Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 6(56), 2024.

Он ведь случайно проходил в тот день мимо подвала.

Случайности — они как бусинки на ниточке. В нужном количестве, в нужной последовательности. Бусинка — разговор с Ивовичем, который пытался отговорить его от участия в конкурсе. Бусинка — из-за слёз ярости, застилающих глаза, он забыл пенал и решил вернуться через чёрный ход и столовку. Бусинка — когда вышел обратно, повернул налево, чтобы пройти по бульвару и растянуть возвращение домой.

Тогда-то он и услышал «псст» с лестницы, ведущей в подвал.

* * *

Той весной все ждали конкурс. Взаправдашний — c региональным и федеральным этапами. Жюри отберёт картины, которые покажет видным московским перцам. Затем две-три работы уедут на выставку на ВДНХ.

А там — и до премии, а то и до приглашения на учёбу в столице один шаг.

Яша рисовал с детства.

Сначала угольком на обрывках обёрточной бумаги, мелом на стенах, потом — простыми карандашами на дешёвой тонкой бумаге, единственной, на которую у мамы хватало денег. Дед заметил рисунки и заставил Яшину маму забрать документы из районной школы и отвезти в художку в центре. Теперь Яше приходилось ездить пять остановок на трамвае, а потом ещё идти три квартала мимо одноэтажных особняков и скособоченных тополей.

Яша рисовал боязливо и, как говорил учитель Василь Ивович, тихо.

— Ты, Яков, недотягиваешь, — учитель качал головой и переворачивал лист бумаги сначала на девяносто градусов, потом ещё на девяносто, будто рассчитывал, покрутив рисунок, найти в нём другие смыслы. Вздыхал и по сотому разу терпеливо объяснял Якову навыки последовательной работы над рисунком по принципу от общего к частному и от частного — к обогащённому общему.

Яша всё слышал и всё понимал. Но ему был нужен волшебный толчок, чтобы его работы зазвучали в полную силу. Чтобы его заметили.

Дома рисовать мешала мелкая — Юлька. В школе вроде никто не мешал, но замечания Василь Ивовича всё время были мимо кассы. Раздражали. Яша не мог найти, нащупать свой уникальный стиль.

В прошлой школе пацаны, не церемонясь, с первых мгновений окрестили его «Яша-параша» и при любом удобном случае старались задеть. Яшина любовь к рисованию была предметом насмешек. В новой школе среди одарённых сверстников Яша чувствовал себя спокойнее: по крайней мере, его никто не дразнил и не комкал оставленный на парте эскиз. Но и признавать его талант не спешили.

Всё мог изменить конкурс. Яша оставался после уроков, пропускал обед, подолгу стоял перед мольбертом, склонив голову набок, будто пытался, как Ивович, изменить угол зрения и уловить непостижимое.

Он рисовал тополь. Тот, что на площади. Но ему не переставало казаться, что каждым мазком кисти по холсту он врёт — себе, окружающим, будущим судьям. Тополь не проступал с холста, не становился настоящим, не просил прикоснуться пальцами к шероховатой коре.

Халид Умаров работал над городским пейзажем, на его картине ажурный балкон старого театра бросал короткую тень на тротуар; чугунное кружево и его зыбкий призрачный двойник буквально звенели. От картины веяло послеполуденным зноем.

Яше хотелось взвыть от зависти.

Матвей, высокий пацан с лицом греческого бога, рисовал фонтан на площади. Яше казалось, что он слышит журчание воды и чувствует прохладу водяной пыли на коже.

Его тополь молчал.

Ивович считал, что Яше рано подавать работу на конкурс.

Что делать? Отказаться от участия? Признать, что у него маловато таланта?

Или… класс на ночь не запирают. А что если накануне конкурсе что-то случится с холстами других участников?

Яша испугался собственных мыслей. Нет, конечно, он не собирался вредить всерьёз, но ведь можно подправить две-три линии на чужих холстах — достаточно, чтобы строгая художественная комиссия увидела в картине не шедевр, а мазню с нарушениями правил композиции.

Или… вот бы кто-то из ребят заболел и не успел закончить рисунок.

Во рту стало кисло, Яша сглотнул.

