Я иногда грущу. Когда мне бывает грустно, я вспоминаю слова одного старика:

– Ты запомни: главное не смотреть назад, а оглядываться исподтишка. А если и потянет к тому, что было раньше, так ты думай, что впереди деревья, холмы и кто-то где-то счастлив. А вообще, жизнь — это…

Он никогда так и не сказал, что же такое жизнь.

Сейчас мне где-то около сорока пяти и я почти ничего не знаю о жизни; самое лучшее, что мне придумалось, так это говорить всем, что мне где-то около шести.

Все потому, что в этом возрасте я встретил этого самого старика, который сделал так, чтобы грудь моя вдыхала запах ночных фиалок каждый вечер, а руки сами тянулись к очередной желтостраничной книге. Он изменял жизни, а мою перевернул вверх тормашками, и вот так вот она до сих пор и стоит – вверх тормашками.
В то последнее внешкольное лето я мог бродить по свежескошенной траве даже без ботинок, не опасаясь того, что ноги обрастут мхом, как водяная бочка, долго простоявшая в воде.

У меня нет ни братьев, ни сестер, поэтому мне не с кем было играть и некого было мучить. С последним я мало-мальски справлялся, но в играх я нуждался как в чистом воздухе, или в сладких карамелевых подушечках, или в новом мяче. Я очень грустил временами по этому поводу, но грусть продлилась до одного, того самого дня — первого июня.
Всё, казалось, было как прежде: зазвенел будильник, мама отправила меня на кухню дожидаться, когда вскипит моё утреннее молоко, а радио уже громко похрипывало этими своими звуковыми волнами (или как там их).

— Люсия, дорогуша, – донесся до меня голос бабушки, – слышала новость?

— Какую?

— У нас, кажется, новый сосед!

Весь этот разговор не был интересен мне; согласитесь, куда более увлекательней посматривать на то, как молоко в черпаке как по волшебству превращается в сливки, и, шипя, выпрыгивает на стол из своей уютной коморки.

– Люсия, а знаешь, он такая же старая кляча как я, ему, небось, лет девяносто, — сказала бабушка, откусывая края галетного печенья и добавила: – может, подружиться с ним?
Не поверите, но у меня не возникало абсолютно никакого желания «дружиться» с этим человеком. Я бросил косой взгляд в окно и успел заметить, что выглядел он примерно так: невысокий, седой и какой-то угрюмый. Все в нем было такое стариковское, что за ним совсем не хотелось следить. А когда за кем-то не хочется следить – то это полное и совершеннейшее фиаско.
С такими мыслями я силком проглотил остатки самого горячего в моей жизни молока и, поцеловав маму в щеку, выбежал на улицу.

— Не задерживайся, мальчик, сегодня на обед рыба! – крикнула бабушка мне вдогонку.

Я ненавидел рыбу.

Куда глаза глядят, я бежал босиком, раскинув руки по обе стороны света и глядя прямо вверх. Бежал до тех пор, пока не перестал чувствовать свои ноги, а мои ноги не перестали чувствовать землю.

Это был мой обычный ритуал приветствования лета. Не знаю, казалась ли моя привычка лету стоящей, но мне нравилось так бегать. Тем более, я уставал к концу дня так, что приходилось спать без задних ног.

Я любил спать без задних ног.

Добраться до мистера Дуба — в два счета! Мистер Дуб — дерево, огромное, раскидистое, да еще и стоящее прямо посреди поля. Мама рассказывала, что оно выросло там из-за того, что почва очень плодородная, а питательные вещества, необходимые для существования и жизнедеятельности растения — это главная вещь. Бабушка говорила, что это она его посадила. Я верил, что мистер Дуб – это сын грозовых туч.
Тогда мне показалось, что мой друг растет не так уж далеко, как это было прошлым летом. Наверное, он просто вырос за год.

Протерев глаза, я, едва касаясь носками зеленой травы, устремился прямо к великану, а мои ступни оставляли маленькие забавные следы. Мне тогда казалось, что я первый человек на Земле; что никто и никогда еще не ступал на этот мягкий, прохладный зеленый ковер. Знаете, я поспорил, кто быстрее добежит до дерева: я или я. Мне нравилось в такое играть, потому я еще ни разу не проигрывал.

Ха, как же я люблю лето!

Обычно я касался дерева ладонью, рассказывал, что со мной приключилось за год, прощался до следующего лета и убегал прочь. Я всегда говорил ему что-то очень важное:

— Салют, мистер Дуб! Ты вырос, знаешь. Мне столько хочется тебе рассказать, понимаешь, столько всего произошло! Я вчера нашел консервную банку и сделал из нее вазу. Маме понравилось. Мне нет.

Вот так. Вы скажете, что я безумно одинок, но разве одинок тот, кто умеет разговаривать с деревьями?

Далее мой путь лежал вперед и до самого вечера.

Вечер, признаться, моё любимое место, самое тихое; тогда начинает пахнуть речкой, а солнце зарывается в сиреневатые тучи ваты. Мы дружили с вечером; с ним я катался на велосипеде по свежей грязи, оставляя отпечатки велосипедных шин; с ним съедал порцию тыквенной каши и с ним же умывал лицо от впечатлений, собравшихся за день.

