Рубен только составленные вместе светящиеся щиты на автостраде, по которой можно было добраться до пригородов, не исключая и Лагирсу. На большинстве щитов сверкали яркие, пестрые, славные узоры и картинки, напоминающие о действительно важных вещах: уплате податей, подготовке к посту, необходимости посещения Дома Веры. Но на последнем щите постоянно полыхал густо-красный пожар, мерцающий в такт никак не поддающемуся прочтению девизу.
Щит напоминал Рубену о машине целителей, смутно проступавшей сквозь забытье..
Впрочем, на самом деле рубиновые огни «скорой», мерцавшие голодными глазами, теперь отделяли от Рубена многие годы.
В пропасть истекшего времени уместилось немалое: от лилового покрова теней вязов, скользивших по высокой крыше медицинского экипажа, и до второго брака, с Авилой Шенгус, подарившей ему счастье всей жизни по имени Той. Великие Древние, туда почти без остатка уместился бы весь нынешний Рубен Грова — высокий крепкий мужчина, слегка прихрамывающий на правую ногу и коротко стриженый, типичный кахети с неизбывной синевой на щеках, чутким горбатым носом и глазами навыкате… но только почти.
В тяжкие летние ночи, скрывавшие до поры грузные лохматые тучи над близким морем, Рубену подчас снились трудные, удушливые сны; тогда он забирал колючий плед с уютного просторного кресла в углу их спальни и брел к холодильному шкафу, чтобы не глядя выхватить из стылого синеватого света тонкогорлую бутылку чая. С бутылкой и объемистой чашкой, расписанной джигитами и гулями, надо было усесться на плетеный стул с краю веранды. В этот момент леденящий спазм в горле начинал отпускать; впрочем, ложиться спать обычно уже не приходилось — попросту не хотелось. Грозовые ночи Рубен проводил, изучая причудливое ажурное сплетение молний на горизонте. Сполохи зарниц ничем не походили на огни «скорой», совершенно ничуточки…
И слава богу.
Вот эти сны, о которых с трудом удавалось забывать днем, — остались из вечера смерти Ноны. С той стороны бездны.
Самыми душными, пыльными вечерами он пытался молиться о забвении, пытливо вглядываясь в суровые отрешенные лики святых, но каждый раз натыкался на непреклонную прохладу… и думал, что обречен забрать память с собой даже на тот свет.
Пробовал он докричаться и до сестры.
С тех самых пор, как появился Той.
С тех самых пор, как появились сны.
Никто не отвечал.

0.
Миры бескрайние и миры крохотные, миры дикие и миры многолюдные… в них мы уходим, умирая, закукливаясь в вещи и события, глубже всего выжженные на нашей душе.

2.
…бежать вдоль кромки газона, затем по поребрику, затем — по мокрому асфальту, брызжа теплым мутным потоком летнего дождя из-под легких кроссовок.
Фонари и луна соревнуются, кто лучше осветит землю, луна серебрится в полной силе и нездешней, внемировой красоте отстраненности, вечности, неуязвимости, зато фонари — столь же равнодушно — проницают под кроны самых высоких деревьев. Тени от этого множатся бессчетно, сплетаются замысловато, кажутся не то живыми, не то всего лишь мыслящими – ветвистыми и причудливыми мыслями…
Споткнувшись, удержаться на ногах. Некогда думать о постороннем!
Впереди виден тяжелый полугрузовичок, развернутый очень странно и совершенно неправильно — наискось по проезжей части. В ночном свете капот, немного помятый, выглядит, тем не менее, благородно и гордо, словно лакированный нос какого-нибудь «Империала», а чудодейственный дождь еще только заканчивает скатываться с крыльев и продавленной радиаторной решетки. Чуть поодаль, почти за краем дороги, лежит изломанный паутинчастый силуэт. Велосипед. Да, это, наверное, велосипед. Но только черный. Черный.
Хорошо…
Хорошо.
У Ноны — красный велик с большущей наклейкой Сони Иземьяко. Очень похожей на вон то овальное пятно лунного света с темным по центру, конечно, но всего лишь похожим, да и то — издали и сквозь дождь разве толком различишь? Что за глупость.
Ноги онемевают и перестают держать… ну, почти. Приходится плюхнуться прямо на дорогу, на ладони и колени, больно ободранные мелкозубым шершавым асфальтом.
Уже из такого положения увидеть длинные волосы, разметавшиеся под колесами. И на четвереньках поползти, уже предчувствуя бесконечность… безнадежность…
…ведешь себя недостойно! — оказывается, кричат-то в самое ухо, но слышно стало вот только что – едва носилки с тельцем Ноны скрылись в «скорой». Вопит отец, которому уже тоже наплевать, слушают ли их, разглядывают ли. В крике гнев — но это гнев не на Рубена; в крике боль, но и ее причинил кто-то еще. Кричат, однако, именно на него; за что?
Рубен пытается запрыгнуть в «скорую», но немолодой санитар отстраняет мальчишку: чудо, что она все еще здесь, все еще с нами, настоящее чудо, но нельзя же полагаться только на милость Всевышнего и всуе испытывать Его доброту. Рубена отводят назад отец и сосед, дядюшка Давыд, на обоих нет лица, и слезы — их, конечно, нетрудно спутать с дождем, но…
«Скорая» скользит сквозь полосатые тени от веток вязов вдоль улицы, и рубиновые огни уменьшаются бесконечно долго и церемонно…
Первый сеанс родители провели, как полагается, на седьмой день. Рубен не пошел с ними к душеслову: он все эти дни так и провалялся на постели, без слова и почти без движения, не то виня себя за недостаток внимания, не то вспоминая их последние — последние! — разговоры с младшей сестрой.
Родители очень боялись за него, и Рубен частью онемевшей души замечал осторожность, опеку, заботу. Но – не умел, не мог, не был в силах отзываться. Но – первую смерть близкого каждый способен пережить только сам, по-своему.
Рубен оправился достаточно быстро, однако к душеслову не ходил никогда. Вообще. До этой ночи ему даже в голову не приходило покупать разговор с усопшими.
Но нынешний сон был особенным.

0.
Умирая, мы отделяемся от Мира в собственном мироздании.

