Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(57), 2024.

Александр Аросев (1890—1938) как писатель иногда воспринимается, но прежде всего как писатель революционный; а вот как фантаст — нет. Он и вправду был прежде всего революционер, причем настоящий, даже потомственный, в третьем поколении: народовольцем стал еще его дед. Свой собственный революционный путь Аросев начал не просто в юности, но в отрочестве, в 1905 году, а во время «той единственной, Гражданской» совершил, в общем, не больше и не меньше страшных дел, чем основная масса его соратников… да уж и противников. Впоследствии продолжил карьеру крупного советского партийного деятеля — со всеми положенными в таких случаях деяниями. Достаточно странным «приложением» к этой карьере стали серьезные занятия литературой: Аросев, человек неожиданно большой культуры, действительно обладал, как оказалось, впечатляющим литературным талантом. Участие в знаменитом романе-буриме «Большие пожары» само по себе отсылает к фантастике — особенно если учесть, что глава, написанная Аросевым, называлась «Марсианин». Однако фантастику в его рассказах, рассеянных по множеству изданий 1920—1930-х годов (впрочем, публиковаться он начал еще до революции), кажется, никто специально не искал — а стоило бы. Возможно, читателей ожидает много интересного.

Финал жизненного пути Аросева оказался стандартным: арест в 1937 году, расстрел в 1938…

Последние века черный фрак у мужчин и туго обтянутые черные с длинным шлейфом платья у женщин были такой же установившейся модой, как в праисторическом Египте браслеты. У женщин для украшения по черному платью шла змейкой желтая полоска. Все были одеты как один. Только возраст давал оттенок костюму: у стариков фраки от времени становились с синим отливом, а у старух с серым, как крысья шерсть.

В течение веков одежда делалась более прочной, реже сменяемой и срасталась с телом человека все больше и больше.

Стали рождаться мальчики в черных фраках и девочки в черных платьях со шлейфами, словно с хвостиками, — как птицы. Люди вообще делались похожими на птиц, особенно в старости: мужчины походили на стервятников, переживших свой век, а старухи на сов.

К этому добавлялось еще и то, что вследствие постоянных насмешек друг над другом, взаимного выслеживания, всеобщего вынюхивания выгоды носы людей вытянулись, срослись с верхней губой, обострились, стали походить на клювы — и самые лица стали птичьими.

Нравы и обычаи клонились в ту же сторону. Так, например, если кто-нибудь обижал соседа, то обиженный не мог своего обидчика выругать — это невоспитанность! — не мог ударить — это варварство! — не мог растерзать — это совсем дикость! он мог его только, сложив лицо в улыбку, клюнуть раз, другой, третий, четвертый… десятый… тысячный. И чем дольше бы он клевал, тем улыбка на лице становилась бы сиятельнее. Дозволялось, таким образом, заклевать обидчика до смерти. Это считалось благородным и называлось «острить».

Изменился и язык людей. После целого ряда переворотов и борьбы на земле, под землей, на воде, под водой и в воздухе установился как общеупотребительный английский язык в его американизированном выговоре. Такой язык был очень похож на клекотание птиц, особенно после того, как он совсем упростился.

Впрочем, потребность в языке была невелика, ибо больших разговоров не велось. Все было так понятно, все было налажено и упорядочено до того, что говорить о чем-либо было скучно. К тому же все были заняты делом, делом, делом.

А техника окончательно сделала людей птицами: все стали летать. Конечно, дирижабли, «Муромцы» и «Цеппелины» являли собою памятники древнейших времен человеческой цивилизации. Эти огромные «сигары» и многочисленные птицы, заржавленные и продырявленные, стояли в музеях-ангарах, для которых был отведен целиком весь остров Мадагаскар. Люди летали уже на легких одноместных аппаратах со складывающимися «плоскостями» (крыльями). Такие аппараты в сложенном виде почти ничем не отличались от высоких гоночных английских экипажей. Летом они были на колесах, а зимой на лыжах. Когда садился туда человек-мужчина в черном фраке или женщина с длинным шлейфом, то с маленького, узенького и высокого сиденья аппарата опускались фалды фрака или шлейф платья, что делало аппарат вместе с человеком положим на птицу. Если севший в аппарат человек нажимал правую кнопку, то аппарат расправлял крылья и бесшумно летел — парил, как коршун.