А к ночи, тайком от всех, открывал окно и впускал в свою комнату пролетающий мимо ветерок и пробегающего мимо Сэма. Сэм — это мой кот. По правде сказать, если бы вы ему сказали, что я его хозяин, он бы решительно не поверил и даже пытался бы вас переубедить. Но у него еще никто ничего не спрашивал, поэтому всё шло своим чередом: он забирался на моё одеяло и, довольно ворча, зарывался носом в белоснежные складки хлопка.

Вот так мы и жили.

***

В соседнем соборе уже известили людей о приходе нового дня звоном колокольчиков, а прохожие уже неловко бормотали друг другу «доброе утро», когда я направлялся в свою любимую кондитерскую.     Добраться до неё было крайне сложно, что не свойственно кондитерским и вовсе, но я ходил туда своим особенным, секретным путём, через заросли осоки и маленькую речушку, заросший росой холм, с макушки которого можно было разглядеть мистера Дуба.

«Мэрджори Бэркс». Я до сих пор не знаю, почему кондитерская так называлась, ведь главного управляющего звали совсем не Мэрджори Бэркс. Я не знал его настоящего имени, да и личность он была эксцентричная: никогда не снимал полосатого пиджака и предпочитал, чтобы его называли мистером Хлебная Крошка. Он говорил, что это напоминает ему детство, времена, когда всё, что у него было — это хлебные крошки.

Его кондитерская была очень симпатичной и оранжевой. А главное — это витрина, потому что на ней помещался целый конфетный мир, рассматривать который можно было бесконечно и бесплатно. Вы бы даже с закрытыми глазами не смогли бы увидеть, сколько конфетного снега было рассыпано по всему периметру витрины! Мармеладные озера блестели на солнце, чудом сотворенным из поджаренного зефира. Вообще-то, это был пейзаж, просто немного трудноузнаваемый: речушки разливались по вафельным каналам струйками патоки, а домик, стоящий прямо посреди величаво возвышавшихся шоколадных насыпей был полностью из сухарей. Не мудрено, что застекольные облака из сладкой ваты приковывали взгляды прохожих. Иногда мне казалось, что они готовы бросить свои бумажки, договора и важные работы, лишь бы только целыми днями смотреть на ветки деревьев из тянучки.

Но я ходил туда только по четвергам. Потому что именно в этот день на маленьких столиках возле конфетной стояли прозрачные миски с бесплатными конфетами, а вещей, которые были бы лучше, чем прозрачные миски с бесплатными конфетами в мире было довольно мало.

Каждый четверг я покупал свою любимую шоколадку в яркой голубой обертке, а потом прятал её подальше от бабушкиных глаз. Она говорила, что шоколад портит зубы. Я говорил, что лучше испортить все существующие зубы, чем никогда не пробовать шоколад.

— Мистер Хлебная Крошка!

Он обернулся. Я мог посчитать его зубы и говорить всё, что захочу.

— Молочный, пожалуйста.

— Я знаю, мой мальчик, – сказал он, отодвигая стекло витрины. – Но у меня осталось всего одна: для вон того господина.

Его указательный палец был направлен на самый дальний столик, что возле фонарного столба и вывески. За ним сидела огромная газета. В шляпе и с двумя ногами. Она легонько тряслась от смеха, и я сам невольно начал вздрагивать плечами.

Полосатый пиджак позади и вовсе затрясся в конвульсиях, жонглируя разноцветными леденцами.

Я подошел ближе. Еще чуть-чуть. Оказавшись совсем рядом со столиком, газета опустилась вниз, и я увидел, кто за ней прятался.

Это был он. Старик.

Я опешил, ведь не ожидал его здесь увидеть.

— Э, простите, мистер. Я…Вы, да и еще газета, а она подпрыгивает, и, знаете, так надувается при этом, как будто разговаривает. И ноги ваши торчат из-под неё – они у вас короткие. Простите, сегодня четверг, а по четвергам у меня плохое настроение; я не знаю, что это с ними, с четвергами-то, но мне невыносимо грустно, когда после среды вдруг раз – и четверг!

Я наговорил стольких вещей, что пальцы за моей спиной хрустели, как хотели, а лицо стало ужасно помидоровым. А помидоры я не любил.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что в его глазах было что-то такое строгое, как если бы он был солдат, участвовавший во всех существующих войнах мира. Я моргнул. Он всё еще смотрел на меня, но теперь почему-то улыбался  и стал похожим на уличного клоуна-мима.

– Я люблю четверги, – сказал старик.

– Простите, я не хотел обидеть ваши чувства или оскорбить предпочтения в днях недели. Я просто… – я не придумал что «я просто». Поэтому решил спросить первое, что придет в голову:

– У вас интересная газета?

– Моя газета? Боюсь, что нет. Признаться, никогда не читал более бессмысленной газеты, – сказал он.

– Я всегда читаю только страницу с шутками, – ответил я.

– Я тоже. Здесь её нет.

Когда кто-то вам говорит «я тоже», то между вами и этим человеком разрушается первый барьер – так говорит моя бабушка.

Первый барьер разрушился, даже не подняв пыли.

– Вообще-то я газеты совсем не люблю, – сказал он, поправляя шляпу. – Мне больше книги по душе.

– Я люблю дочитывать последнюю страницу, а потом переворачивать книгу и долго смотреть на название, – тихо сказал я. – А еще я с деревьями говорю.

– О да, это замечательное дело!

– Правда?

– Безусловно, – улыбнулся старик.