Он так погрузился в размышления, что не сразу услышал тихий звук. Яша уже прошёл мимо ступенек, ведущих в подвал, когда всё-таки обернулся и увидел, что кто-то машет рукой из приоткрытой двери.

Репка. Ева Репина.

Яша нехотя вернулся.

— Чего тебе?

— Пойдём, — Репка неожиданно потянула его за рукав. — Нам человека не хватает.

Яша не двинулся с места.

— Для чего?

— Пойдём, говорю! Боты свалил, а мы договаривались, что нас будет четверо. Делов на пять мин. Просто посиди — ребята сейчас объяснят.

Боты — Артём Красовский, Боты — понятно, почему: Красовский — кроссовки — боты. Тонкий белобрысый приветливый паренёк с щербатой улыбкой был единственным в художке, с кем Яше хотелось подружиться. Вернее, хотелось, пока он не увидел, как Боты рисует собак. Как хорошо Боты рисует собак.

Яша спустился и вслед за Репкой нырнул в приоткрытую дверь. В темноте подвала мерцал свет, по стенам метались испуганные тени. В подвале пахло пылью и какими-то лекарствами. Воздух был сухой и тёплый, но Яше стало зябко. Осторожно ступая, он пошёл на свет.

— Ты кого привела, — Матвей скривился, когда они подошли поближе, — этот и двух слов не свяжет, куда ему.

Яша не знал, для чего им понадобился, но вздрогнул от обиды. Он открыл было рот, однако Репка неожиданно взяла его за руку — ладошка у неё была мягкой и тёплой — и потянула вниз, на какую-то подушку или свёрнутый матрас.

— Ну и неважно, — отрезала она, — ему же говорить не надо, сами сказали, для круга.

Только тут Яша заметил, что ребята — из-за плеча Матвея выглянул Халид — сидят в кругу вокруг невысокого столика, на котором стоит толстая свеча и разложены предметы. Картонка с буквами, верёвка с привязанным камнем… что это?

— Спокуха, — уже миролюбиво бросил ему Матвей. — Ща духа звать будем.

— К-какого духа?

Яша понял: его разыгрывают. Сейчас грохнет смех, кто-то даст ему леща — не сильно, но достаточно унизительно, — и в ближайшую неделю в школе только и будет разговоров, что о лохе, который повёлся на приглашение на спиритический сеанс.

Но Матвей оставался серьёзным.

Он скрестил ноги и объяснил:

— Художника. Нужен дух художника. Мы же в ху-до-жес-твен-ной школе, лошара.

Халид сверкнул белозубой улыбкой:

— Конкурс скоро. Хотим призвать удачу, понял? Кого будем звать?

Матвей сдул чёлку со лба. Яша почувствовал, что у него по спине бежит капелька пота.

— Репина? — робко пискнула Ева.

— Ну конечно, — осклабился Матвей. — Ещё варианты?

Яша неожиданно для самого себя успокоился и задышал ровнее.

— Айвазовского? — предложил он.

Несколько лет назад он ездил с дедом в Петербург и в Русском музее увидел картину, которая навсегда осталась у него в памяти. Люди, потерпевшие кораблекрушение, цеплялись за обломок судна — за мачту. А вокруг — вода и небо.

И свет. Яша никогда после не видел такой воды и такого света.

Репка неуверенно пожевала нижнюю губу.

— Это который… Михаил Афанасьевич?

— Ну ты дала, — Матвей повернулся, и на стене взметнулась хищная тень. — Михаил Афанасьевич — Булгаков, который «Собачье сердце» написал. А Айвазовский… Иван? — Взгляд скользнул к Яше, и тот быстро кивнул. — Маринист? У нас вроде конкурс про город. А море при чём?

Яша пожал плечами.

Матвей смотрел как бы сквозь него и рассуждал вслух:

— Что-то в этом есть. Айвазовский — сила. Меня мамка в Феодосию возила, там целая его картинная галерея, море и море. Такие цвета! Это ж надо — чувак всю жизнь рисовал только море.

— Не всю! — Чёрная голова Халида вдруг снова вынырнула рядом с плечом Матвея. — «Аул Гуниб в Дагестане» знаешь? Розовый закат и горы такие, — он широко развёл руками. — Айвазовский путешествовал, наш аул рисовал, наш! — Халид выпятил грудь и горделиво стукнул себя кулаком по шее. — Он и город мог, и людей!