3.
Отбивные, задорно шкворчащие на сковородке, способны соблазнить убежденнейшего вегетарианца — грехопасть ли, отречься ли от абсурдных убеждений. Рубен часто повторял это по утрам, одевая и тетешкая Тоя, пока жена готовила завтрак. Сегодня, впрочем, иначе: ночью громыхало так, словно валились столпы, подпирающие небо, и хоть ливень так и не обернулся бурей, впору было решить, что и небо рушится следом. Авила уже не один год хорошо знала, чем грозы оборачиваются для мужа, и некоторое время, закусив губу, помалкивала: наверняка, осторожно подыскивала тему для беседы. Гремело радио на мотив старинной композиции Сутурди: «Чер-на-я кош-ка, чер-на-я кош-ка но-сит из стра-ха и лжи се-реж-ки…» Той азартно уворачивался от шортов, а потом от футболки, нырял под стол, отпихивая толстого, зато невероятно подвижного кота Панча, и ободряюще вопил оттуда Рубену голосом мультяшного Змей-Лиходея:
— Ну! Ну же, недолго тебе осталось мучиться, злосча-а-астны-ы-ый!
Оба захохотали, когда отец все же сграбастал сынишку и триумфально — шах и мат, три очка за бросок, круговая пробежка! — закончил ритуал одевания. Как ни странно, ни стены, ни шкафы за время соревнования не сдвинулись со своих мест, не обнаружилось ни груд осколков, ни щепок. Мужчины Грова, разумеется, шумные и бурные, но совершенно не опасные – для своих.
— Сони, хулиганы и копуши, — со слабой улыбкой позвала Авила, расставляя полные тарелки. — Завтракать пора.
— А нам, нормальным, — возмутились мужчины в один голос, наполовину бархатный басок, наполовину звонкий тенор, — как же быть? Что, если человек привык подыматься чуть свет, ему уже и завтрака не давать?!
Авила показала рукой на стол, слегка склонив голову и улыбнувшись еще раз. Исподлобья взглянула на Рубена: муж широко усмехался, ероша рукой вихрастую голову Тоя, но в глазах, конечно, еще стыла отрешенность, появляющаяся в грозу, и уж ей-то подобное было видно. Рубен внутренне поморщился: никогда не могу ничего сделать с этим, каждый раз, словно впервые, боишься, тоскуешь, а надо бы брать себя в руки. Надо… знаю, что именно надо. Знаю.
— Что у тебя сегодня, милый? — спросила она, приобняв супруга и как бы невзначай слегка пожав ему предплечье, тем задушевным жестом, который в их семье обозначал: я рядом, успокойся, мы вместе, мы справимся. Вот только сейчас он предпочел бы обойтись без этого. Решиться следовало самому — и никак иначе.
Рубен дернул бровями, ненадолго задумался, на глазах приходя в самую что ни на есть боевую форму. Мягко втек за стол, принялся было за еду, аккуратно дуя на ложку, но замер, соображая, как ему поступить. Прихлопнул широкой загорелой ладонью столешницу, словно решившись играть ва-банк. В некотором роде так оно и было… да.
— Ты сможешь отвезти малого, Авил? Мне очень нужно успеть в одно место… достаточно далеко.
Темно-серые глаза, не отрываясь, заглянули ему до самого затылка. Рубен отвел взгляд, механически дожевывая, поглядел в окно. Налаживалась ясная, и похоже, еще и жаркая — дайте время — погода. День, впрочем, не хуже и не лучше прочих дней, если он вообще намерен разобраться со своими снами. А он…
— Я должен, — тихо сказал он, откладывая ложку и вставая из-за стола. Той выпрыгнул в тот же миг, упруго заскакал вокруг отца, старавшегося не встречаться взглядом с женой. Сын верещал и притворялся маленькой обезьянкой, сообщая всем и каждому, что туда, куда ему лично надо, он доберется даже и безо всяких провожатых, но, конечно, с мамой спокойнее, интереснее и куда как более прилично.
— Ты же не ходишь… — запнулась Авила, и тут же продолжила: — В тот же самый день. Ты же…
— Теперь все будет иначе, любимая, — рассеянно пообещал Рубен, застегивая хрустящие ремни наплечной кобуры. Если постараться, успеет и к душеслову, и в участок до пересменки. Он не сомневался, что у душеслова задержится не слишком долго, как и всегда.
— Это хорошая мысль? — грустно спросила она, бледная, измученная, особенно в полосе золотистого света, бьющего из окна. Рубен подошел к ней, взял ладонями за плечи, прижал к себе. Дышал он часто, сипло, будто загнанный зверь, но едва женщина отстранилась, чтобы заглянуть в лицо, казался уже спокойным, уверенным и собранным.
— Не волнуйся так. На работу я успею, если, конечно, ты… — он тягучим, сочным поцелуем оборвал разговор, и несмелое «Не надо никуда ехать» утонуло в нежности. Авила молчала, пока муж плотно затворил за собой дверь. Походы к дверям душеслова с некоторых пор стали еще одной традицией для Рубена Грова. Плохо, что дальше порога он никогда не заходил.
Она позвала сынишку, немедленно прибежавшего уже с газона за домом, помахала рукой Рубену, лихо развернувшемуся на их тихой улочке.
Никому: ни мужу, ни матери, жившей в соседнем городке, ни, наверное, даже себе самой она так и не призналась, что сердце ее трепыхается, словно пойманный птенец.
Близилась… близилось что-то.
Что-то.
Авила тихонько заплакала, глядя на отражавшегося в окне кухни Тоя.

0.
Единственным мостом, связующим миры, остается наш Голос. Голос, движимый памятью и душой.

