Шарлотта Перкинс Гилман (1860—1935) — американская писательница, преподаватель и общественный деятель. Женщина, чья жизнь послужила ролевой моделью для будущих поколений феминисток. Её самое известное произведение, загадочный и страшный рассказ «Жёлтые обои», был написан всего за два дня, мгновенно стал бестселлером и остается таковым даже в наше время. Надо сказать, многие произведения Гилман, включая и представленное в этом номере журнала, можно назвать острыми, однако при том в них трудно заметить сострадание к кому-либо, кроме «своих», а таковыми считаются даже не все женщины, но лишь те, кто имеет честь разделять убеждения автора. Тут, может быть, проявились не только личные наклонности, но и специфика раннего феминизма Америки, где эта фаза борьбы женщин за свои права была отягощена многими дополнительными признаками — включая, например, почти неизменный и очень интенсивный расизм…
Тем не менее творчество Гилман, как сказал один из критиков, хотя и причиняет порой острую боль, всё же ведет по пути исцеления…
Если бы я в своё время разгадала условия того одностороннего контракта с Сатаной, можете не сомневаться: Время Колдовства продлилось бы дольше. Но разве кто-нибудь мог предупредить меня? Это просто случилось и более не повторялось, хотя я и воссоздавала по мере своих сил ту ситуацию, в которой всё произошло.
Это началось внезапно в один октябрьский вечер, если быть точной — тридцатого числа, в полночь. Весь день перед тем было жарко, ужасно жарко, а вечер выдался душным, как будто парило перед грозой. В воздухе не было ни ветерка, а весь дом изнывал от жары из-за тех деятельных глупцов, которым взбрело в голову включить совершенно ненужное паровое отопление.
Я тоже была доведена до кипения — причём не только погодой и горячими батареями, — так что вышла на крышу подышать свежим воздухом. У квартиры на верхнем этаже есть, среди прочих, неоспоримое преимущество: можно отправиться на прогулку без помощи мальчишки-лифтёра.
В Нью-Йорке предостаточно того, что может вывести человека из себя и в лучшие времена, а в тот день, кажется, всё это произошло одновременно и добавилось кое-что новенькое. Предыдущей ночью коты с собаками, разумеется, не дали мне выспаться. В моей утренней газете было больше вранья, чем обычно; а в утренней газете моего соседа — что стало особенно явно, когда я отправилась в центр города, — было больше пошлостей, чем обычно. Сбитые сливки были чем угодно, только не сбитыми сливками, а яйцо, которое я попыталась съесть, на вкус было как мощи древнего яйца. Мои «новые» салфетки пришли в негодность.
Я женщина, а значит, мне не положено ругаться. Но когда водитель автобуса проигнорировал мой чёткий сигнал и, ухмыляясь, промчался мимо; когда охранник в метро подождал, пока я готова была уже зайти, и захлопнул дверь перед моим носом, после чего несколько минут стоял и хладнокровно ждал, когда же раздастся звонок, приказывающий ему эту дверь закрыть, — тогда меня переполняло желание ругаться как сапожник.
Когда наступила ночь, стало ещё хуже. Ох уж эта любовь людей лапать в толпе чужие спины! А ещё люди, которые запихивают пассажиров в вагон или в столь же грубой манере помогают им выбраться оттуда; мужчины, которые курят и плюют под ноги даже в транспорте, не обращая внимания на запреты; дамы в шляпах с широкими полями, зазубренными, словно пилы, откуда во все стороны торчат внезапные булавки и перья, которые хлещут вас по лицу, делая поездку всё комфортней и комфортней.
В общем, как я уже говорила, настроение у меня было хуже некуда, и я выбралась на крышу, чтобы остыть. Над головой у меня нависли тяжёлые чёрные тучи, и то тут, то там угрожающе сверкали молнии.
Из-за трубы выскользнула тощая чёрная кошка и жалобно замяукала. Бедняжка! Кто-то обварил её кипятком.
На улице было, по меркам Нью-Йорка, тихо. Я оперлась о перила, рассматривая параллельные линии мерцающих огней внизу. Неподалёку тащился запоздалый кэб; лошадь так устала, что насилу могла держать голову ровно.