— Да, — подтвердил Яша. — И город, и горы, и даже портреты… но больше всего моря.

Он прикрыл глаза.

Синий и розовый, солёный и сладкий, жёлтый, лазурный и фиолетовый — на губах, на глазах — что-то вспыхнуло вдруг внутри, и мелькнула странная мысль: «Так выглядит зависть».

Её сразу сменила другая:

«Я никогда не видел моря».

Матвей потёр ладони.

— Так чего мы ждём?

* * *

Рисунок моря начинается с линии.

Это горизонт.

Потом линия потеряется под слоями краски, потом, когда его собьёт с ног волной, — он вспомнил название картины — «Девятый вал», — когда рот наполнится солёной водой, когда сложно станет понимать, где верх, где низ, где небо, а где — морская пучина, тогда он выпустит из рук невидимую нить горизонта и накинется на холст со всей яростью художника — не своей, нет, полученной взаймы. Он смешает цвета, которые до сих пор никто не дерзал смешать, он изменит перспективу так, как Ивович и в самых смелых фантазиях представить не может, он…

…он нарисует море.

Море, которого никогда не видел.

* * *

Конкурс назывался «Мой город — мой дом», и всё было бы уместно на выставленных холстах: и старый тополь, высаженный ещё до войны, и чугунные балконы драмтеатра, и фонтан на площади, и пуделёк на поводке, снисходительно поглядывающий на бродячих шавок с бульвара, и городская ратуша, и здание их школы — старинный особняк.

Неуместным было бы море.

В Лаврополе не было моря. До моря — километров двести. Это если по прямой. По прямой, конечно, никто не ездит — сначала надо заложить крюк в Краснодар и потом уже рулить к побережью. Всё это Яша знал: другие ребята иногда хвастались поездками, ну и дед обещал, что они поедут на море летом.

Люди подходили к Яшиной картине… и останавливались, не в силах двинуться дальше. Яша стоял в стороне: рука болела, спина ныла, сердце трепетало от непонятного возбуждения. Яша трогал щёку. Яша не признался бы никому на свете в том, что он не помнит, как нарисовал картину.

* * *

Странные провалы в памяти не давали ему покоя.

Что именно произошло в подвале пару недель назад?

Он смутно помнил, что они с пацанами и Репкой устроили какую-то шалость, едва не обернувшуюся пожаром: в конце концов свеча упала на старый матрас, который мгновенно вспыхнул. Яша помнил, как Халид затаптывал огонь и в то же время остальные ломанулись к выходу. Никто не пострадал, всей порчи имущества — дырка в матрасе, однако у Яши будто остался невидимый ожог, что-то вроде клейма, вынуждающего его то и дело прикасаться к левой щеке.

Через пару дней после инцидента с подвалом, о котором уже никто и не вспоминал, Яша взглянул на холст. На картину с тополем.

И вдруг увидел.

Он увидел кривизну ветвей — ту самую, что делала дерево мёртвым. Он увидел: свет падает неправильно, и набросок тени противоречит законам физики. Он увидел: картина безнадёжна.

Можно переделать светотень, ветви, пытаться спасать начатое. Можно в итоге добиться приличного результата.

А можно нарисовать новую картину.

Он поменял холст. Он провёл линию горизонта.

* * *

За два дня до открытия конкурса Халида Умарова увезли в больницу с приступом аппендицита, Халид не успел закончить рисунок.

Репка не пришла в школу: Ивович сказал, что в Краснодаре скончалась Евина бабушка и семья спешно уехала. Матвей странно смотрел на Яшу при встрече, сдувал с красивого греческого лба чёлку, не говорил ни слова. Он ожесточённо рисовал — Яша не подглядывал, да и не до того ему было.

Его захватило море, выпотрошило, ослепило, вырвало из рук кисть; он подходил к холсту и переставал быть собой, он отходил от холста, так и не осознав, что именно делал в течение нескольких часов, — только болела натруженная рука и дрожали колени.