Несмотря на это, рекордная высота полета все еще была незначительная: не более 10 000 метров.

За пределы земной атмосферы все еще никто вылететь не мог. Хотя в одном из архивов, относящемся к более поздним временам, имеется сообщение о том, что некий мистер Брэйвуд вместе с двумя механиками на специальном аппарате с запасом кислорода и двумя баллонами жидкого воздуха поднялись с побережья Огненной Земли и больше не опустились ни на одном пункте земного шара. Тогда Земля была уже достаточно исследована и перепутана во всех направлениях радиограммами. Аппарат Брэйвуда на Земле не был найден, следовательно, он затерялся с тремя человеческими существами во вселенском пространстве, если только не был поглощен огненной пастью Солнца или притянут какой-либо планетой.

С тех пор прошло много времени. И люди летали уже в одиночку, как настоящие птицы.

Птицей человек казался особенно в те моменты, когда он говорил. Говорил коротко, либо кого-нибудь ругая, либо поучая. Поучительные речи, хотя и краткие, все же придавали людям особенно птичий вид. Старые профессора, например, в больших очках, закрывающих полщеки, опираясь на свою дрожащую многолетнюю кафедру, ничем не отличались от дятла, долбящего ствол. Председатели судов, с высоты своих зеленых готических, испытанных в справедливости кресел, смотрели на подсудимого, как коршун с синевы небес на цыпленка. А парламенты, парламенты — это настоящие стаи галок на вечернем горизонте весной: президент в сером фраке — старый ворон редко, но веско каркает, а вокруг его галчата кричат вперебой.

Кроме того, все люди были довольны собой и недовольны друг другом.

Каждое «Я» писалось с большой буквы и было первою буквою в алфавите, «Ты» не было совсем, «Мы» не употреблялось, «Вы» вмело значение вежливого обращения, но писалось с маленькой буквы.

«Экономика» у людей упростилась.

С течением времени огромные массы людей скопились главным образом по берегам теплых морей, на обеих сторонах недалеко к Северу и Югу, по экватору. Осев здесь, массы людей старались замкнуться. Поэтому те смельчаки, которые приходили в эту райскую обитель из других стран, подвергались коллективному освистыванию, поруганию и заклевыванию насмерть. Ту же участь мог разделить и всякий, пытающийся покинуть эту страну. Самоотобравшись таким образом, люди стали самоусовершенствоваться. Каждый мог надеяться только на самого себя. Крупная индустрия после целого ряда восстаний беднейших пластов против богатейших разложилась совершенно. Многие фабрики и заводы были разобраны по кирпичу. Предприятия, где находились доменные печи, были обращены в морги.

Оставалось сельское хозяйство мельчайшего типа. Оно-то и было экономической базой экваториального человечества. Обмен отсутствовал. Менять, покупать, продавать — считалось моветоном, противным аристократизму человечества.

Впрочем, в доме каждого мелкого хозяйчика было двое-трое слуг.

По преимуществу это были остатки дикарей, настолько забитых и угнетенных, что в течение многих лет они переживали понятное умственное и нравственное движение. Ходили на четвереньках, поросшие волосами; покорность свою выражали лизанием руки у своих господ. Они не пользовались летательными машинами, поэтому почитали аэропланы за божества. И часто целовали то место земли, на котором стояли колеса взлетевшего аппарата. Питались четвероногие люди отбросами.

Правда, что и жизнь господ не протекала в большой роскоши. Так, например, дома у людей были простые, деревянные, маленькие, как чуланчики. Вокруг них были наметаны кучи круп и хлебных зерен.

По вечерам вокруг этих куч начиналось карканье, воркованье и писк людей. Содержание разговоров сводилось по большей части ко взаимному издевательству. И чем издевательнее были слова — тем вежливее интонации, которыми они произносились. Некоторые распалялись от издевательства и тогда клевали клювом сильный слабого.

По-прежнему солнце всходило и заходило. По-прежнему были палящий зной и освежающие дожди. А люди рождались — мужчины во фраках, а женщины со шлейфами. Были все одинаковы. Не было смельчаков, гениев, талантов. Впрочем, не было и «нравственно падших» людей, каковыми в прежние доисторические времена считались разбойники и пьяницы.

В жару, когда земля трескалась от палящих лучей солнца, люди на аэропланах уносились в глубокую синеву небес и там, раскрыв жадно клювы, наслаждались прохладою разреженного воздуха.