И тогда возница хорошо отработанным движением вытащил длинный кнут и хлестнул несчастное животное по животу, так, что кнут обвился вокруг его тощего тела. Раздался ужасный звук, от которого я вздрогнула, ясно представив себе, как больно жалит это орудие. Лошадь тоже вздрогнула и изо всех сил попыталась перейти на рысь; звякнула сбруя.
Я перегнулась через парапет и уставилась на возницу с отвращением.
— Как бы я хотела, — медленно произнесла я, и в самом деле желая этого всем сердцем, — чтобы каждый, кто бьёт или иным способом мучает лошадь безо всякой нужды, сам испытал ту боль, которую причиняет, а лошадь ничего бы не почувствовала!
Мне и вправду полегчало, когда я высказала это, но я, конечно, не ожидала, что мои слова произведут какой-либо эффект. Тем временем возница снова вытащил свой здоровенный кнут и от души хлестанул лошадь. Я увидела, как он вскинул руки в болезненном жесте, услышала его крик, но даже тогда не поняла, что происходит.
Тощая чёрная кошка, робкая, но доверчивая, потёрлась мне о юбку и замяукала.
— Бедная кисонька, — сказала я, — бедная! Как же жалко тебя!
И с нежностью подумала о тысячах голодных, смердящих кошек, которые так страдают в огромном городе, и к тому же на них охотятся все подряд.
Позже, когда я попыталась уснуть, а ночную тишину постоянно оглашали пронзительные вопли некоторых из этих страдальцев, моё сочувствие охладело.
— Каким же надо быть глупцом, чтобы решить завести кошку в большом городе! — сердито пробормотала я.
Снова вопль и после короткого перерыва — душераздирающий, долгий визг.
— Как бы я хотела, — вырвалось у меня, — чтобы все кошки в городе быстро и безболезненно умерли!
Наступила внезапная тишина, и я, конечно, вскоре уснула.
Дальше всё шло относительно неплохо, пока на следующее утро я не попыталась съесть ещё одно яйцо. К слову, яйца стоили дорого.
— Я ничего не могу с этим поделать! — сказала моя сестра, которая ведёт домашние дела.
— Знаю, ты не можешь, — признала я. — Но есть те, кто могут. Как бы я хотела, чтобы люди, на которых лежит ответственность за это безобразие, вынуждены были есть эти древние яйца и не смогли бы получить свежих, пока не станут их продавать!
— Ну, тогда они перестанут есть яйца, да и всё, — возразила сестра. — Станут есть мясо.
— Так пусть едят мясо! — не подумав ответила я. — Такое же плохое, как яйца! И пусть это продлится до тех пор, пока у нас на столах не появятся свежие цыплята, вкус которых я уж давно позабыла.
— Всё дело в холодильниках, — сказала сестра. Она человек миролюбивый; но я не такова.
— О, да, холодильники! — со злостью воскликнула я. — Они должны были стать благословением, решить проблему недостатка продовольствия, сделать поставки регулярными и в итоге привести к снижению цен. А что вышло? Монополизация рынка, круглогодичный рост цен, и вся еда стала отвратительной на вкус!
Я распалялась всё больше.
— Вот бы найти способ добраться до них! Закон не может это сделать, значит, их надо как-нибудь проклясть. Как бы я хотела это сделать! Я бы хотела, чтобы вся армия дельцов, которые наживаются подобным образом, получила возможность попробовать своё несвежее мясо, тухлую рыбу, скисшее молоко или что они там едят. А, да, и чтобы цены на всё это были для них столь же обременительны, как для нас!
— Это уж точно невозможно, — возразила сестра. — Они богаты.
— Знаю, — мрачно сказала я. — До них никак не добраться. Но как бы я хотела, чтобы это было возможно! А ещё — чтобы они поняли, как люди их ненавидят, и чувствовали эту ненависть до тех пор, пока не исправятся.