4.
Музыка встретила Рубена едва ли не за квартал от дома душеслова, на углу Кленовой и Опалового Спуска, опасными изломанными стаккато ворвалась в открытое окошко автомобиля, полоснув виртуозным глиссандо по сухожилиям. Грова тряхнул головой и замедлил ход, вглядываясь в аккуратные окна неуловимо отличающихся друг от друга особнячков.
Душеслов Абель Майти обитал в доме №25 по Опаловому Спуску; отсюда открывался великолепный вид на залив, до которого тянулась обсаженная кипарисами и скромными стульчиками волнистая улочка, постоянно полная гостей города, попеременно стремящихся занять местечко то на солнцепеке в одном ее конце, то в уютных небольших харчевенках ближе к центру. Музыка, как и подумал Рубен, разносилась из домика господина Майти — не то еще какой-то нюанс процедуры, не то признак свободного времени в сочетании с недурным вкусом к классике.
Непонятно отчего Грова вдруг остановил машину подальше от дома и последние метров двести брел пешком, все сильнее уверяясь, что вот, и нынче, сон там или не сон, ему удастся разве что постоять на пороге, погрустить — и, выражаясь прямо, смыться.
Дверь была та же, и молоток в виде головы фавна был все тот же. Рубен тяжко вздохнул, удивляясь, что ему взбрело в голову явиться в тот же день после странного сна, а не выжидать сутки или двое, неизвестно на что надеясь.
«Черная кошка» Сутурди — подлинная, мощная, оркестровая — тут, на пороге, громыхала, заставляя вибрировать пол под ногами. Звук подавлял все прочие органы чувств настолько плотно и беспощадно, что Рубен неожиданно для себя постучал, а чуть подождав, попробовал открыть дверь.
Светлые лакированные филенки мягко скользнули в солнечный мир душеслова. А уж в зное и клубящейся пыли лейтенант Грова неожиданно различил хорошо знакомый ему запах крови. И вошел, не колеблясь, быстро обнажив табельное оружие.
Кабинет, как и небольшая аккуратная прихожая, со скромными журналами о загробной жизни и изрядно зачитанным экземпляром Книги Посмертного Пути, были пусты. Рубен едва успел сдержать естественный порыв обыскать шкафы; запах крови тем временем становился сильнее, а музыка превратилась в неистовый рев, источником которого оказались высокие колонки стереосистемы.
Поколебавшись, Грова выключил систему, надеясь, что если и не вызовет у хозяина желания поглядеть на чинящих самоуправство гостей, так уж точно поможет себе думать более рационально. Сон, занимавший все мысли целое утро, неожиданно оказался отодвинутым куда-то на задворки разума. Рубен выдохнул практически с облегчением.
А затем расслышал зов о помощи — и вынужден был все же лезть в чужой шкаф, занявший обширное пространство в углу кабинета. Из шкафа на него уставились болезненно блестящие глаза душеслова, привязанного к стулу. На груди твидового пиджака маэстро расплывалось огромное кровавое пятно, обозначавшее несомненное огнестрельное ранение… вот только со случайным выстрелом никак не вязались веревки, прочно спутавшие руки и ноги душеслова, и включенная музыка.
— А, — спокойно произнес Майти. Вышло очень слабо и тихо, но в наступившей гробовой тишине Грова услышал. — Это Вы, господин Грова… Человек, стрелявший в меня, уже ушел.
Рубен замер, не веря своим ушам, хотя, само собой, душеслов оговорился, страдая от боли и кровопотери.
— В Вас… стреляли? — переспросил он все же. — То есть, Вы имеете в виду: охотник, и вдруг в городе, и…
— Нет! — улыбнулся Майти терпеливо, и Рубен почувствовал невольное уважение к его упорству, так напоминающему упорство Ноны… — Нет, вовсе не охотник. И – не случайно. Ко мне пришли, наставили пистолет…
— Но, позвольте, — начал Рубен растерянно, — так не бывает! Люди не стреляют в людей просто так… ни с того, ни с сего… люди вообще…
Душеслов промолчал. Кровь потекла у него изо рта, а Рубен все никак не мог осознать ситуацию, просто разрываемую абсурдом. Люди не стреляют в людей: ведь убитый уходит в Огражденное, и уже через семь дней, разговаривая со свежепреставившимся, родственники или друзья в точности узнают, как и отчего тот скончался. Пусть мертвые не могут изменяться, но они и не забывают. Насильственная смерть невозможна, безумна, противоречит естеству! Зачем?..
— Возможно, — шепнул, собравшись с силами, господин Майти, — кому-то просто были нужны эти семь дней. Неважно, для чего; вот, к примеру, чтобы Вы все же не связались с сестрой; а что, ведь и такое можно допустить, как ни… Ну, то есть, может быть, определенная причина и важна… но мое время исчерпано, увы.
Он закрыл глаза, и Рубен, уже начавший спрашивать о Ноне, замер.
— Вы меня извините? — проскрипел душеслов неожиданно, — мне нужно подумать, где бы я хотел провести вечность. Это ведь непросто.
И чуть погодя тишина стала полной.
Рубен некоторое время еще смотрел на опустевший стул, на опавшие веревки, на пятно натекшей крови… ему все казалось, что и здесь уже есть ответ на вопрос, что гнал его сюда. Просто пока неизвестна точная формулировка такового.
И только набирая номер своего участка, он понял, что упустил еще один незаданный вопрос, который уж для Абеля-то Майти стоял куда важнее: кто и за что стрелял в скромного душеслова?
И — так, между нами, но здорово любопытно было бы узнать — как он сумел? Как смог решиться?
Улицу понемногу наполняли другие звуки, не менее громкие: отзвуки сирен, смутно напоминающие о творении Сутурди, а может, скорее о настоящей черной кошке в гладильном валу.

0.
Голос — единственный наш щит перед последним и вечным одиночеством. Голос наших усопших — наша защита.