А внизу, на земле жалкие четвероногие рабы корчились от нестерпимого зноя. Лизали песок. Искали непересохших источников и диким писком хвалили свое божество — птицеобразных людей — за то, что они избавили землю от зверей. Звери действительно давно вывелись, частью были съедены людьми, частью изведаны и перебиты пионерами человеческой культуры, желавшими прочно водрузить на земле стяг абсолютной человеческой власти.

И вот достигли: торжествовал человек, победив зверя.

Корчились от зноя рабы — четвероногие люди — и благодарили людей, что нет ни в лесах, ни в оврагах, ни в пустынях, ни в горах зверей.

В погоду ненастную, когда водяные нити дождя свисали с неба, как бисерная завеса, люди-птицы забирались в свои чуланчики, моргали подслеповатыми глазами, боясь грома, и длинными клювами впивались в косматые затылки своих детей за то, что те еще не научились испытывать и выражать страха.

Рабы же опять извивались по размокшей земле, как гады под ливнем, и благодарили людей за то, что они избавили мир от зверей.

Однажды был сильный шторм, какой-то ужасный циклон пронесся над землей в северо-западном направлении. Многих валявшихся на земле рабов подхватило и унесло вместе с перьями, щепками, пылью и тряпками. Профессора астрономии знали, что это такое. Но не в нравах людей было делиться тем, что знаешь. Люди говорили: «Знание дороже золота во столько раз, во сколько золото дороже песка в пустыне». Явление циклона было связано с падением на землю метеоритов. Один такой упал недалеко от острова Борнео. Это была небольшая скала, вся источенная не то ручьями, не то червями, которые ползали по ней. Волнующееся море стало немедленно зализывать своими пенистыми языками изборожденные царапины скалы, прилетевшей из другого мира. И в одном месте, похожем на большое гнездо стрижа, когда ударяла волна, то слышалась пустота. Косматое море словно разыгралось от любопытства и лезло своими языками все выше и выше, чтобы достать это место, похожее на большое гнездо стрижа.

На разные лады ревело море, добиваясь узнать тайну. И наконец отчаянным размахом какой-то девятый вал, скрутившись косым гребнем, ударил в скалу и распался, облизывая ее со всех концов. И, облизывая, попал многими каплями в самое отверстие таинственного гнезда. С рокотом откатился девятый вал в зеленоватый простор разоренного моря. И стал опять раскачивать белые языки первого вала, второго…

А в это время, как только капли залетели в гнездо, там послышался как будто легкий стон двух голосов.

Снова ударил девятый вал, метнувшись пенистой гривой своей поглубже в отверстие гнезда. И опять послышался оттуда стон каких-то существ. Словно кого-то родить хотела скала.

И, когда ударился ревущий вал в двенадцатый раз и отступил далеко в океан с прощальным стоном, не обещавшим скорого возврата, из отверстия гнезда показались четыре пары глаз, горевших живым блеском. Будто зверьки, неизвестные на Земле.

А волны моря, обгоняя друг друга, метая гребень за гребнем, убегали в разные стороны от упавшей из вселенной скалы… Убегали, тихо ропща на бессилие свое разбить чужестранную скалу и увидеть ее внутреннюю тайну. Циклон, ревущий, тянущий волны за собою, уходил далеко через весь океан, через пустыню к Северному полюсу, чтобы там охладеть и утихнуть.

Волна еще спорила с волной. Словно качалась на качелях зеленой соленой воды. Волны, качаясь на качелях, угомонялись. И наконец необозримое зеленое водяное пространство стало грустно вздыхать своей полноводной грудью. Эти тихие вздохи моря — мертвая зыбь — уже не боролись со скалой, а баюкали ее, засасывая в свой вековечный песок. И, убаюкав скалу вздохами, море само утомилось и заснуло в незыблемом штиле.

Тогда-то под покровом ночи, ближе к рассвету, из отверстия гнезда показались две круглых, почти человеческих головки. Они озирались вокруг. Смотрели удивленно друг на друга. Вдыхали воздух с жадным наслаждением. И глаза их горели живыми огоньками в ночной темноте. Какие-то два существа просыпались к жизни.