По пути в контору я наблюдала забавное зрелище. Мусорщик грубо дёрнул за удила лошадь, которая тащила его тачку, а потом со стоном схватился за собственную челюсть, в то время как лошадь философски взирала на него, облизываясь.
Мужчина, словно желая выразить своё негодование происходящим, ударил лошадь по голове — и тут же схватился за собственную голову, удивлённо выругался и принялся озираться, чтобы понять, что его стукнуло. Лошадь же продолжала неспешно идти вперёд, принюхиваясь к помойному ведру, увенчанному капустными листьями. Мужчина, ведомый собственническими инстинктами, прикрикнул на неё и пнул под рёбра — и осел на землю, внезапно побледнев. Я смотрела на него не без удовольствия и со всё возрастающим интересом.
По улице прогрохотала тележка торговца — безжалостного детины, готового к очередным утренним подвигам. Он взял в горсть вожжи и звучно стегнул свою лошадь. Та даже не заметила этого, зато он заметил. Он вскрикнул!
Я подошла к месту, где собирались извозчики перед тем, как отправиться месить колёсами городскую грязь. Там, где раньше раздавалась несмолкающая брань и щёлкали кнуты, теперь было необычайно тихо и благостно. Люди обменивались короткими репликами, словно сверяя впечатления. Это всё было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Я терялась в догадках, любуясь странным зрелищем в ожидании трамвая.
Он подошёл — и лихо промчался мимо. Свободных мест в нём хватало. Предыдущий трамвай я пропустила, засмотревшись на лошадей, и он уже давно уехал; следующий ещё не появился в поле зрения. Но это не помешало вагоновожатому, мужчине с грубыми чертами лица, проехать дальше не останавливаясь, хотя я стояла у самой бровки и махала зонтиком.
К моим щекам прилила краска гнева.
— Как бы я хотела, чтобы ты получил за это хорошенько, — прошипела я вслед трамваю. — Чтобы тебе пришлось остановиться, вернуться назад, открыть двери и извиниться. И главное — это происходило бы с вами всеми каждый раз, когда вы решите так пошутить.
К моему бесконечному изумлению, трамвай вдруг остановился и дал задний ход, пока не остановился прямо передо мной. Водитель открыл дверь, прижимая ладонь к щеке.
— Прошу прощения, мадам! — пролепетал он.
Я зашла внутрь, потрясённая. Могло ли так случиться в самом деле? Могло ли выйти так, что… что все мои желания сбываются? Облечённая в слова, эта мысль отрезвила меня, и я презрительно усмехнулась.
— Не могло мне так повезти! — сказала я самой себе.
Напротив меня сидела особа в пышных юбках. Она принадлежала к той породе людей, которую я не переношу. Вместо человеческого тела, костей и мышц у неё было нечто вроде связанных между собой сосисок. Беззаботная, безвкусно одетая, с высокой причёской из тщательно завитых волос, она благоухала духами, была густо напудрена и буквально усыпана цветами и украшениями.
А ещё она держала собаку. Жалкое, крохотное, насквозь искусственное существо, которое жило исключительно по злой воле людей, грубо исказивших Господень замысел. На пса нацепили одежду, а его лапу обхватывал браслет. В попонке, сшитой ему точно по размеру, имелся карман, откуда торчал уголок носового платка. Бедное животное выглядело больным и совершенно несчастным.
Я задумалась о его жалком положении и о положении других таких же несчастных узников, посаженных на цепь, ведущих неестественную жизнь в принудительном целибате, отрезанных от солнечного света и свежего воздуха, лишённых возможности размять лапы, и лишь иногда прислуга их хозяев неохотно выводит их прогуляться и испачкать наши улицы; о том, как они влачат своё существование — перекормленные, запертые в четырёх стенах, нервные и нездоровые.
— А мы ведь ещё говорим, что любим их! — горько сказала я сама себе. — И неважно, что они гавкают и воют, и порой на них нападает бешенство. Неважно, что у них почти столько же болезней, сколько и у нас! Как бы я хотела… — И тут мысль, которую я так решительно отогнала, снова пришла мне в голову. — Как бы я хотела, чтобы все несчастные городские собаки в одночасье умерли!