5.
Сестра Рубена умерла не сразу. Доктора, соседи и родители — все изумлялись стойкости, проявленной маленькой девочкой, отказавшейся уходить в честно выстраданное Огражденное до последнего. Однако в госпиталь «скорая» доехала уже пустой.
Той пропал прямо из кухни: только что сидел, жуя шоколадные хлопья, и вот его уже нет.
Рубен выслушал сообщение патрульной службы, пока ехал в участок. Руки у него дрогнули, совсем немного; позже, конечно, пришло сожаление о том, что он не разбился тогда же. Много позже. Да и настоящий Грова не мог всерьез рассуждать о перспективе сбегать от страдания. Вот и Рубен доехал до участка чисто и плавно, вышел из машины, оперся о крышу — и начал дрожать сухой бесслезной дрожью скорби. Сухими рыданиями отца.
На стоянке не было ни души, зато едва он покинул лифт на третьем этаже, как оказался в сети колючих, рвущих и режущих взглядов, в отравленной сети сочувствия: бедняга, родители не должны хоронить детей, тяжело, тяжело, как жаль, тяжело… и за всем этим слышалось простое и бесхитростное: он потерял своего ребенка, где-то не озаботился осмотром врача, где-то пропустил мелкую, но ключевую жалобу, а в итоге, как бы там ни было, — проворонил собственного ребенка.
Грова не стал заходить в отгороженную каморку личного рабочего места, наплевав на видневшиеся сквозь полупрозрачное стекло цветы. Вместо этого подошел к телефону на стене и набрал дом, совершенно не зная, что может сказать; надеясь не то поддержать, не то обрести поддержку. Гудки продолжались очень, очень долго. Но он дождался и услышал — потухший голос, безбрежное горе, ни следа светлой и теплой женщины, придававшей ему силы жить.
— Авила… — начал он и поперхнулся знакомым, привычным, родным именем. — Что же это?
Сдавленное всхлипывание было ему ответом, а затем — глубокий, выстраданный вздох.
— Он… он говорил, что видел черную кошку, — послышалось полуминутой позже. — С неделю… с неделю назад. Я еще подумала, что ему не стоит смотреть все эти страшилки… успокоила его.
— Черных кошек не бывает, — непослушными губами произнес Рубен. — Коты не бывают… коты не бывают черными, это чертов миф!
Но бывали, разумеется, потому что котов ночной масти видели и Тоби Лууста, и Стани Конва — незадолго до падения моста, с которого напарники сумели спасти не всех, но многих, вот только сами уже не вернулись; и Грегор Замза — дня за три до того, как оступился, преследуя расторопного циркового медвежонка на полном тараканов заброшенном складе при набережной Тигра. Настоящие ли, нет — черные кошки исправно приходили, отмеряя последние дни. Давали знак приготовиться.
— Теперь… Он теперь в лучшем мире, — печально сказала Авила.
— В лучшем мире? — Рубену перехватило дыхание, да только отнюдь не от скорби или тоски. Он вдруг понял, что несказанно, зверски зол. — В каком?! Без нас?! Чем же это тот мир лучше, Авил?
И только спустя томительно-раскаленные мгновения странный шум из трубки сложился во что-то понятное: на другой стороне линии рыдали. Грова сел на край стола, погрузневший, придавленный, сразу осознавший, что вместо того, чтобы поддержать, он старается раздавить любимого человека их же общим горем. Попытался отыскать нужные, верные слова, уже почти нашел, вот-вот…
— …ну, по крайней мере, в другом… — всхлипнула неожиданно жена — и бросила трубку.
Рубен остался сидеть на столе, горбился и старался понять, что же не так в происходящем кошмаре. Потом поднял взгляд на широкое окно, сквозь которое хорошо видно было Твердыню на горизонте. И медленно сказал вслух:
— Я просто не верю, что Той умер.
Солнце неторопливо выползало из-за громадного пестроцветного конуса вдали. Солнце освещало мир, в котором Рубену Грова не суждено было больше видеть сына.
Солнце освещало Дом Скорби, восставший вокруг человека, который почему-то еще дышал.
Какая ирония.

0.
Голос напоминает нам о том, что все в Мире — вместе. Рядом. Плечом к плечу.

6.
— Не думаю, — рыкнул капитан Свока, увлеченно скребя курчавую бороду обеими руками сразу, — что ты сейчас в состоянии судить о подобных вещах. По совести сказать, тебе следовало бы немедленно отправиться домой. Мы все люди. Понимаем скорбь и… уважаем ее, да. Иди. Горюй, это необходимо…
Могучий и ражий капитан поднял свинцово-серые глаза на Рубена. Грова мгновенно вспомнил о случае в парке Воздушных Акробатов, о трагической гибели родителей капитана в минувшем году. Свока кашлянул и хрипло проворчал:
— А лучше налакайся. И так вон, гляжу, мерещится тебе…
— Осмелюсь возразить, — наклонил голову Рубен, — но мне не кажется, что преднамеренное убийство…
— Убивают зверей! – громыхнуло в кабинете зло и непреклонно. – Люди – умирают… ну, иногда и умерщвляются.
— Преднамеренное умерщвление… — начал Грова.
— Послушай, лейтенант, — приподнялся в просторном и добротном кресле начальник участка. — Ты близко подошел к грани служебного несоответствия. Умерщвление — это смерть, причиненная вследствие неосторожного либо небрежного поведения, положено знать каждому курсанту. За шесть тысяч лет, что стоит этот город, сколько случаев преднамеренного лишения жизни ты вспомнишь?
Грова молчал. Истекало 64-е столетие со дня Основания Вавилона, и за все время с того пресловутого дня ни один летописец либо архивариус не сыскал бы подобных сведений. В природе человека не было заложено позволения на убийство себе подобных. Единственные существа в мире, способные убивать сородичей, — это кошки; сущая притча во языцех, жуткие сказки складывают про них. Например, Безымянная Кошка, сплошь черная, способная убивать других котов… и забирать человеческую жизнь. Все так, вот только…
Абель так и стоял перед глазами, Абель, готовящийся к посмертию. Абель, впервые за тысячи лет умерший… по воле человека?
Рубен медленно встал, думая только про душеслова, слыша Сутурди, вдыхая пряную вонь крови, пробивающую миазмы пороха. Кто знает, так ли уж неправ Свока…
— Ступай домой, — с нажимом сказал капитан, глядя в потухшие глаза Рубена. — Ты всего лишь человек. Но и Авила — человек. Ее ребенок ушел. Ей нужна опора. Нужно утешение. Хотя бы на эти семь дней, пока… — и тут Свока осекся, поморщившись.
— Я понял, — негромко сказал Грова. Легкая дверь мягко хлопнула у него за спиной. Возможно, выход предлагался лучший из всех мыслимых, решил он, подходя к столу. И в этот момент увидел белый конверт посередине столешницы, который явно ему не принадлежал. Чувствуя неловкость, не поднимая глаз на коллег, которые наверняка спешили что было сил, составляя сочувственную запись, он взял нож и с хрустом разрезал плотную бумагу.
«Домой не ходи. Авилы там нет. Лучше иди вниз. И, кстати: сегодня — твой день сюрпризов.»
Грова вздрогнул и смял записку, всей кожей чувствуя усилившееся давление множества звуков участка: окриков, щелканья клавиатур, скрежета печатных станков, пьяного смеха из клеток предварительного заключения. Звонить? Кому? После рапорта об убийстве душеслова никаким словам скорбящего лейтенанта Грова уже не поверят…
Решить.
Рубен вскочил и быстро, резко отмахиваясь от заботливых вопросов: домой, к жене, прости, домой, — направился к лифту. Нажал кнопку — нервно, несколько раз кряду.
Кабина опустилась быстро и оказалась пустой. Только сбоку, у стены с рычагами управления, шевелился под струей воздуха из кондиционера не надписанный конверт.
«Первый сюрприз в коробочке зеленого цвета. Поспеши.»