Астрономы очкастые, птицеобразные утверждали потом, что недалеко от острова Борнео упал, собственно, не метеорит, а какая-то весьма малая частица планеты Венеры. Все же прочие мало интересовались этим. И по-прежнему в птичьем довольствии своем сидели по вечерам на кучках круп своих и наслаждались изысканным издевательством друг над другом.

А между тем среди них жили уже те два существа, очень похожие на людей, которые слетели на Землю в дупле скалы. По внешности они почти не отличались от людей, тем более что сшили себе черные фраки. Правда, их лица не были такими узко-птичьими. Но это давало только повод смотреть на них как на сохранившихся экземпляров старого, доисторического человека.

Жили эти два существа среди людей. Но жутко им было до чрезвычайности. Б ночной тьме, когда люди, вздрагивая по временам от пережитой днем злобы, крепко спали, два неведомые существа беседовали друг с другом на своем тихом, почти беззвучном языке, как шелест ветра. «Жутко», — говорил один. «Страшно», — отвечал другой. «Зачем…» — спрашивал первый. «Они живут? — доканчивал другой и отвечал: — Затем, чтобы вечно забывать, что живут». — «А как, ты думаешь, мой друг, — спрашивал опять первый, — неужели это на Земле высшие существа?» — «Да. Но беда в том, что они уверены, что они высшие существа и во вселенной».

И оба неведомые приятеля грустно замолкали.

«Ты знаешь что, — говорил уже под утро первый, — после каждого дня мне кажется, что меня ужасно долго и настойчиво били тупыми предметами по голове и спинному хребту». — «Я тоже… но не говори так много об этом: заклюют. Ты видал, как прошлый раз целая толпа заклевала маленького человечка, почти цыпленка, за то, что он левый туфель надел на правую ногу, а правый на левую».

Так проходили бессонные ночи двух друзей.

Впрочем, со временем разговоры как-то не стали клеиться: слишком пусто было в жизни, нечего было черпать разговорами. Но каждую ночь один говорил: «Жутко», и другой отвечал: «Страшно».

Однажды первый сказал: «Скажи, мой друг, разве ты не устал делать обыкновенное лицо?» — «Да, — ответил другой, — это невыносимее, чем казнь огнем. Надо, чтобы ни одна жилка в лице не выдавала ни мысли твоей, ни чувства. Нет более тупого ужаса, чем обыкновенные лица!» — «Жутко», — говорил первый. «Страшно», — отзывался второй.

И жили среди людей.

«Давай мечтать! Сильно, захватывающе. Пусть мечта будет нашей жизнью, а жизнь действительная пусть идет как сон», — предложил один приятель другому.

«Верно: мечтать, мечтать!.. О звездах будем мечтать. О переливчатом их красно-розовом свете», — согласился другой. «Но ведь некоторые звезды отливают голубым светом, наконец, есть очень желтые звезды». — «То далекие, не наши звезды».

И стали неведомые существа мечтать о розовых звездах, мигающих с неба переливчатым светом. В действительной жизни они были как автоматы и смотрели поверх людей и предметов, смотрели ввысь, в небо, к звездам. Они даже не заметили, как многие соседи стали каркать про них злое. Они не видели, как женщины раскрывали злобно длинные клювы, показывали им тонкий язычок и писком изливали свое негодование на мечтателей.

Весенним поздним вечером, когда упало утомленное солнце куда-то в море за песчаной Африкой, странный мечтатель шел среди людского жилья. Из окон многих домишек на него скалили клювы злые, птичьи лица людей. Кое-где женщины щипали своих ребят, утоняя их спать. Возле куч зерен и круп располагались рабы — стеречь господское добро. То тут, то там бесшумно, как летучие мыши, спускались с неба черные аэропланы запоздавших гуляк. Небо темнело с востока до запада. На восток чернеющий посмотреть — жутко, на запад меркнущий — грустно.

И вдруг оттуда с запада, вернее с юго-запада, из-за песчаной Африки всплыл и заблистал ярко-розовый диск. И свет его ударил не в глаза, а в сердце мечтателю, который с открытым широким взором шел навстречу розовеющему диску. Как огромный бриллиант, купалась своим блеском эта огромная звезда в померкнувшем пурпуре заката. Будто один страшный розовый глаз смотрел с неба прямо в душу мечтателю.

«Венера!» — вскричал он.