Тогда мы и подружились, ведь невозможно не полюбить человека, который говорит, что разговаривать с деревьями замечательно.

Старик отложил газету. Взглянул на свои наручные часы и вздохнул.

– Прости, мне пора уходить, – сказал он.

Я кивнул.

Он стряхнул пыль со шляпы, встал из-за стола и зашагал прочь.

Я заметил, что газета осталась лежать на столе. Так и хотелось взять да и проверить взаправду ли там нет страницы с шутками. Я поднял газету. Оттуда выпал шоколад в яркой голубой обертке.

Интересно, почему это шоколад всегда в ярких обертках? Был бы я рекламщиком, сделал бы её совсем другой. Например, полностью белой, чтобы покупатель мог рисовать всё, что ему заблагорассудится.

Без пяти четыре.

Я знал, что именно в это время закрывалась кондитерская. А всё потому, что мистер Хлебная Крошка имел один секрет: после четырех вечера он превращался в огромную сову с большущими ушами и улетал в соседний лес. И это чистая правда, потому что он мне однажды рассказал обо всём.

– Я видел лес, настоящий. Усаживаешься на землю, зная, что под ней мириады метров переплетений корней, и великаны вырастают из них, прорезая пространства и зелеными ветками щекочущие облака. И нет вокруг ничегошеньки железного, ничего искусственно сотворенного, ничего обременяющего руки и мысли; одно и только одно веревки из лиан над самой головой. Увенчанная цветами поляна и продрогшая пустошь, с заснеженными пиками гор, гордо вздымающихся над туманом, напоминающий воздушный сахар. Мотыльки. Усаживаются на кромки ветвей, на кончики травинок, на вздыбленные шипы недовольных кустарников. Ландыши. Закрываются на ночлег, оставляя в подарок белоснежную светящуюся дымку вокруг, и смеются где-то там, у себя в постели, укрывшись десятком одеял. Рыхлые шапки деревьев закрывают вечерние глазницы и перестают шуметь. До следующего утра. До следующего завтра.

Я всегда думал, что мистеру Хлебная Крошка нужно было стать писателем, а он вместо этого раздает сладости. Но он был счастлив итак, а что плохого в том, если человек счастлив итак? Тем более, что все его истории знали только мы, гости его конфетной, и могли ни с кем не делиться ими. Это похоже на то чувство, когда родители отдают целое пирожное и говорят, что сами пирожного не хотят, и ты можешь съесть его сам. Ты понимаешь, что они были бы не против пирожного, но всё равно его берешь.

– Пора, – улыбнулся мистер Хлебная Крошка, снимая свой полосатый пиджак и указывая мне на дверь.

– Ах, да, – я изо всех сил размахивал руками, чтобы хоть как-нибудь развеять накопившиеся вокруг мысли.

Оказавшись на нашей улочке, я огляделся. Вокруг кипит летняя работа пчел, а птицы вверх ногами висят на дереве. Мистер Хлебная Крошка сказал бы: «Недождавшиеся мороженого мальчики заламывают пальцы, неловко стучат сандалиями об асфальт, который и сам весь в маленьких трещинках от стойких одуванчиков, прорывающих себе путь к солнцу».

Я тайком радовался, потому что в моем кармане была шоколадка, а старик оказался не таким уж и взрослым, как показалось на первый взгляд.

***

Я опаздывал. Опаздывал на свой вечерний концерт, а всё потому, что день, оказывается, стал короче, и я попросту не успел ухватиться за краешек заката. Идти домой приходилось по уснувшей траве, давно уже выключившей свои ночники, которые, к слову, успели взвиться вверх и засверкать светлячками. В воздухе поселились духи костра, выкарабкавшиеся на волю благодаря голодному путешественнику. Запахло жареным зефиром.

«Наверное, это лесные хранители» — подумал я.

Взобравшись на холмик, я снял сандалии, обернулся и помахал мистеру Дубу на прощание. Кажется, он тоже махнул мне ветками.

–­ Привет, мам, бабушка!

– Ты сегодня поздновато, дорогой, – пытаясь казаться строгой, произнесла мама.

– Ах уж эти несносные мальчишки, носятся по улицам, да и только, нет, чтобы сделать что-нибудь по дому, – ворчала бабушка.

У меня в кармане не нашлось слов объяснений ровно как и слов для споров с бабушкой, поэтому я глупо улыбался и согласился есть рассольник. Я не любил рассольник.

– Я знаю, что ты не любишь рассольник, но ведь он очень полезный! – сказала бабушка, превращая сахарницу в тарелку с супом. – Тем более, нам нечего было делать с оставшейся колбасой.

Я подпер голову ладонью и начал возить ложкой. Есть одна небольшая хитрость: если тебе совсем не хочется есть, а надо, потому что разбил вазу, или не подмел листья во дворе, или вернулся слишком поздно, то сиди на стуле как можно дольше, чтобы мама наконец сжалилась и попросила тебя съесть хотя бы пять ложек. А пять ложек – это ведь уже не целая миска!

­­­– Ну, хорошо, съешь пять ложек и ты свободен, – сказала мама, колдуя у печи и пытаясь успокоить разбушевавшееся кастрюльное тесто. – Даже Сэмиус ест больше — посмотри!