0.
Смерть — не конец. Смерть — место передачи флажка.

7.
Люди часто повторяют себе, что некоторые вещи могут случаться с кем угодно, но только не с ними.
Рубен спешил, прогрохотал ботинками через обширный прохладный холл, выметнулся наружу — и увяз. Множество людей, тысячи лиц, пестрота нарядов изо всех концов страны струились вокруг шальным водоворотом. На другой стороне просторной улицы, неприметно затаившийся в переулочке возле антикварной лавчонки, виднелся закрытый зеленый контейнер для мусора.
Ни тогда, ни позже не смог бы он рассказать, что ожидал — и чего боялся — увидеть в контейнере, однако внутри все дрожало на единственной безумно тоскливой ноте.
Все кончено. Все кончено.
Растолкать стайку веселых, дружных студентов, обогнуть напряженную старушку с бумажным пакетом в руках, перепрыгнуть через невысокую резную плиту с символом Гильдии Антикваров.
Все кончено.
Вбежать в мощеный переулок, к ряду благоухающих контейнеров, первый из которых выкрашен в ядовито-зеленый колер.
Схватиться за крышку.
Сесть, опершись спиной о металлическую стенку и не зная, хватит ли сил открыть и увидеть.
Грова потер лоб, отер мокрую руку о штанину. В глубине души он ждал и обмана — а следовательно, незамедлительного удара, едва войдет в переулок. Ждал смерти, и, наверное, отчасти поэтому бросился сюда очертя голову… а теперь просто не мог. И ждал, уже понимая, что злоключения не завершатся настолько незамысловато.
«Папочка!..»
Горло перехватило стальным шнуром, и первым долгом Рубен попытался схватить душившие руки, отбросить… бесполезно. Он был один, если не считать крика, прозвучавшего в ушах.
Крика Тоя.
Крышка заскрежетала страшно и визгливо, Грова даже оглянулся, чтобы убедиться, что улица не уставилась на него с отвращением и любопытством, словно на больного урода… А потом посмотрел вниз и улица для него испарилась.
Продолговатый пластиковый пакет лежал поверх множества накопившегося мусора, и к черной блестящей поверхности чья-то рука приклеила белый конвертик с коротенькой записочкой: «Ап!»
Рубен, онемев, разорвал пластик голыми руками и тупо воззрился на бледное, синеватое личико, неподвижно задранное к небу. Потом медленно раскрыл полностью то, что увидел — тело любимого сына, лишенное жизни. Опускаясь на колени у контейнера, еще прежде, чем начать выть, Рубен отчетливо увидел черную кошку, умывавшуюся на крышке соседнего мусорного бака.
А потом наступила тьма.

0.
А если там, у них, не будет Голоса, который звучал бы для живых, что тогда?

8.
— Лежи, лейтенант, лежи, — примирительно проворчал капитан, поправляя розы в вазе у больничной кровати. — Ты пока слаб: пришлось накачивать конскими дозами успокоительного, иначе ты нипочем не отдал бы… хм…
— Тела, — сухо выдавил Рубен, которого милосердное забвение обошло далеко стороной.- Тела моего сына. Мертвого тела, — добавил он, не чувствуя внутри ничего.
Капитан молчал. В тишине палаты одиноко рычал вентилятор, ретиво гоняющий августовский воздух. В отдалении нескончаемой бурей рокотал поток экипажей, всхлипывали сигналы-плакальщики, поторапливая нерадивых возниц, взревывали голодными дэвами двигатели; звучало глухо, словно не взаправду. Или попросту из-за парка или сада.
Рубен молчал, не ощущая соленых капель, стекающих по жесткой колючей щетине на щеках.
Капитан высился у стены, страшный, с потемневшим лицом, и Грова медленно, едва не скрипя, совладал подумать: а ведь Своке сейчас по-своему стократ тяжелее – из жизни начальника стражи тоже вынули хребет, и потеря того мира, в котором живешь, всегда причиняет безумную боль. А мир капитана был утерян навсегда там, в операционной, над маленьким сизым тельцем, в котором невозможно было, нельзя было, недопустимо было узнать человеческое тело, и – никак не получалось не узнать.
Рубен не мог сочувствовать. Не сейчас. Хотя капитану, не видевшему судьбы Абеля Майти, позавчерашний день должен был казаться не кошмаром даже – бессмысленным, хаотическим бредом. Сумасшествием.
А мне, подумал он, что думать мне? Сегодня? Завтра? Через неделю? И что мне – делать?
Одиночество мягко укутывало плечи, стылой пеленой обволакивая мысли и чувства. Словно из-под воды, Рубен услышал густой, чарующий гул гонгов. Полночь. Смена дней.
На мгновение он крепко зажмурился и так, не открывая глаз, тихо спросил:
— Что с Авилой?
Свока молчал, но даже в отсутствии ответа таился загадочный, невразумительный и отталкивающий смысл.
— Ее пока что не… не нашли, Рубен, — сказал капитан.
Грова слетел с кровати и заковылял к стенной нише с формой. Нетерпеливо, не попадая в рукава и прорези для фибул, оделся.
— Я… я лучше отправлюсь домой, да? – спросил он через плечо.
Не было ответа. Он не стал оглядываться, чтобы увидеть вздрагивающие плечи несгибаемого командира: скорбь и без того накатывала от широченной спины на фоне темнеющего окна.
И спрашивать, по кому или по чему скорбит Свока, лейтенант не стал тоже.
Лестница нашлась уже в конце первого же коридора.