И я вперила взгляд в маленького грустного инвалида напротив меня. Он уронил голову и умер. Его хозяйка ничего не заметила, пока не вышла из трамвая, а потом подняла страшную суматоху.
Все вечерние газеты писали только об этом. Оказывается, внезапный мор сразил и собак, и кошек. Страницы пестрели большими красными заголовками, а полосы были заполнены то причитаниями людей, потерявших своих «питомцев», то интервью с ветеринарами, а то и бессвязным лепетом санитарного управления, пытавшегося создать иллюзию бурной деятельности.
Весь рабочий день, пока я занималась своими делами в конторе, внутри меня здравый смысл и логика боролись с дивным ощущением, что я обрела новую силу. Я даже украдкой провела несколько экспериментов, пожелав, чтобы перевернулась мусорная корзина или чтобы чернильница наполнилась сама собой. Но ничего не произошло. Так что я отбросила эту мысль как полную ерунду — пока не прочла эти самые газеты и не послушала людей, рассказывавших истории ещё похуже.
Одно я поняла сразу: что никому ничего не скажу.
— Всё равно никто не поверит, — рассудила я. — Так что я не стану и пытаться. В конце концов, своё я уже получила с котами и собаками — и с лошадьми, о да.
В тот день я смотрела на рабочих лошадей и думала обо всех их страданиях, незаметных посторонним: о духоте переполненных городских конюшен, об ужасном корме и о вымощенных асфальтом улицах, которые в дождь и снег калечат копыта. И тогда я решила ещё раз попробовать свои силы с лошадьми.
— Хотела бы я, — произнесла я медленно и осторожно, старательно желая этого всей душой, — чтобы каждый, кто владеет лошадью, содержит её, арендует или просто ездит на ней или правит конной повозкой, чувствовал бы всё то, что причиняет этой лошади. В полной мере почувствовал, и чтобы это продолжалось, пока он не прекратит.
Какое-то время у меня не было возможности проверить, сработало ли моё пожелание, но эффект оказался столь оглушительным, что вскоре о нём судачили все, и эта «новая волна человечности» немало повысила статус лошадей в нашем городе. А также уменьшила их число. Люди начали предпочитать автомобили — что само по себе было очень даже славно.
Теперь я вполне убедилась в своей силе — и держала эту убеждённость при себе. А ещё я начала с превеликим удовольствием и ощущением всемогущества составлять список своих затаённых обид — и обидчиков.
— Я должна быть осторожна, — говорила я себе, — очень осторожна и прежде всего следить за тем, чтобы наказание соответствовало преступлению.
Следующей мне на ум пришла толкучка в метро — как те, кто толкался вынужденно, так и те, кто их вынуждал.
— Я не должна наказывать людей за то, с чем они ничего не могут поделать, — рассуждала я, — только за очевидную низость!
Затем я напомнила себе о держателях акций, которые ни за что не хотят нести ответственности, о более вовлечённых в дела управленцах, о недосягаемо высокопоставленных чиновниках и кичливых служащих — и принялась за работу.
— Пока со мной это творится, — сказала я себе, — я должна успеть побольше. Довольно большая ответственность, но как же весело!
И я пожелала, чтобы каждый, по чьей вине наша подземка находится в таком ужасном состоянии, волшебным образом был бы вынужден носиться от станции к станции в часы пик.
За этим экспериментом я наблюдала с живейшим интересом, но, хоть убейте, особой разницы не заметила. В толпе пассажиров появилось лишь несколько богато одетых персон, да и всё. Так что я пришла к выводу, что основными виновниками происходящего были как раз обычные пассажиры и они так и не заметили, что были наказаны.
Что касается чванливых охранников и вороватых продавцов билетов, которые дают вам сдачу очень медленно, пока вы балансируете на одной ноге, а ваш поезд уже пришёл, и бессовестно обсчитывают, я всего лишь пожелала, чтобы они почувствовали ту боль, которую их жертвы хотят им причинить, за исключением реальных травм. Полагаю, так и вышло.