Я опустил глаза и взглянул на своего друга. Он, как самый настоящий король, восседал на стуле, довольно поглаживал свой живот и с благодарностью смотрел на маму. Рядом блестели пустые миски.

«Предатель», – подумалось мне. Я знал, что коты знают, что происходит у нас в голове и что можно с ними разговаривать не словами, а взглядами и мыслями. Сэм заурчал, и я сразу всё ему простил. Вот бы и мне так: заурчать и чтобы мне сразу всё простили.

Пожелав спокойной ночи родным, я скорей поспешил в свою комнату, потому что после такого дня мне должно было присниться то, как я летаю на кровати над полями и лесами, задевая простынью верхушки деревьев и здороваясь с птицами. Книги на полке наперебой просились прочитаться мне на ночь, но веки сегодня одерживали решительную победу.

Мама тихо выключила свет в гостиной, после вечернего чаю. Я одеваю носки и…бегом спать, навстречу приключениям – ворочаться, заворачиваясь в одеяло сновидений и усыпать под вечерний шепот оживших игрушек. Совершаю неудачную попытку задуматься о чем-то высоком. К примеру, как бы успеть все на свете переделать и находить истинное во всем, или на чем стоит мир, или… а почему бы не натянуть пальто на две палки и привязать к велосипеду, чтобы получился аэрошют?
У меня не было пальто.

Но ведь у меня были шторы! Прекрасные зеленоватые шторы в горошек, которые молчаливо и совсем без дела нависли над окном.

На носочках, стараясь не разбудить маму и бабушку, я подошел к окну, намереваясь узнать, хотят ли шторы стать крыльями. Надо сказать, что перспектива для штор была более чем замечательная!

Но стоило мне подойди к ни, как я заметил, что в соседнем окне что-то происходит. Оттуда был виден слабо рассеивающийся свет, будто бы лампу прикрепили куда-то к дальней стене, а окно оставили открытым. Я слышал бормотание и шелест страниц, а еще отголоски виолончели.

Я увидел её: она, с надутыми губами, перебирала пальцами струны и хмыкала от негодования или чего-то подобного. Мне стало неловко из-за того, что я стал свидетелем её маленького концерта, но я не отходил от окна, а от меня не отходило чувство, что такой зеленоглазой девчонки я еще не встречал. Они были зеленее мармелада из соседней кондитерской, даже зеленее, чем мамины деньги. На соседнюю ветку села напыщенная сова, это привлекло взгляд виолончели, и почти сразу он соскользнул вниз. Наши глаза встретились. Я отпрыгнул в тень и оттащил негодного Сэма от оконной рамы.

Звуки виолончели не оборвались, и это означало, что она не заметила. Я вздохнул с чем-то, похожим на облегчение, и забрался под одеяло, оставив ноги на съедение подкроватным монстрам. Сэм сладко похрапывал, а я хотел избавиться от этих зелёных точек у меня перед глазами.

Не получилось. Мне очень хотелось отдернуть безработную штору и хоть одним глазком посмотреть, что  происходит в соседнем окне.

– Эй, вы! – сказал голос.

– Кто?

— Вы, вы, мистер шпион! Кто вам разрешал подглядывать за тем, как я играю? – грозно поинтересовался голос.

– Я…Ничего подобного! – воскликнул я с негодованием.

– Вы забываете всякие нормы приличия, – произнесла она. – Виолончель – стеснительный музыкальный инструмент, между прочим! – добавила она торжественно.

– И ничего не стеснительный! – возмущенно воскликнул я.

А после подумал, откуда это у меня взялось столько смелости. Раньше я с девчонками не особо разговаривал, потому что все они какие-то другие. «Мозги у них набекрень» – так говорила моя бабушка. Я всегда думал, что странно, что она так говорила, потому она и сама была девчонкой когда-то. По крайней мере, мне хотелось в это верить.

– Я имею законом обоснованное право наблюдать за Вашей игрой, – я решил называть её на «Вы», потому что так выглядел как взрослый. – Тем более, что она, – и тут я неожиданно придумал, как одержать победу, – оставляет желать лучшего!

С выражением профессионализма и полнейшей осведомленности в области виолончелей, музыки, гармоники и всего на свете я одним рывком задернул шторы.

А после подумал, что всё-таки зря так с ней поступил, потому что теперь уже наверняка не услышу грустного сопения виолончели, не усну под звуки, которые непонятно как переносили меня к морю и чайкам, где я держал в левой руке удочку, а в правой – руку папы.

***

 

На следующий день я твердо решил узнать у старика, кто эта девочка. Мне нужно было попросить у неё прощения. Но, конечно же, не в открытую, а как-нибудь завуалировано, чтобы она даже не догадалась.

Я, как всегда, поспешил в кондитерскую. За столиком было пусто, только парочка прозрачных духов витала под потолком, раскачивая люстры. Я посчитал, что беспокоить их не нужно и обратно распахнул дверь. Ветер растрепал мне ресницы, а я хоть убей не знал, что дальше делать.

А если я больше никогда их не увижу? Если они уехали далеко-далеко?

Выломав сухую бузинную ветку, я представил, будто это мой непобедимый меч, а сорняки, которые растут вокруг — мои злейшие враги, которых я должен сразить на пути к свету. Вперед!

В конце концов, впереди еще целая жизнь! Впереди – десятки праздничных тортов и подарков, тысячи секунд, за которые мне будет хотеться благодарить небеса. И старики мне нужны. И девочки тоже.