0.
Мы останемся одни перед лицом молчащей пустоты.

9.
Рубен почти мчался по улице, готовый расталкивать случайных прохожих, кричать и пинаться.
Этого не было нужно. Лагирсу притих, словно испуганный птенец, на улицах почти никого не было видно; и только палая листва кружилась в дикарских танцах посреди улиц, возвещая упадок цивилизации, не умеющей удержать в узде обыкновенных подметал.
Полминуты назад лейтенант Грова практически выплыл из дома, выгреб, напрягая легкие, руки, ноги… хватая воздух ртом, словно утопающий. Дом сделался постылым и мучительным без жены и сына.
Прежние порядок и аккуратность казались стелой, воздвигнутой над могилой – могилой с их телами: телом Тоя, телом Авилы, телом самого Рубена. Казались камнем, давящим на грудь. Не позволяли толком вдохнуть свежего воздуха мирного пригорода. Гнали прочь. Вынуждали искать дальше.
Грова шел быстро, изредка зло и жадно вглядываясь в прохожих. Кто-то из них не был человеком, кто-то был воплощенной Тьмой в обличье человека. Животным. Зверем…
Капитан звонил ему несколько раз, и когда Рубен сумел оторвать себя от книги с миниатюрными картинками из жизни существовавшей в незапамятные эпохи семьи Грова, когда пальцы успели отдернуться от милого изображения маленького Тоя, впервые наевшегося фиников в Дни Урожая, то понял, что Свока звонит далеко не из праздного стремления выразить сочувствие.
— Я кое-что понял про… — капитан запнулся. – Про охотника.
Рубен понимающе хмыкнул.
— Как мы знаем, первое убийство человека было убийство Абеля Майти, который еще ушел в Огражденное. Майти работал с твоими родителями, консультировал и тебя, и твою семью…
Рубен всхрапнул было возмущенно, однако ограничился тем, что крепче стиснул трубку.
— Второе убийство постигло твоего сына. То, что они происходят вокруг семьи Грова…
— Я тоже не думаю, что это совпадение, мэтр Свока, — устало сказал Рубен. – Наоборот, я считаю, что случившееся – моя личная беда и личное дело.
Капитан поперхнулся.
— Твое… дело?
— Я сам найду убийцу людей, — добавил Рубен, глядя в окошко кухни, на скачущую по широкому наружному подоконнику белку. – И убью его. Чтоб все вернулось…
В этот момент удушье снова скрутило его, теперь уже плотно и безжалостно. Лейтенант долго кашлял, а перед глазами темнел и исчезал такой уютный еще несколько дней назад дом.
— …чтоб вернулось то, что… то, что возможно вернуть.
Уронив трубку, он побежал прочь из дома. Красивого, ухоженного, мирного. Без единого следа утрат и потерь. Обманывающего.
…Рубен мчался по улице, сторожко наблюдая за прохожими. И рука его все чаще тянулась к кобуре.

0.
А кто достаточно смел, чтобы ступать в пустоту?

10.
— Я не пунимайй! – выл паренек, чьи толстые надбровные дуги выдавали в нем уроженца Северо-Западных Пределов. Под мохнатыми черными бровями бился и плясал неподдельный страх, и Рубену хотелось, ох, хотелось, чтобы страх был порожден виновностью мальчишки; впрочем, он понимал, что надеется напрасно.
— Грова, — взмолился Гретч, — да опусти ты оружие, ну, чего же ты хочешь добиться?! Увольнения?! Зачем ты в него целишься, скажи?! Он человек! Простой человек, такой же, как ты и я…
Грова оттолкнул от себя перепуганного юнца. Отступил на шаг и медленно спрятал оружие.
— Я тебе верю, сынок, — сказал он проникновенно, — но такое доверие стоит ценить.
Паренек закивал, мутные капельки пота ссыпались со щек и длинного носа.
— К моему дому приходили… — неторопливо принялся за дело лейтенант. Юнец закивал усерднее, потом залопотал малопонятно и поспешно, помогая взмахами рук выталкиваться наружу скомканным словам.
Его зовут Шитил Майти (Рубен ухмыльнулся бы, если б мог), он живет в трех кварталах, а вот в тот день как раз остался дома… заболел. И оказался рядом с домом Грова, и видел, все видел. Видел он крупного мужчину в красивом плаще, осанистого, но очень высокомерного с лица. Видел, как он о чем-то горячо спорил с Авилой Грова, махал руками и тыкал пальцем в грудь.
В это время там же, кажется, крутился и мальчик.
Затем визитер быстро ушел, причем Авила гналась за ним, молча и очень быстро… а потом они свернули за угол.
И когда туда заглянул он – осторожно, потому что уж больно зудело любопытство, — то уже никого не увидел. Разве что…
Паренек запнулся, и Рубен поднял на него тяжелый взгляд.
Сам лейтенант не взялся бы сказать, что можно было понять из его взгляда. Парнишка, однако, побледнел еще пуще и затараторил вовсе уж непонятно. Пришлось останавливать. Переспрашивать.
Там были местные шулера. Мастера наперстков и костей, карт и тараканьих бегов. Семейка Рижаф.
Грова кивнул и отпустил пленника. Тот сгинул мгновенно, только заполошный топот плавно стих вдали.
Гретч взялся за рукав Рубена.
Молча.
Грова – на какое-то мгновение ему почудилось, что это дотронулась Авила… или даже Той, — осторожно высвободил руку, а затем понуро сказал:
— Видишь ли, я часто охотился с отцом. Даже на львов, которых тогда было много в плавнях. И одно помню с той поры.
Рубен подошел к машине и отпер дверцу.
— Если охотишься на зверя-людоеда, места для жалости не должно найтись. Иначе жалеть придется тебя, но уже не тебе.
Напарник стоял на месте, а вокруг все так же затаенно молчал Лагирсу. Они сверлили друг друга взглядами, не замечая прохожих, и не скрывая боли, которая, прозрачная и хмельная, вставала между ними. Грова все никак не мог проститься с потерянными родными… а Гретч словно прощался с Рубеном.
И оба никак не могли – отпустить.
Наконец Гретч тоже сел в машину.
И спросил, словно вытолкнул из себя последний в жизни глоток воздуха:
— А мы сами во время охоты… не делаемся похожими…
Грова завел двигатель. Охотно бормочущий механизм раздавал замысловатые невразумительные ответы монотонно и неустанно. Но никому из стражников в экипаже не казалось, что такие ответы можно применить к людям.
Возможно, что и напрасно.