Затем я пожелала того же чиновникам всех мастей и корпорациям. Это сработало. Сработало просто восхитительно. По всей стране прокатилась эпидемия добросовестности. Послышался грохот, и сухие кости начали срастаться одна с другою1. Советы директоров осаждали толпы внезапно впечатлительных акционеров — а меж тем у самих директоров проблем более чем хватало.
Дела стали исправляться повсеместно: на заводах, железной дороге, даже на монетном дворе. Страна гудела. Газеты толстели. Церковь воспряла и приписала все заслуги себе. Меня это взбесило, и, подумав немного, я пожелала, чтобы каждый священник проповедовал своей пастве ровно то, во что верил, и честно рассказывал, что думает о ней.
В ближайшее воскресенье я посетила две службы в шести церквях — по десять минут каждую. Это было невероятно забавно. Тысячи амвонов немедля лишились своих проповедников, заполнились новыми, вновь опустели, и это происходило без конца. Люди хлынули в церковь; мужчины в основном — женщинам нововведение не так понравилось. Они всегда полагали, что священники о них куда лучшего мнения.
Одна из самых застарелых моих обид касалась служащих купейных вагонов, и теперь я решила заняться ими. Как часто мне — как и тысячам других несчастных — приходилось сносить их произвол, скрежеща зубами, но будучи не в силах что-либо сделать!
Вот железная дорога — самое обычное транспортное средство. Положим, вы вынуждены ею воспользоваться и платите за поездку довольно кругленькую сумму.
Если же вы хотите остаться в купе (якобы предназначенных для сна) в течение дня, с вас сдирают ещё два с половиной доллара за право там посидеть, хотя вы уже заплатили за это место, купив билет. Таким образом, ваше место продано уже дважды! Пять долларов за двадцать четыре часа, проведённые в пространстве размером в шесть футов; двадцать четыре таких счастливца в вагоне — 120 долларов в день с вагона, а проводнику пассажиры платят отдельно. За год набегает 44 800 долларов.
Говорят, купейные вагоны дорого делать. Ну, гостиницы тоже строить недёшево, но они почему-то так цены не задирают. Итак, как же я могу поквитаться с этими мерзавцами? Нет такой силы, которая могла бы вернуть деньги в миллион карманов, но эту милую деятельность стоило немедля остановить.
И я пожелала, чтобы все ответственные за этот цирк устыдились так сильно, что публично признались бы во всём и извинились, а в качестве частичной компенсации предложили организовать за их счёт бесплатные железнодорожные перевозки.
Потом я вспомнила о попугаях. Повезло, потому что мой гнев снова стал разгораться. Вообще я уже успокаивалась понемногу, по мере того как вырабатывала в себе ответственность и училась отмерять наказания. Но попугаи! Каждый, кому приспичит завести попугая, должен навсегда отправиться на необитаемый остров в компании своего излюбленного собеседника!
Через дорогу от моего дома жил огромный крикливый попугай, добавляя к неизбежному злу более осмысленного и полезного шума свои бестолковые вопли, издаваемые скрипучим голосом.
А ещё у меня была тётя, державшая попугая. Она была довольно зажиточна: единственный отпрыск своих родителей, она унаследовала их состояние, чем весьма кичилась.
Дядя Джозеф терпеть не мог шумную птицу, но тёте Матильде это было безразлично.
Я не любила эту тётю и предпочитала не бывать у неё, хоть она и считала, что я раболепствую перед её богатством. Но, высказав очередное желание, я напросилась к ней в гости, чтобы посмотреть, как оно сработает. Отмщение было прекрасно!
Бедный дядя Джо казался ещё более осунувшимся и безропотным, чем обычно, а ничего не подозревающая тётя выглядела довольной и беззаботной и походила на перезревшую сливу.
— Выпусти меня! — вдруг заявил Полли. — Выпусти меня погулять!
— Вот умница! — сказала тётя Матильда. — Раньше он этого не говорил.
И выпустила его. Попугай вспорхнул на люстру и уселся там, подальше от тёти.
— Какая же ты старая свинья, Матильда! — сообщил он.
Она подскочила — в прямом смысле этого слова.