«Венера, — повторил он в восторге, прибежав домой к своему приятелю. — Идем смотреть», — звал он его. «Зачем?» — как будто испугался тот. «Затем, что это не мечта, а красота, идеал, цель!»

И долго оба любовались розовым диском, переживая его свет в сердцах своих как откровение настоящей жизни, ее смысла.

Пролетала весна над землей. Земля летела вокруг Солнца все дальше по своему пути. И Венера в звездном небе стала выше и меньше. Поэтому постепенно меркла в глазах мечтателей. Меркла их мечта.

Опять один сказал другому: «Жутко», и ответил другой: «О нет, не жутко, а ужаснее, чем когда бы то ни было». — «Правда». — «Разумеется, потому что мы с тобой навеки потеряли способность быть обыкновенными». — «О да, ведь за это нас заклюют».

Летняя ночь слышала этот разговор, но никому не шепнула даже легким шелестом своего ветерка, затаила опасливый секрет в раскаленном недвижном воздухе своем. Но слышал это и раб дремавший. Не поверил слышанному и думал, что это он видел во сне. Во время убийственно душных ночей в голову всегда лезет что-то странное, неземное. В другой раз тот же раб заметил, что когда два приятеля садились в аэроплан, то у одного из них ботинки были не совсем вычищены. Это было совершенно необыкновенно. И раб смутился, когда по рабскому обычаю целовал то место, с которого поднялся странный человек. И тут усомнился раб: правда ли был сном тот необыкновенный разговор, какой он слышал однажды ночью?!

Жарким летом люди делались злее. Клювы их заострялись. Глаза становились мутными и бессмысленными, словно оловянные. Перья на голове топорщились. Весь день предпочитали скрываться в чуланчиках или летать под синим небом. Вечером собирались на кучах своих золотистых зерен. Многие надевали очки и читали смешные произведения о ловкости сыщиков. Женщины изредка перекидывались писком. А в общем смотрели друг на друга тупо и безмолвно, как статуи.

А среди них принуждены были сидеть так же и двое мечтателей.

Между тем раб уже стал нарочно подслушивать разговоры странных людей. Зачем он это слушал, и сам не знал. Но тихие, необыкновенные слова были сладки для грубого уха его, как журчанье холодного источника среди раскаленных камней пустыни. Напиться из такого источника в знойный день — это все равно что послушать странные слова.

И услышал однажды раб, что в разговорах своих докопались эти странные люди до мистера Брэйвуда и его механика, которые улетели с земли и больше не возвратились. Сначала завидовали ему. Потом изучали историю этого необыкновенного полета. Потом по ночам сами стали улетать куда-то тайно.

Прошло две весны, два лета, а на вторую осень человечество было поражено необыкновенным происшествием: с острова Мадагаскара из одного ангара был похищен старого доисторического типа дирижабль, на котором неизвестные похитители, по внешности похожие слегка на прежних людей, улетели в заоблачные высоты.

Долго после этого известия кудахтали люди, перекликаясь от кучи к куче, от домишка к домишку. Отчаянно была проклевана маленькая головка того, кто заведовал охраной доисторических ангаров. Тревожно раскрывались острые клювы. Напряженно вдыхали воздух нервные ноздри, нюхая атмосферу. В горле застревало невысказанное слово, которое давило грудь и охватывало птичьи сердца железными клещами; слово старое, слово страшное, слово, означавшее рычаг, которым можно повернуть Землю, слово это никто из людей не осмелился сказать. Но сказал его раб, который был отравлен ядом нездешних слов. Сказал его на ухо товарищу своему и всколыхнул в нем что-то большое, старое, огненное, что-то более человеческое, чем все то человечество, некоторое было их господами и властителями.

«Революция», — шепнул он своему товарищу.

«Есть, передаю дальше», — ответил тот, почуяв в себе силу, и перекинул это слово, как матросы перекидывают «чалки» с рук на руки. С рук на руки, с рук на руки и пошла эта мысль опоясывать и связывать весь рабский мир.

По-прежнему вращалась Земля вокруг раскаленного Солнца, как дитя вокруг отца, поильца и кормильца своего. По-прежнему были вёсны, зимы, дни и ночи, дожди и жары. А на Земле опять в тысячный раз зашевелилось новое человечество, в тысячный раз ощутившее в себе чувство большого братства со всем, что живет Солнцем.

В тысячный раз человечество испытало муку неутолимой жажды свободы и справедливости.