0.
Но если малые миры бесконечны и многообразны, то разве можно увериться, что Мир — единственен?

11.
Стража ворвалась в пристанище семейства Рижаф – большой трехэтажный дом на окраине складских кварталов – внезапно и неукротимо.
Рижафы то и дело попадались на чем-то, их отправляли на работы, они исправно отбывали не столь уж большие сроки, и возвращались.
В свой дом. И к своим делам.
Впрочем, возвращались не одни только Рижафы.
На этот раз получилось иначе. Ворвавшейся страже пришлось буквально отбиваться от наседлавших с криками и дубьем дюжих молодых парней – не шибко умных, но по-собачьи верных седобородому Деду. Гретч и парни сначала опешили, но быстро сориентировались, начав бить в ответ.
В конце концов остервеневший Рубен оглянулся и перехватил руку Гретча, занесенную над головой Деда. В руке был зажат пистолет. Дед уже успел получить рукояткой по лбу, и кровавая струйка побежала по морщинистому лицу. Рубен вгляделся в напарника, но увидел один лишь азарт. Больше ни следа сомнений. Ни следа сочувствия. И бесполезно даже упоминать о таковых; разве что…
— Он должен говорить! – крикнул лейтенант, и драка затухла. Стражники стащили вместе побежденных противников, начали аккуратно их сковывать.
Впрочем, продолжительные допросы, описание нелегальных товаров и запрещенных вещей заняло у стражи долгие, долгие часы. По истечении последнего Рубен, сутулясь, покинул дом Рижафов. Следом вывели ссутуленных под весом оковов мошенников.
Никто из них, однако, не знал ничего о семье Грова. Рубена даже не узнали.
Тем не менее, ребята шли довольные уловом и трудной, но необходимой работенкой. Слышался смех, ободрительные шуточки. Маленькую тщедушную фигурку, в которой Гретч или Грова легко узнали бы Шитила Майти, и которая торчала поодаль у соседнего склада, не видел ни один из стражников. Все они были заняты мыслями. Все они были по-своему полны эмоций.
Даже Гретч вышел сияющий и, не замечая Рубена, заспешил к фургону.
Лейтенант окликнул напарника и подождал, пока тот окажется поближе.
— Что ты собирался делать с Дедом? – медленно спросил Рубен.
— Усмирить, лейтенант, — фыркнул Гретч, — Точно так, как ты учил!
Рубен повесил голову. Все катилось в разные стороны, словно рассыпалась куча арбузов. Удержать их вместе больше не представлялось ему возможным.
Грова поднял голову, думая о том, что ему очень хочется умереть. Умереть – и, может быть, найти Мир своего сына. Чтобы быть с ним вместе. А может быть, решил он, заодно я отыщу и сестру. Спрошу ее обо всем.
— Мы почти перешагнули черту, — сказал Рубен. – Почти озверели.
Гретч возмущенно засопел.
— Мы защищали невинных людей.
— Зло, — возразил лейтенант, — всегда зло.
Гретч махнул рукой и искренне рассмеялся.
— Брось! Какое зло? Мы всего лишь шли туда, куда ты указывал.
Вот именно, подумал Рубен. Вот именно. Знать бы, что там, в конце указанного пути?

0.
Есть и другие Миры… Там не встречают боль и страх в одиночку.

12.
Капитан Свока остался у порога крошечной каморки лейтенанта.
Рубен все так же обессилено сидел за столом, в очередной раз тасуя бумагу со скудными заметками.
— Хорошее дело, — печально заметил капитан. – В другое время вас славили бы как героев. Отважных царственных ловчих!..
Свока хрипло засмеялся, стукнув кулаком в тонкую перегородку.
— Но кому сейчас есть дело до Рижафов и их жульничества?!
Лейтенант не поднимал глаз.
Он все пытался понять, где и когда ошибся. В котором месте своротил напрочь стройный мир, в котором так славно было жить. Но перед глазами стыли и отдалялись рубиновые огни «скорой».
Капитан все никак не уходил прочь, словно хотел сказать еще что-то. Сказать хоть что-то – глядя в глаза Рубену.
И Грова поднял голову.
— Что будет? — спросил Грова. — Теперь — что будет?
— На улицах плохо, лейтенант, — ответил Свока, прикрыв глаза рукой, — Так, как никогда не было. Мы даже не думали, что подобное возможно. Люди ведут себя друг с другом… словно с животными. Словно мы говорим на разных языках… или мы видим личины… Вотан из отдела по благополучию улиц вчера расстрелял пару обычных воришек. Гретч был забит насмерть толпой, разрушавшей закусочную на углу из-за того, что повара были смуглокожие, с юга. И чем дальше, тем…
— Я понял, — сказал Рубен. — Этого я не хотел.
— Да ты и ни при чем, дружище, — буркнул капитан. — Дело-то не в тебе… дело в тех записках. Дело в том, что смерть не унесла Тоя. И, кстати, Гретча тоже — то, что осталось от его тела, медики сшивали несколько часов, а перед тем собирали по кусочкам.
— Убийств не бывает, капитан? — спросил Рубен почти равнодушно.
Свока молчал. Наконец, не говоря и слова, протянул конверт подчиненному. Тот смотрел, не зная, чего больше в кипящем нутре: изумления, ненависти ли, страха. Или же и вовсе отчаяния. Затем открыл и стал читать.

0.
Там не оставляют близких в одиночестве.