Накануне открытия конкурса сильный порыв ветра повалил старое дерево во дворе, где жила семья Матвея. Дерево, падая, пробило окно кухни, ветка смахнула со стола кувшин, кувшин разбился вдребезги, осколок врезался в пятку младшему брату Матвея, Ромику. Ромик, падая, дёрнул занавеску в сторону конфорки, где на слабом огне грелся ковшик с борщом.

Когда квартира уже пылала, Ромика, наглотавшегося дыма, успели вытащить на улицу; вернувшийся из школы Матвей увидел пожарные машины во дворе и чёрную выжженную дыру на месте окна.

День конкурса Матвей провёл в больнице с родителями и братом.

Халида в тот же день прооперировали и обещали выписать домой.

* * *

Через неделю объявили результаты.

Яша стал лауреатом 1-й степени, и его работу отобрали для участия в выставке на ВДХН. Мама говорила с кем-то по телефону: им оплачивали дорогу на самолёте и проживание в гостинице. Мама смахивала слезинки из уголков глаз. Яша не понимал, это слёзы счастья или тревоги, он вообще не мог понять, чего в те дни было больше — счастья или тревоги.

Боты, который не спускался в подвал, Артём Красовский, тонкий белобрысый паренёк, Боты, который обещал пойти в подвал, но зассал — да, сказал потом Яше Матвей, и Яша вдруг вспомнил, как они выскочили из подвала, напуганные, слегка чумазые, но быстро начали хохотать, а Матвей даже упал на газон, подвывая от хохота, а когда последним выбрался Халид-спаситель-матраса, веселье и вовсе перешло в фазу животного повизгивания, так вот, Боты зассал, а ты не зассал, молоток, — так сказал Матвей и хлопнул его по плечу.

Боты, Артём Красовский, который так и не узнал, что сделали его товарищи.

Артём любил рисовать собак. На конкурс он собирался выставить картину с белым пуделем на бульваре («Фуфляндия, — хохотал Матвей, — ты посмотри, какая бабья фуфляндия, рисуешь как баба»).

Пудель получался словно живой — белое облако, нежный трепет шерсти.

Собачьи глаза смотрели с холста не мигая. Глаза — чёрные бусинки, в которых Яша читал: «Ты так никогда не сумеешь».

Артём, как потом объясняли — позже, когда надо было найти хоть какое-то объяснение, — съел несвежую сосиску в тесте. Все они ели сосиски в тесте из ларька у автовокзала, но не повезло в тот день только Артёму.

Сальмонеллёз, как позже объясняли.

Реанимация, нарастающая полиорганная недостаточность. Диализ. Аппарат искусственной вентиляции лёгких.

Смерть.

Яша об этом узнал уже потом, после конкурса.

После Москвы.

* * *

Наступило лето, Артёма похоронили, семья Репки осталась в Краснодаре до осени; брат Матвея вернулся из больницы, и они с родителями на время переехали к родственникам в другом районе. Иногда Яша проходил мимо их дома. Окно зияло чернотой: с ремонтом не спешили.

Он пару раз видел Халида, тот гонял с мальчишками мяч. Халид кивал Яше и быстро отворачивался.

Всё шло своим чередом.

Яша договорился с Ивовичем, что будет рисовать на каникулах. На премию мать купила ему новый мольберт, теперь у него были лучшие кисти и лучшие краски, теперь у него всё могло быть лучшим, но свет в школьной студии всё же не шёл ни в какое сравнение с домашним. И дома мешала Юлька. Юлька всегда мешала.

Дед смотрел странно.

Однажды он подошёл к Яше и быстрым движением поправил ворот его рубашки.

— А крест где?

Яша провёл рукой по шее.

— Шнурок порвался… наверное.

Он не помнил.

Яша в бога не верил, но это дед когда-то уговорил маму его крестить. Яша так привык, что крестик болтается на шее под рубашкой, что просто не обратил внимания, что его больше нет.

Или обратил?

В конце июня Яша ударил Юльку.

До того он ни разу не поднимал на сестру руку, а летом мелкая оборзела совсем — ну, не сдержался. Никто не знал, какое острое наслаждение испытал, когда под его рукой хрустнула — нет, почти хрустнула, но он слышал звук — нет, почти слышал — Юлькина ключица. Когда его пальцы сжали тонкое сестрино плечико — кожа да кости, — ему хотелось сломать его в костяное крошево, чтобы не обошлось без операции.