Пятеро соседских мальчишек поджидали своей порции мармелада  за пятьдесят центов, когда я услышал грозный, но добрый голос, который был немного похож на звук падающих яблок. Или на кипение чайника.

– Эй вы, неблагодарные! Выстроились что ли в очередь, за порцией радости!

Я обрадовался, да так, что мне захотелось прыгать на месте, чтобы проломить асфальт и упасть  на другую сторону Земли кому-нибудь на голову. Я вмиг переубедил себя, что старики и девочки как раз то, что мне нужно.

— Есть такие магазины, где продают радости, запакованные в зелёные баночки с этикеткой «Радость №1», или «Радость №2», – сказал старик, подходя ближе.

– Всего две? Всего два вида радостей? – недоверчиво спросил я.

– Да.

– Почему так мало?

– Боюсь, что их еще меньше – на один; второй был придуман для большей продаваемости.

Он снял свои очки с зелёными стеклами, сквозь которые, как мне казалось ничего не видно (я знаю это, потому что потом однажды их померил: они были как раз впрок, но все сущее расплылось перед моими глазами так, будто бы меня напоили бабушкиной настойкой из столетника).

 

– Я заметил, что ты одинок, – сказал старик с грустинкой в глазах. – Ты совсем не играешь с другими.

– Не правда!

— Нет, здесь нет ничего страшного, мы все одиноки.

– Я не одинок, вам показалось, – воскликнул я. – У меня много друзей, они часто играют со мной! Терри и Джордж!

– Терри и Джордж даже не знают твоего имени, – ответил старик.

Я чуть ли не плакал. Ведь Терри и Джордж действительно не знали моего имени. Признаться, я сам мало представлял, кто они.

– У каждого вот тут, внутри, – он показал на грудь, – есть почтовый ящик. Мы пишем письма, наклеиваем марки и бросаем их внутрь. Они из тех писем, что никогда не находят адресата.

– У меня нет такого, – ответил я и отвернулся.

– Знаешь, моя внучка рассказала мне о тебе, – сказал он. – Признаться, она тоже немного одинока, и ей приятно играть с тобой.

Если у меня в груди и был почтовый ящик, то письма внутри него в тот момент заплясали в сумасшедшем ритме, будто бы их подбрасывал вверх ветер, или ураган, или что еще.

— Правда? – мне хотелось казаться как можно более незаинтересованным, но у меня плохо получалось.

— Правда, – улыбнулся он.

Эта тихая, но добрая «правда» долго еще звучала в моей голове. «Правда», «правда». Какое всё-таки смешное слово. Но тогда я смотрел на старика так, будто бы мы были знакомы одиннадцать лет. Мне просто кажется, что одиннадцать лет – достаточный период, чтобы смотреть друг на друга именно так, как я тогда на него смотрел.

Он рассказывал о себе немного: я понял только то, что больше всего в жизни он любил финики без косточек. Я спрашивал: «Как же так, финики да без косточек? Таких не бывает!», а он отвечал, что именно за это их и любит. Я тогда ничего не понял.

После, когда мне было грустно, я приходил к нему, и он рассказывал мне свои маленькие истории.

Мистер Хлебная Крошка описал бы эти истории как «хрустящие обрывки прошлого, намокшие под  дождем странички моей любимой книги».

Еще он готовил вишневые пироги, совсем как моя бабушка. У бабушки они были вздутые и мягкие, как простынь, когда её вверх подбрасываешь, пытаясь застелить постель; у него как крышка жестяной банки.

Он говорил, что самое важное в любом человеке это его странности. «Люди без странностей неинтересны» – так он говорил. «Они только тем и занимаются, что пытаются всякими способами скрыть то, что они у них есть».

С тех пор у меня появилось обыкновение считать свои странности. У меня их было всего две:

1) Мне нравилось, когда меня кусает пчела. Нет, ничего не подумайте, я осведомлен, что это больно. Но когда бабушка начинает ругаться и голосить на весь дом, что я «негодный», «гнусный» и вообще «как меня эта земля держит», а мама разрезает десятую луковицу, чтобы приложить ее к ране, то возникает ощущение, что я центровая фигура и меня все любят. Мне редко говорили, что меня любят. Они почему-то думали, что я должен был знать это и так. А я иногда забывал.

1) Я любил рождественский вечер .Потому что под наши окна приходил хор и распевал песни, а я забирался на яблоню, что стояла невдалеке и слушал. Мне казалось, что я слышу колокольчики.

Сейчас у меня странностей гораздо больше. Наверное потому, что и года мои мчатся подобно скоростному поезду: быстро и против ветра. Но какие пейзажи я вижу из окна, какие всё-таки пейзажи!

Твидовый старик – такое я ему дал прозвище – говорил, что помимо странностей человек должен обладать еще кое-чем.

— Я стараюсь любить всё, что вокруг: листья, подорожник, прохожих. Ты когда-нибудь замечал, как они улыбаются?

— Нет, – признался я.

— Все по-разному. Каждый чему-то своему. Причем улыбка всегда нежданная.

– Что такое «нежданная улыбка»? – спросил я.

Старик немного нахмурил брови и, улыбнувшись, сказал:

– Ты когда-нибудь замечал, как расцветают сливы весной?