13.
«Дорогой мой Рубен.»
В подземном паркинге полиции было холодно, легкий пиджак ничуть не спасал от стылого сквозняка. Грова быстрым шагом пересек ближайшие ряды, уставленные машинами, и двинулся вглубь, к секции 14.
«Не ищи меня. Не так давно случилось то, чего я боялась долгие годы: мою тайну раскрыли. Человек по имени Каин Майти явился к нам домой и бросил мне в лицо то, от чего я уходила с того самого вечера, когда мой велосипед сбили.»
Рубен вытащил пистолет из кобуры и огляделся. Здесь, в глубине, можно было ожидать кого угодно: курилка, где вечно собирались молодые полицейские, находилась у самого устья выезда. Стало быть, нужно оставаться начеку. Хотя бы пока не покажется враг.
«Он назвал меня по имени, рассказал о нашей семье, наших с тобой родителях. Знал все.»
Рубен шел уверенно, твердо – навстречу полной и окончательной правде, последней если не в его жизни, то в его смерти. Шаги разносились эхом, сквозь которое издали смутно доносился рев сирен. Его товарищи снова спешили на очередное кровавое буйство. Спешили спасать, усмирять. Возвращать мир. Спешили, неся с собой собственные жизни, которые у них могли отнять в любую минуту; спешили, делая ставку, которую никогда не делали стражники прежних тысячелетий, которую никому не должно делать. Грова же искал собственный путь. Путь к прекращению вереницы бессмысленных смертей.
«Каин объяснил мне, почему я жива и почему меня забрали из «скорой» тогда. Рассказал о том, что я не выжила, но поскольку тело мое не уходило, его сумели вернуть к жизни, и… и я снова ожила, но никто не был уверен, к лучшему ли это и отчего случилось.»
Рубен неожиданно ощутил скользкое, мимолетное тепло справа. Это было похоже на то, как он иногда ощущал льва в прибрежных зарослях, когда охотился с отцом. Но чем-то неуловимым и отвратительным отличалось.
«Он потребовал от меня уйти. Уйти немедленно, пока мы с тобой, брат мой, не натворили непоправимых ошибок. Пока не породили на свет…»
Рубен поднял пистолет и пошел медленнее, ощущая горячий пульсирующий прилив азарта. Хищник ждал его, хищник опасный и быстрый, хитрый и ловкий. Хищник кровожадный и охочий до человечинки.
«не породили на свет исчадия. Он сказал: исчадия. Я вспылила, потребовала от него уйти немедленно. Но Каин был против; Каин пригрозил, что вынудит брата прекратить скрывать секреты нашей семьи, и вот тогда нас заставят покинуть Вавилон. Нас. Бестий. Меня – и Тоя.»
У алой машины впереди завелся двигатель. Мрачные тени клубились внутри салона, Рубену пришлось сощуриться, но видимость не улучшилась. Он встал твердо и спокойно, изготовившись стрелять, если понадобится.
А потом вздрогнул.
Интересно, подумалось ему, интересно одно. Кто из наших читал письмо? Кто из наших знает о моей семье? А ведь кто-то мог и решить, будто корень всех зол – Грова. Все Грова. Включая и меня.
«Он все говорил, да нет, он просто орал, и в глазах у него была такая… такая боль. Я просто никак не могла его перебить…»
Кто в машине, думал Рубен, взводя курок. Кто? Авила? Вотан? Гретч… которого я не видел мертвым? Кто?
Кого придется убить мне, начиная свой счет?
«И пока Майти говорил, подошел Той. Хотя, мне кажется, он слышал больше. Возможно, вообще все. Малыш убежал, и тогда Каин ушел… хотел уйти. Я так испугалась, что он может пойти за нашим сыном…»
Машина сорвалась с места, не включая фар. Она понеслась прямо на Грова, взревывая двигателем и визжа покрышками. Рубен поднял пистолет двумя руками и прицелился в смутно видневшуюся фигуру за рулем. Он не мог разобрать, мужчина там сидит или женщина. Мог только стрелять — так, чтобы убить.
Снаружи небывалая буря смолисто-черной кошкой надвигалась на Вавилон.

0.
И там не умирают.

14.
Боль разламывала грудь, глодала левую руку и крушила кости ног. Боль лежала с ним в обнимку, несчастная и неотступная, словно малолетняя возлюбленная. Боль истощала и туманила разум.
В этой боли оставалось только одно светлое пятно: голос, звонкий и чистый голос Тоя.
«Пап.»
Рубен застонал и приоткрыл глаза.
«Папа!»
Он вздрогнул и окончательно проснулся. Руки и ноги все еще ныли, хотя заживленные вытяжкой Плода Жизни кости уже вполне срослись и окрепли.
«Папочка, я очень тебя люблю… Очень. Мне жаль, что я поступил так.»
Рубен лежал, прислушиваясь к тишине больничного покоя. В висках пульсировала тяжесть – не то от травм, не то от зелий и препаратов. Рука осторожно коснулась головы, прошлась по жестким спутавшимся волосам, ощупала ухо. Затем другое. У меня бред, подумал Рубен, я лежу, и мне мерещится, не пойми что.
«Мне так жаль, что я причинил себе смерть.»
Рубен сел на постели. Снаружи играли беспорядочные белесые сполохи, и грохотал гром. Быстрым взглядом он обвел комнату, но не обнаружил никого. Совсем никого.
— Той?!
Тишина. Травяные пряные запахи обступали его единственными посетителями палаты. Единственными гостями целого крыла. Единственными обитателями крошечного мира больницы. Рубен медленно зажмурился.
А потом, вдруг…
«Папа, вставай. Время не терпит.»
В грохот грома неожиданно вплелись раскатистые хлопки выстрелов; вопли людей время от времени заглушали рокот тяжелых моторов. Грова встал, ощущая не приближение беды, но тесные объятья. Да что там — он чувствовал, что запеленут в несчастье. Идти не хотелось. Он проиграл все. Судя по тому, что звучало с улицы, даже если он и сумеет найти капитана, им уже будет не до праведного гнева и возмездия убийце… впрочем, ведь он не убивал Тоя?
«Нет, пап. Нет. Но лучше мы поговорим об этом потом. Мама там, снаружи. Еще можно ей помочь…»
— Сын? — тихо спросил Рубен, прежде чем коснуться дверной ручки. — Но как я могу тебя… слышать?
«Все просто, пап. Каждый выбирает, где ему быть после смерти. Мне тоже был дан выбор. Отныне я всегда буду с тобой. В твоем сердце.»
Рубен медленно поднял взгляд горе.
И кивнул.
Шел седьмой день со дня смерти его сына.
Шел седьмой день со дня смерти прежнего мира.

0.
Некоторые люди могут отправиться туда.
После смерти.