Пушкин и путешествия во времени

Я дружен стал с нечистой силой,
И в зеркале однажды мне
Колдун судьбу отчизны милой
Всю показал наедине.

Нет, эти строки принадлежат не Пушкину, а Беранже, еще точнее — его российскому переводчику Курочкину (в 1874 г. фактически создавшему осовремененную и «дополнительно офантастиченную» версию стихотворения), так что во время Пушкина их не знали. Однако и до Пушкина, и в его эпоху, и при Курочкине через Время переносились главным образом именно так: при помощи магии, черной или белой. То есть это было не путешествие во времени как таковое, а предвидение будущего или прозрение прошлого.

Известны, конечно, и такие предвидения, которые опираются не на магию, а на футурологию. Порой в них звучит усмешка. Пушкин тоже отметился в этом жанре:

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.
(Евгений Онегин. Гл. VII)

«Телесное» путешествие, если и случалось, происходило во сне: обычно тоже магическом, чаще всего без объяснений. Иногда оно оставляло путешественника в том же возрасте, иногда он как бы перемещался вместе с потоком времени и просыпался уже стариком: «Рип ван Винкль» был написан практически одновременно с рассказом Улыбышева «Сон», представленным в этом номере журнала. Впрочем, Улыбышев, подобно многим своим современникам, обыгрывает ситуацию в ироническом ключе, заставляя героя проснуться в самый интересный момент и обнаружить вокруг себя не «светлое будущее», а привычную действительность.

Вообще же разные описания многолетнего или даже многовекового сна имеют еще «долитературную» историю. Они известны как в античных и раннехристианских преданиях (история Эпименида, предание о семи «спящих мучениках» из Эфеса), так и в средневековых легендах (разные версии истории о «короле под Горой», представления об ином течении времени в «эльфийских холмах» и т. п.). Одно в них неизменно: такое путешествие происходит «в один конец», без возврата.

Литература эту особенность унаследовала — во всяком случае, до тех пор, пока в самом конце XIX в. не появляются машины времени. Тем не менее нам удалось обнаружить и более ранние путешествия «с возвратом». До этой идеи додумался… да, именно Александр Сергеевич Пушкин. И, по-видимому, только он.

1824 год, последнее, девятое из стихотворений цикла «Подражания Корану»:

И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.

И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы —
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: «О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладез холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».

И горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник…
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.

У пушкинистов принято считать, что это стихотворение — свободное развитие темы II суры, в переводах времен Пушкина именовавшейся «Крава» (то есть «Корова» — Аль-Бакара), аят 261. По этой причине его чаще относят не к авторским стихотворениям, а к переводам. Но налицо явная ошибка: в данном аяте повествуется о «зерне, которое было посажено в хорошей земле и вырастило семь колосьев, в каждом колосе сто зерен. Аллах увеличивает награду, кому пожелает, в соответствии с его верой и чистотой намерения». Мнение средневековых и нынешних толкователей Корана совпадает: это притча о том, что правоверные должны расходовать имущество на богоугодные дела — распространение среди мусульман полезных знаний, пожертвования в пользу бедных, подготовку к джихаду… и вознаграждение за такие дела может быть приумножено в семьсот раз или даже более того.

Как видим, ничего общего с пушкинским текстом!

Тем не менее в Коране действительно есть довольно близкий (как сейчас увидим — на самом деле не очень) сюжет, вот только он изложен в суре под номером не II, а XVIII: «Пещера» — Асхаб ал-Кахф. Несколько благочестивых юношей (согласно комментариям и толкованиям — семеро, но в самой суре их число не называется: «его ведает только Аллах»), преследуемые язычниками, скрылись в пещере. Вознеся молитву Аллаху, они легли спать и были уверены, что провели во сне только «день или часть дня», но на самом деле «остались они в пещере своей триста лет и прибавили еще девять» (опять-таки согласно толкованиям: в самом Коране этот срок тоже «ведает лишь Аллах»). Проснувшись, молодые люди «послали одного из них купить хлеба»; когда юноша дал булочнику монету, выяснилось, что такие деньги были в ходу 300 лет назад. Это вызвало разбирательство, но в стране уже давно воцарилось единобожие, поэтому юноше не воспрепятствовали вернуться в пещеру к его спутникам. Выяснив, что им теперь ничего не угрожает, все они… вновь уснули вечным сном «и пробудятся лишь в Судный день».

Ослицы с ними не было, зато была собака по кличке Китмир. Она тоже заснула вместе со своими хозяевами: первый раз — на 309 лет, второй — до общего пробуждения в Судный день.

Эта часть суры фактически является пересказом упоминавшейся ранее христианской истории о «семи спящих отроках эфесских» (вот только животных с теми не было вообще) — и, строго говоря, кораническая притча тоже считает спящих не мусульманами, а христианами: действие ее происходит в доисламские времена. Но гораздо важнее другое: перед нами — один из вариантов классического путешествия «в один конец».