Юлька ревела так, что на крик прибежали соседи, и Яша наспех сочинил какую-то нелепую историю о том, что не рассчитал силы, и сестра задела при падении шкаф, и что-то ещё. Ему поверили. Соседи, врачи, мама — поверили.

Дед не поверил.

Яша просыпался по ночам от зуда в правой руке, включал свет и проверял — нет ли кожной инфекции или этого, как его, чесоточного клеща?

Зуд проходил, стоило ему взять в руки кисть, стоило взглянуть на мольберт, нет, стоило мольберту взглянуть на него и втянуть в пространство картины, так теперь это ощущалось. Яша делал робкий шаг, и картина требовала завершить начатое. Он рисовал медленно, словно боялся, что новая картина откроет всем — и Ивовичу, и маме, и всем вообще — правду о нём. А какую правду? Он не знал.

В июле у него брали интервью солидные люди с телевидения.

На море они с дедом так и не поехали.

В августе мама сказала, что они переезжают в Москву: ему нужно учиться дальше. Только она пока не знает, как быть с дедом. Деду нужен уход, а переезжать в столицу он категорически не хочет.

Город стал нестерпимо мал, как прошлогодний пиджачок, жал в плечах, его рукава вдруг стали коротки; Яша чувствовал, как вырос за лето — из старых тополей, из одноэтажных особняков, из куцых улиц и здания ратуши; рука зудела, внутри сознания — волна за волной — медленно, исподволь начинался шторм.

Взяли билеты. Мама нашла работу в Москве, решала дела со съёмной квартирой, паковала вещи. Яша с утра шёл в студию, рисовал, потом… потом, видимо, бродил по городу. Сложно сказать. Тот август был пронизан солнечным светом и напитан воздухом с запахом морской соли; Яша бесцельно шёл по городским улицам, искал и не находил источник запаха, он сворачивал наугад, будто ждал, что вместо знакомого городского пейзажа ему откроется песчаный пляж. И морская гладь.

* * *

В конце августа умер дед.

Внезапно. Сердце.

Нет, не внезапно. Что-то было…

* * *

За пару дней до смерти дед пришёл к нему в студию. До того никто ему не мешал, даже Ивович не осмеливался заходить, пока Яша рисовал.

Дед долго стоял у него за спиной. Яша чувствовал, как нарастает ярость — волна за волной. Наконец он отложил кисть и повернулся.

— Что тебе?

Прозвучало грубо. Кто-то в глубине сознания дёрнулся от этой грубости, так же, как дёрнулся, когда под Яшиными пальцами хрустело плечо сестры.

— Когда вызываешь духа — какого угодно духа — поэта, художника, неважно, — знаешь, кто приходит вместо него?

Дед не смотрел на Яшу, он смотрел на картину.

Яша помотал головой.

— Мы не властны над душами умерших, — вздохнул дед. — Бог ведает, где они на самом деле. В раю, в аду ли — не наше дело. Но есть сущности, которые рады проскользнуть в этот мир на зов. И это не Толстой, не Пушкин.

Дед посмотрел Яше прямо в глаза.

— Не Айвазовский.

Яша отшатнулся от деда, оступился и чуть не грохнулся на пол. Он выставил вперёд руку с кистью, словно пытался защититься.

— Я не… — собственный голос показался ему чужим. Он отвернулся.

— Эти сущности… эти силы легко призвать, но сложно выгнать. — Дед кивнул. — Но мы можем попытаться. Если ты меня ещё слышишь.

Внутри снова поднималась ярость.

Волна за волной.

Рука напряглась. Кто-то внутри отстранённо подумал: если толкнуть деда, пока он стоит недалеко от приоткрытого окна, нет, пожалуй, слишком рискованно, не стоит, не сейчас…

«Как он постарел», — подумал Яша.