— Родилась свиньёй и выросла свиньёй, получила самое свинское образование! — продолжал попугай. — Никто не общался бы с тобой, если бы не твои денежки! Ну, ещё твой многострадальный муж вынужден находиться рядом, но и он бы сбежал, не обладай он терпеливостью Иова!
— А ну, придержи язык! — взвизгнула тётя Матильда. — Спускайся оттуда немедленно! Спускайся!
Полли наклонил голову набок; подвески на люстре зазвенели.
— Сядь, Матильда, — весело сказал он, — тебе придётся выслушать меня. Ты жирная одинокая клуша. Ты зануда, доставляющая всем одни лишь проблемы и неудобства, поэтому ты никому не нужна. Так что тебе придётся кормить меня и заботиться обо мне как следует — и слушать, когда я разговариваю с тобой. Свинья!
Назавтра я зашла в гости к другой даме, державшей попугая. Когда я переступила порог, она набросила на клетку тряпку.
— А ну, сними! — крикнул попугай.
Она послушалась.
— Может, пойдём в другую комнату? — нервно предложила она.
— Нет уж, оставайтесь тут! — потребовал её питомец. — И сядьте, сядьте, я сказал.
Она села.
— У тебя почти нет собственных волос, — сообщило милое животное. — И зубов. И принципов. Ты слишком много ешь и слишком мало знаешь. Ты ленива. Тебе следует заниматься гимнастикой и извиниться перед этой леди за то, как ты злословишь о ней! И тебе придётся слушать меня.
С тех пор продажи попугаев резко снизились: говорят, нет спроса. Но тем, кто успел их купить, предстоит провести в их обществе много времени: попугаи живут долго.
Была ещё одна категория людей, к которым я испытывала неукротимую ненависть: зануды. И теперь я, потирая руки, занялась ими, пожелав очень простого: чтобы каждый, кого они изводят, говорил им чистую правду.
Есть один человек, я вспоминала его, желая этого. Его изгнали из одного приятного клуба, но он продолжает туда ходить. Он уже не член клуба, просто появляется там раз за разом, и никто ничего с этим не делает.
Так вот с ним вышло очень забавно. В тот же вечер он явился на собрание, и почти каждый присутствующий спросил его, что он здесь делает.
— Вы ведь не член клуба вообще-то, — говорили ему. — Зачем вы сюда лезете? Вас никто не хочет видеть.
Некоторые были к нему более снисходительны.
— Почему бы вам не научиться быть внимательнее к людям и не завести себе настоящих друзей? — говорили они. — Дружить с несколькими людьми, которым в самом деле приятно вас видеть, должно быть приятнее, чем надоедать многим.
В общем, он перестал ходить в этот клуб.
Надо сказать, я начала немало зазнаваться.
На рынке продовольствия дела уже стали заметно налаживаться, как и в сфере перевозок. День ото дня ветер перемен дул всё сильнее, раздуваемый никому не ведомыми страданиями всех тех, кто получал выгоду от беззакония.
Журналисты неплохо наживались на всём этом; и когда я в очередной раз изучала громогласные заявления, публикуемые в газете, которую я ненавидела больше всего, мне в голову пришла в прямом смысле этого слова шикарная идея.
Назавтра я вышла в город пораньше, чтобы посмотреть, как люди читают свою утреннюю прессу. Та газетёнка, о которой я говорю, всегда была постыдно популярна, но это утро побило все мыслимые рекорды. Через первую полосу золотыми буквами было напечатано:
Вся заведомая ложь в рекламе, редакционных статьях, новостях или на любой другой полосе — алым
Все злоречивые материалы — малиновым
Все ошибки, совершённые по небрежности и от невежества, — розовым
Всё, что публикуется в интересах владельца газеты, — тёмно-зелёным
Всё, что публикуется просто для приманки читателя, чтобы распродать тираж, — светло-зелёным
Вся реклама, прямая и скрытая, — коричневым
Все сенсационные и скабрезные материалы — жёлтым
Все заказные статьи — лиловым
Занятные, полезные и развлекательные материалы — синим
Правдивые и важные новости, честная аналитика — обычным шрифтом
Клянусь, вы никогда не видели газету, которая была бы так похожа на лоскутное одеяло. Несколько дней эти одеяльца расходились как горячие пирожки, но реальные прибыли упали очень быстро. Праздник разноцветия, конечно, прекратили бы, если бы могли, но вся беда в том, что на выходе из типографии газеты выглядели нормально. Цветной фейерверк начинался, когда их разворачивал добросовестный покупатель.