Я вспомнил, что и правда никогда этого не замечал. Всегда бывало так: засыпаешь, когда ветки совсем еще голые, а проснешься – вокруг все такое пахучее и свежее.

– Никогда.

– Тебе следует приглядеться; говорят, если уловишь этот момент, тебе откроется разгадка тайны жизни.

Я немного подумал и пришел к умозаключению, что старик, наверное, глядел на сливы целую вечность.

***

Когда чего-то ждешь с нетерпением, то в тот самый момент, когда наступает это «что-то», сначала не верится, что всё происходит на самом деле, что это с тобой.

Когда я услышал музыку, то подумал, что это мои мысли нажали кнопку магнитофона-проигрывателя у меня в голове и поставили на повтор. Но стоило мне бросить глаза в сторону окна, как я вновь увидел этот розоватый свет.

«Это она, Виолончель!» – прошептал мне Сэм.

«Да знаю, знаю!» – отмахнулся я.

Вечерние феи отвернули подол моей шторы, и я увидел её лунную принцессу.

– Эй! – прокричал я вдогонку сквозняку.

Мой голос как всегда меня подводил, а язык выплясывал безумные танцы. «Виолончель, я сожалею, что был с Вами непростительно невежлив. Я чувствую острую необходимость в том, чтобы забрать свои слова обратно и с уверенностью согласиться и признать, что играете Вы потрясно», — таковой должна была получиться речь благодаря хитросплетению звуков и непопаданию зуб на зуб. Но вышло вот что:

– У тебя… э… красивые гардины! Сквозь них свет такой немного розовый.

Она пристально посмотрела мне прямо в глаза. Казалось, что сейчас наши дома разрушатся, кирпич за кирпичом, а она превратится в огромное трехглавое чудище, имеющее обыкновение извергать столпы огня и безразличное ко всем двуногим и прямоходящим. Но вышло вот что:

– Я камни коллекционирую. Маленькие дорожные камушки. Просто камни с дороги.

Я считал это занятие почти бессмысленным.

— Зачем?

– Мне хочется.

– Тогда ладно.

Дело в том, что «мне хочется» – словосочетание волшебное, то есть весьма весомое в любых спорах (это знали все).

– Знаешь, что было бы замечательно? – спросила она.

– Да, знаю, – сказал я с уверенностью.

Она была странная, и мне хотелось доказать, что я намного страннее, поэтому мне придумалась одна вещь, которую взрослые никогда бы не назвали достойной серьезного человека.

Взять вот эту лестницу, что у тебя рядом с окном, и положить на наши подоконники, с моей и твоей стороны. Тогда можно было бы на ней сидеть.

Эта идея помогла парящим в воздухе улыбкам приземлиться на наши лица. Я был несказанно поражен, когда её руки ни с того ни с сего потянулись к той самой лестнице и попытались её поднять.

Вокруг стояла мертвая тишина, а её напряженные кисти, свесившись с обратной стороны подоконника, выпрямляли деревянную лестницу. Когда перекладины оказались возле моего окна, я ухватился за них и разрешил лестнице гостить на моем подоконнике.

Она уверенно взобралась на окно, осторожно переступая пропасти между перекладинами. Я решил не медлить. Наверное, здесь огромную роль сыграл мой врожденный талант лазания по деревьям, но я быстро оказался на самой середине лестницы. Оставалось только благодарить небеса за то, что совсем рядом росла кирпичная стена, которая придавала уверенности.

Я сел. Она села рядом.

– А она не провалится? – испуганно сказала она.

– Да какая разница! Даже если провалится, мы немного полетаем, – ответил я.

По правде сказать, так я страшно боялся того, что лестница нас не выдержит. Но я с тяжело скрываемым усердием делал вид, что являюсь бесстрашным героем и что мне всё нипочем. Такое нравится девчонкам.

— Смотри! – воскликнула она, указывая куда-то в небо. – Что это такое яркое?

– Это летающая тарелка, – твердо сказал я. Я любил летающие тарелки.

– Не правда, ты всё врешь! Летающие тарелки к нам на Землю прилетают очень редко, – так дедушка говорит, – сказала она.

Я решительно покачал головой:

— Вижу их почти каждый день.

Кажется, она тогда расстроилась и надулась, как рыба-ёж. Видимо, ей было обидно, что она не видела тарелки ни разу. Я подумал, что будет кстати ее утешить:

– Но, знаешь, тебе ведь очень повезло, что ты её сейчас впервые видишь. Значит нужно загадать желание, понимаешь?

– Желание?

– Да!

-А оно должно быть очень заветным или так, чтобы потом не жалеть, если вдруг не сбудется? – спросила она.

– Наверное, заветное, – немного подумав, сказал я.

– Хорошо.

Я так и не узнал, что она тогда загадала. Но на ее лице появилась улыбка. Нежданная.

-Я иногда закрываю глаза и представляю, что я – не я, что вокруг – хвойный лес и всё пахнет, а шишки лежат на земле, а белочки бегают в ветках. Красота! – сказала она, решительно зажмурив глаза.

-Мне немного стыдно думать о лесе в присутствии мистера Дуба, – признался я. – Потому что он не знает, что есть еще другие деревья и всю жизнь живет вот так, посреди поля.

– Это выходит, что он тоже одинокий? – спросила она.

Я кивнул.

– Тогда мы ему не скажем, что есть другие деревья, – прошептала она. – Хотя, знаешь, если он счастлив и так, то что в этом плохого?