Дед постарел вдруг, одним днём, одним мгновением. Сколько Яша себя помнил, дед был рядом, тонкий, жилистый, с колючим ёжиком волос и аккуратной бородкой — сначала тёмной, потом серебристой. Дед водил его в сад и в школу. Дед сажал его на плечи и нёс по бульвару на стадион. Тополиный пух щекотал лицо, и светотень от тополей бежала по лицу, и они хохотали, а после ели в кафе мороженое из железных креманок. Он любил простой пломбир, а дед брал себе клубничный сироп. Иногда дед водил его в церковь. Там было скучно и неприятно пахло, но можно было мять в руках воск в ожидании конца службы. Яша таскал огарки свечей домой и лепил из них зверушек. Однажды дед нашёл Яшины запасы воска, Яша думал — поругает. Но дед почесал затылок, погрел комок воска в ладони и вылепил потешного поросёнка. Потом всё же пожурил:

— Освящённый воск, нехорошо, я снесу обратно.

Почему сейчас, зачем эти мысли, зачем воск, футбол, сироп, тополиный пух; всё завихрилось в Яшином сознании, и сквозь этот вихрь снова и снова пробивалась спасительная мысль, ясная и прохладная, как морская лазурь: не окно — сердце.

Никто не узнает.

Дед не отводил от Яши взгляда.

— Если ты меня слышишь, попробуй вспомнить, что ты пообещал. И кому.

Яша открыл рот.

Волна. Сейчас. Он хотел крикнуть, чтобы дед оставил его в покое, что он понятия не имеет, о чём тот говорит.

Он ничего никому не обещал, он просто рисует, ему нравится, нет, «нравится» — неуместное слово, он должен рисовать, потому что он талантлив, потому что он…

…он вспомнил.

* * *

Матвей бубнил, расставляя какие-то предметы на покосившемся столике. Яша как заворожённый смотрел на пламя свечи. Оно следовало за движениями рук Матвея, хотя по законам физики должно было отшатываться в другую сторону от порывов воздуха.

Наконец всё было готово.

Матвей держал в руке верёвочку, на которой что-то болталось. Он обвёл всех тяжёлым взглядом.

— Крест кто-нибудь носит?

Халид помотал головой, Репка хихикнула, будто Матвей спросил что-то глупое, а Яша расстегнул ворот рубашки.

— Ну ты дебил, — Матвей покачал головой, — пришёл с крестом и решил, что получится?

Яша хотел ответить, что он ничего не решал, что он вообще шёл домой, но только молча дёрнул за шнурок. Шнурок порвался, Яша отбросил крест куда-то за спину, в темноту.

— Валяй.

Свеча танцевала вслед за движениями рук Матвея, кто-то произносил хриплым шёпотом какие-то слова, стол дрожал, Репка сдавленно захрипела, Яша испугался, но она сжала его руку тёплой ладошкой, и он вдруг увидел, что пламя свечи становится больше, больше, несоразмерно больше, вот оно заслоняет собой всё, и там, в глубине что-то рождается, какая-то фигурка идёт оттуда, идёт издалека, и тогда перед Яшиным взором вдруг возникла картина — та самая, из Русского музея.

— Ты готов? — спросил кто-то.

— Рисовать? — мысленно уточнил Яша.

Смешок.

Его лицо обдало морской водой, на губах появился привкус соли.

— Рисовать. И отдавать мне тех, кто тебе мешает. Тех, кто мешает тебе победить. Ты готов? Просто маленькое «да».

Я попал сюда случайно, хотел ответить Яша, это Боты, Артём Красовский должен ответить.

И вдруг он понял, что Боты не ответит: Артёма здесь нет, а он, Яша, наливается нездешней силой и радостью, мощью и величием, это ему нужно сказать «да», потому что он готов к этому «да», он шёл к нему всю свою жизнь.

Он готов, потому что это его унижали и дразнили в прежней школе.

Он готов, потому что это его достала мелкая сестра.

Он скажет «да», потому что чугунный балкон на картине Халида слишком хорош — это мешает.

«Да», потому что фонтан Матвея слишком живой и яркий — так не должно быть.

«Да», потому что Боты никогда не назовёт его своим другом.

«Да», потому что у зависти жёлто-фиолетово-лазурный цвет, зависть пахнет морской водой, его глаза разъедает морская соль, это он изначально должен был быть здесь — не Боты. Это ему мешали найти своё предназначение.

Он попал сюда не случайно, он всю жизнь шёл к этому вопросу — и к этому ответу, и теперь

волна за волной

в нём поднимается шторм.

Он скажет «да».

И всё изменится.

И всё изменилось.