Пушкин же решительно переделывает канон, превращая вечный сон в самое настоящее путешествие во времени, пускай и без машины, зато с возвращением. Даже не будь иных изменений (а их море: похоже, никто из пушкинистов за все годы не поинтересовался, что написано в «Краве»), это создает настолько иную версию сюжета, что о «переводе», пускай самом вольном, говорить неуместно. То есть числиться этому «Подражанию» в разделе не переводов, а авторских стихотворений — что само по себе немало!

Есть ли в пушкинские десятилетия еще какие-нибудь путешествия во времени «в оба конца»? Кажется, только одно. И его автор… да, снова Пушкин.

«Сцены из рыцарских времен», последний из крупных драматических замыслов поэта, так и оставшийся неоконченным. О неоконченной части и речь.

В последних строках завершенного фрагмента Франца (предводителя восставших крестьян и вообще главного героя) отводят в темницу, и центральный отрицательный персонаж, рыцарь, говорит: «… Запрем его в тюрьму, и даю мое честное слово, что он до тех пор из нее не выйдет, пока стены замка моего не подымутся на воздух и не разлетятся».

Дальше сохранился только план:

«Бертольд в тюрьме занимается алхимией — он изобретает порох. — Восстание крестьян, возбужденное молодым поэтом. Осада замка. [Бертольд] взрывает его. Рыцарь — воплощенная посредственность — убит пулею. Пьеса кончается размышлением и появлением Фауста на хвосте дьявола (изобретение книгопечатания — своего рода артиллерии)».

Для тех, кто давно не перечитывал эту драму, расшифруем: «Бертольд» — монах-алхимик, который ранее так и не сумел добыть для владельца замка золото, а потому посажен им в подземелье, где ему предоставлена возможность продолжать опыты: вдруг получится? Получается у него, правда, не золото и не философский камень, а взрывчатая смесь (совершенно ясно, что Пушкин имел в виду легендарного Бертольда Шварца — по преданию, считающегося изобретателем пороха). То есть предсказание рыцаря о том, что «стены замка подымутся на воздух и разлетятся», сбывается — и Франц, видимо, выйдет на свободу, а его противник погибнет от огнестрельного оружия. На самом деле от изобретения пороха (совсем не Бертольдом и вообще не за один раз) до стрельбы пулями проходит несколько веков, но в пространстве пушкинской пьесы время «спрессовано». Однако если говорить о манипуляциях со временем, то гораздо важнее другое: появление Фауста.

Откуда он взялся? Ответ прост: из XVI в., в котором «прописан». Пушкин об этом помнит: он и Гёте читал, и с неолитературенными легендами о докторе Фаусте знаком, и сам написал короткий фанфик (да, по жанру — именно так) «Сцена из Фауста»:

Фayст:
Что там белеет? говори.

Мефистофель:
Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.

И «корабль испанский трехмачтовый» (прибывающий в Голландию из американских колоний Испании), и шоколад, и недавняя «модная болезнь» — всё это признаки XVI века, в котором книгопечатание, как и артиллерия, уже давно укоренены, набрали полную силу, рушат остатки «рыцарских времен»… и даже начинают восприниматься не только как поступь прогресса, но и как дьявольский дар.

А когда происходит действие «Сцен из рыцарских времен»? Время там несколько условно, но при всей условности это явно XIV в., за два века за Фауста. То есть высокоученый доктор является из прошлого (для автора) в другое прошлое, более глубокое. И сообщает его обитателям идею, взятую из будущего для них, но из прошлого, пусть и не очень давнего, для него самого: книгопечатание — детище XV в., где артиллерией уже никого не удивишь, но инкунабулы действительно меняют тот мир сильнее, чем пушки.

Современные авторы научились использовать гораздо более удобные способы перемещения сквозь время, чем хвост Мефистофеля, на котором пришлось путешествовать доктору. Но столь многослойную игру с хронопластами и в современной фантастике встретить мудрено! По крайней мере, вот так сразу на память ничего не приходит.

То есть Пушкин очередной раз опередил свою эпоху. И никакая машина времени ему для этого не потребовалась.

Дальнейшие выпуски журнала «Горизонт» будут не тематическими, однако сюжет «Пушкин и…» содержит столько пунктов, не уместившихся в эту статью, что станет редакционной рубрикой, которой найдется место во многих номерах. В следующие месяцы ожидаются статьи на тему:

— Пушкин и стимпанк

— Пушкин и селениты

— Пушкин и динозавры

— Пушкин и полтергейст

— Пушкин и криптоистория,

а также многое другое…

Вернуться к содержанию номера