Я улыбнулся. Она улыбнулась.

– Я должен тебя с ним познакомить, Виолончель.

Она запустила руку в правый карман платья. Я  давно заметил, что в этом кармане что-то было, но никогда не догадался бы, что там – обычные белые мелки.

– У тебя есть мелки, а ты ничего не сказала! – воскликнул я с негодованием. Люди всегда должны говорить, что у них есть мелки, потому что их не так-то просто найти, особенно тогда, когда хочется рисовать на асфальте. Всё время вместо них приходиться рисовать придорожными камешками.

– А ты и не спрашивал, – сказала она, высунув язык. – Смотри: это мы.

Она поднесла мелок к кирпичной стене напротив и нарисовала две маленькие фигурки.

— Непохожи!

– Это я просто не стараюсь! – сказала она, рисуя под фигурками прямую линию. – Это наша лестница.

Я окинул взглядом общую композицию.

— А это мистер Дуб, у него пышная шапка из листьев и много-много рук, – она нарисовала мелком кривые линии-ветки. – Вот наши окна. В них лампы и свет, который выпрыгивает на улицу.

– И правда! – улыбнулся я, чуть наклонив голову в бок. – Знаешь, можно ведь представить, что мы сидим сейчас и взаправду видим мистера Дуба и остальное.

Она уселась ровно и зажмурилась. Я тоже.

Перед глазами появилось множество разноцветных точек, которые рябили в свете подмигивающей откуда-то сверху луны. Маленькие неуловимые светлячки назойливо свистят, выплясывая крыльями в воздухе. От нас и до земли не меньше пяти метров и сандалии едва удерживаются на ногах. Ночная дымка укрывает сонные травы теплым пуховым одеялом, а розовые тучи тихонько посмеиваются, выглядывая над верховьями холмов. Хотелось забраться в высоченные травы и уснуть вместе с уставшими кузнечиками и затихающим северным ветром.

Мне совсем не хотелось открывать глаза. Я знал, что передо мной окажется оранжевая кирпичная стена.

— Эй, Виолончель… – начал было я, но заметил, что место справа опустело и стало грустным. Моя знакомая помахала рукой из окна и исчезла в темноте потухшего света её окна. Светлячки разлетелись, а я всё глядел на стену и думал, почему же я не разрисовал её раньше.

С тех пор мы подружились. Не скажу, что крепко это как если бы вы читали огромную книгу, постоянно прерываясь на простые дела или чтобы перекусить. Днем я никогда её не видел, а звуки виолончели никогда не оглашали тишину в светлое время дня. Я предположил, что она была какая-нибудь лунная принцесса, что просыпалась только когда сырный диск надувался над домами. Или что у неё была опасная болезнь и на солнце её кожа зеленеет.

Но мы неизменно встречались каждый вечер прямо на этой лестнице и рассказывали друг другу что же такого замечательного с нами произошло за день.

Мы всегда помнили о мистере Дубе, который, весь в белом и с нарисованными Виолончелью зажмуренными глазами, внимательно слушал наши истории о самых невозможных вещах. Мы любили говорить о невозможных вещах.

— Представляешь, если бы все люди одновременно прыгнули? Тогда бы Земля укатилась! – говорил я.

– Все стоматологи добрые, а президенты катаются на горках до ночи и кушают трехъярусное мороженое с вишенкой, – говорила она.

— Игрушки разговаривают по ночам, когда их никто не видит, – говорил я.

Птицы привязаны к земле невидимыми нитками, иначе, почему тогда они не улетают далеко-далеко? Была бы я птицей, я бы улетела, – говорила она.

– Не улетела бы.

И, к счастью, не было никаких сколько-нибудь весомых аргументов, которые могли бы опровергнуть то, во что мы верили.

***

Жизнь – это, наверное, все завтраки, обеды и ужины вместе взятые.

В то время моя жизнь поместилась бы в спичечный коробок. Не потому, что я чувствовал себя маленьким человеком. Потому, что я думал, что этот спичечный коробок смог бы стать самым изысканным домом и самой теплой обителью. И если бы у меня было время, то я потратил бы его на всякие маленькие вещи: собрал бы опавшие листья и яблоки, завинчивал бы крышки на банках с вареньем или улегся бы на подушках, которые выносят на улицу, чтобы высушить.

Сейчас, будучи уже старым, я иногда останавливаюсь, оглядываюсь вокруг и думаю: а знал ли Бог, когда создавал это всё, что все перестанут замечать его хрупкие творения? Что все будут равнодушными к пролетающему мимо голубю, к растущему у обочины васильку? Знал ли он, что столько людей будут клясться, что верят в него, а сами не единого раза не поблагодарят дерево и его листья? А другие утверждать, доказывать, что в него не верят и его не существует, но тайком подкармливать весенних воробьев, рассыпая зернами по подоконникам? Наверное, нет, но если бы он знал, то ничего не стал бы менять.

Как не стал бы и я менять того, что произошло однажды через три месяца нашего знакомства с твидовым стариком.

Я нашел его в кондитерской как всегда смеющегося с газетных новостей.

Подойдя к его столику, над которым светился вечерний фонарь, я поздоровался.

– Здравствуйте.

– Я улетаю.

– Как далеко?

– Важно не то, как далеко, а на сколько.

– А на сколько?