С неделю я дала возможность другим газетам позлорадствовать над бедой конкурента, а потом ввела этот порядок сразу для всей прессы. На какое-то время чтение газет стало весьма увлекательным, но продажи упали. Даже газетчики не в состоянии продолжать зарабатывать по-прежнему в таких условиях, так что количество чёрных и синих букв постепенно начало возрастать. Некоторые издания — маленькие, конечно, но и то хлеб — начали выходить только в чёрно-синей гамме.
Некоторое время это всё поднимало мне настроение, и я следила за событиями с таким интересом, что совсем забыла злиться по другим поводам. После того, как газеты всего-то навсего начали писать правду, во всех отраслях начались такие перемены! Оказалось, что до того мы жили как будто в бреду, не зная правды ни о чём вообще. А когда узнали её, то, конечно, стали вести себя совсем иначе.
Но всю мою радость свёл на нет женский вопрос. Я сама женщина, и потому, естественно, он важен для меня, и кое-что в жизни женщин для меня яснее, чем для мужчин. Я вижу реальную силу женщин, их достоинство, ту ответственность за мир, которую они в действительности несут; и поэтому их манера одеваться и вести себя всегда приводили меня в бешенство. Это как если бы мне пришлось видеть архангелов, играющих в бирюльки, или настоящих лошадей, проводящих всю свою жизнь в роли игрушечных лошадок-качалок. Так что я решила покончить с этим.
С какой же стороны подойти к делу? Что сокрушить первым? Первое, что приходит в голову, — это шляпки, уродливые, нелепые, отвратительные шляпки. Дурацкая дорогая одежда, украшения, которыми они увешаны сверх всякой меры, их алчная, ненасытная инфантильность — по большей мере всё это наблюдаешь у женщин, которых содержат богатые мужчины.
Затем я подумала обо всех остальных женщинах, настоящих, о подавляющем большинстве, которое терпеливо выполняет работу прислуги, не получая даже тех грошей, что положены прислуге, и пренебрегает благородными материнскими обязанностями ради нескончаемой домашней работы. Перед моим внутренним взором предстали они все: величайшая сила, ослеплённая, закованная в цепи, лишённая образования и бегущая, словно белка в колесе. Я подумала, что они могли бы создать, сравнила с тем, что создали в реальности, и моё сердце затопило чувство, совсем не похожее на злость.
И тогда я пожелала, вложив в это желание всю свою силу, чтобы женщины — все женщины — смогли наконец реализовать своё истинное предназначение: осознать свою силу, обрести достоинство и место в жизни; чтобы смогли разглядеть свой долг матерей всего мира — любить и заботиться обо всех, и свой долг перед мужчинами — выбирать лишь лучших и уже их холить и лелеять, и свой долг как человеческих существ — жить полноценной жизнью, в которой найдётся место и работе, и счастью!
Я замерла, не дыша, с сияющими глазами. Вся дрожа, я ждала, что же произойдёт.
Не произошло ничего.
Видите ли, магия, которая свалилась на меня, была чёрной, а я пожелала белой. Конечно, ничего не сработало, и, что ещё хуже, отменились все остальные прекрасные изменения.
Ах, почему же мне не пришло в голову пожелать, чтобы милые наказания, которые я раздавала, были бессрочными! Как много я могла бы сделать, если бы хоть вполовину оценила привилегии, обретённые, когда я была ведьмой!
Перевод Марии Великановой
1 Неточная цитата из книги пророка Иезекииля, где рассказывается о том, как Господь оживил иссохшие кости, превратив их в живых людей. (Примеч. пер.).
Astra Nova 