– На столько, на сколько позволит воображение.

– Я с вами.

– Нельзя.

– Почему?

— Воображать – одинокое дело.

По моей щеке покатилось что-то горячее.

— Вы всё врете.

Я убежал прочь. Куда были направлены носки кед и куда глядели глаза.

Мой друг, единственный за всю жизнь, улетал.

Я бежал вперёд, никуда не оглядываясь. Ноги несли меня через расцветающий вереск и так до самого вечера, прямо, прямо. Я понимал, что невольно направляюсь к мистеру Дубу, чьи листья уже должны были покрыться едва заметной августовской позолотой.

Вот уже знакомые лужицы, притаившиеся на ночлег в дорожных выемках, вот желтые колосья и забытое колесо.

Все будто бы опустилось в бергамотовый чай, все мотыльки исчезли. Я смотрел под ноги и мне совсем не хотелось поднимать глаза.

Одинокий ворон, слегка взмахнув крыльями, опустился на опустевший холмик. Пошел дождь. Я люблю дождь. Люблю, когда он рассыпает каплями прямо на меня, а я их ловлю, размахивая руками в разные стороны, показываю им язык, пробую на вкус и кружусь по часовой стрелке.

Его не было. Мистера Дуба не было. Он исчез.

— Не сожалей об этом, – произнес голос за спиной. Оглянувшись, я обнаружил, что он принадлежит твидовому пиджаку, наполненному слезами и запахом осенних листьев.

– Как вы здесь оказались?

— Немного пробежался. Бег, знаешь ли, замечательное дело, – сказал он.

— Знаю, – сказал я.

Мы какую-то долю секунды смотрели каждый на свои ботинки, будто бы оценивая их чистоту. Не для кого не секрет, что в те короткие секунды, за которые человек, беседуя с кем-то, смотрит на свом ботинки, он переживает что угодно, только не обеспокоенность их чистотой и ботинками в целом.

Но мы смотрели на них доли секунды, а ими, как говорят, можно и пренебречь.

Его морщины играли на солнце, а в глазах прыгали огоньки.

– Я подарю тебе кое-что, – сказал он, пока в его глазах прыгали огоньки. – Вот, держи, – он протянул свой кулак мне на ладонь и разжал его. Я опустил вниз глаза и посмотрел на свою руку, –там было большое коричневое зерно.

— Что это? – спросил я.

– Не знаю, тебе решать, – улыбнулся он. – Но я бы предпочел называть его мистер Дуб Младший.

Я смотрел на него и думал, что он, наверное, лучший человек в твидовом пиджаке из всех людей в твидовых пиджаках, которых я когда-либо встречал.

– Вы будете мне писать?

— Конечно буду. Только редко, чтобы ты не привык ненароком, – подмигнул мне он.

Я крепко сжимал в ладони целую жизнь и не мог оторвать взгляда от удаляющейся твидовой спины. Когда она совсем превратилась в точку и смешалась с камышами, я перевел взгляд на то место, где должен был стоять мистер Дуб. Оно было волшебное, это место, думал я. Будто бы именно на этом клочке земли рассыпали святую воду, будто бы её двадцать часов к ряду перекапывали подземные кроты, час за часом, не покладая лап.

Я опустился на колени, выкопал ямку и положил туда зерно.

Однажды чья-нибудь мама  расскажет, что мистер Дуб Младший вырос здесь из-за того, что почва очень плодородная, а питательные вещества, необходимые для существования и жизнедеятельности растения — это главная вещь. Её сын поверит, что мистер Дуб Младший — это сын грозовых туч. А я буду знать, что это я его посадил.

* * *

Босиком – через заросли камыша, высокой травы и забытой кем-то резиновой шины; вперед – на макушку холма, вперед вниз по склонам, вперед – в жизнь.

Поцеловав маму в щеку и поблагодарив бабушку за приготовленный вишневый пирог, я возвратился на свою планету с окном. Я заснул. Вечерний свет больше не помещался в моих глазах, вечерние мотыльки садились мне на плечи и уносили далеко заполночь. Мы катались на качелях из лиан, встречали мудрых и расхаживали чинно мимо полузаженных окон. Собирали уроненные листья и выброшенные кем-то радости. Встречали странных, но настоящих. И запутавшихся в вопросах.

Я видел старика, который говорил о том, чтобы я никому никогда не позволял рассказывать мне о законах притяжения, пока я верю, что могу летать. Чтобы никому не позволял убеждать меня в необходимости быть сдержанным, если мне хочется обнимать прохожих.

***

Сегодняшнее утро выдалось теплым. Я провел ладонью по своих утонувших в седине волосах.

Какая всё таки радость думать о свежей весенней траве, о росинках, о выбеленном бардюре, о звездах – светящихся созданиях ночи.

Каким всё-таки счастьем было видеть утро, бабушку, маму, закипающее молоко на плите, тыквенную кашу и кучевые облака. Как замечательно прыгать по камням, едва-едва показывающих свои носы из воды, лазать по деревьям и разговаривать с котом о прошедшем дне. Как замечательно ощущать прикосновения осени, тепло грустного солнца и чувствовать жизнь: секунду за секундой.

Мистер Хлебная Крошка сказал бы, что счастье в данный момент было как растопленный кусок сахара: его не увидишь глазами, как ни старайся, но чай от него становится вкусен и сладок.

Я люблю жизнь.