(Вставная новелла из повести «Драконово пророчество»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 6(56), 2024.

Меч красив. Рукоять его — белый дракон, распахнувший червленые крылья. Дракон высоко в облаках, он летит, его тонкая пасть приоткрыта, из нее извергается пламя. Стальной, караульный дракон.

Меч танцует. Он — ветер, огонь и змея. Мастер с чутким, изношенным сердцем, создавший его, окропивший живой, именною водой, — пожелал ему зоркости в битве. Меч очень послушен. Меч все исполнял.

Влад нарек его — Долгое Жало.

Это было давно.

Это было в Валахии…

— Княжич! Прервись! Для тебя есть прискорбные новости…

Это турецкий слуга. Он худой, он весь в белом, он держит письмо.

…Так случается — утлые, мертвые вести приходят не вдруг. Они крайне хитры. Цвет их — палый и желтый, надорванный, высохший цвет. И когда это будет, когда острые их голоса закричат, все сильнее и резче — не вздумай закладывать уши.

Нужно выслушать их.

Потому что в вестях этих — истина…

Меч опущен. Влад ткнул его в землю, как палку. Сказал:

— Отойди. Мы продолжим впоследствии.

Тот, кто был рядом с ним, с серым, каменным взглядом, ответил:

— Хорошо. Все продлится, когда ты прочтешь. Обучение бою — неспешно.

Отошел. Ведь дурные, паскудные вести хотят тишины. Они очень не любят свидетелей. Должно читать их в молчании.

Влад зачитал — восковые, безвкусные строки. Потом — еще раз. Стиснул меч.

О, соленые письма Валахии! Белой, колкой, дакийской зимы, когда так безуютно и тяжко! Даже меч не несет утешения.

«Влад, — коварно шептало письмо, — что случилось, тому суждено было быть. Твой отец был излишне беспечен. Он думал, отдав тебя с младшим братом в заложники, что тем ублажил всех бояр и настроил сердца их на мирное. Что смог подкупить их… Как он ошибался! Не стоило думать вот так. И прощать всех, кто смел злоумыслить. Предателей должно казнить», — так вздыхало письмо.

Оно было с дакийской печатью. Костлявая лапа дракона. Так метил отец его письма. Пока…

«…мертв, — шептало письмо, — твой великий отец. Его продали, точно барана на ярмарке. Эти бояре… Влад, ты все понимаешь. Когда ты взойдешь на престол — не щади. Я скажу тебе их имена. Я запомнил», — письмо было черствым, как воск.

И писалось на льду, застывающей, зябкой рукою. Оттого его было так больно читать.

Так случается с письмами.

«…этот ставленник венгров, Владислав, — продолжало письмо. — Он пришел вместе с войском. Он дрался с отцом на мечах. Он убил его, Влад. Его голову — выставил на кол. Традиция… Да, он на троне. Да, много бояр присягнуло ему. Негодяйские души. Брат твой старший же… Я не хочу говорить, но, когда промолчишь — это может быть скверно. Я знаю. Он…» — от письма пахло кровью и солью.

О, эта дикая Дакия! Как ты горька. Твои письма — косматые, волчьи.

«Тот, Владислав — повелел, ослепив его, заживо бросить в могилу. Вот так, — завершалось письмо. — Брат твой умер нескоро. Несчастные кости его призывают на мщение. Влад! Возвращайся. Проси у султана, чтоб он отпустил тебя. Чтоб дал тебе хоть какое-то войско. Ты должен убить Владислава. И тех, кого я укажу. Всех предателей. Помни», — то было в письме.

А в конце — осторожная подпись: «Челядин твой покорный, Войко Добрица».

Серая, страшная Дакия. Земли волков и мечей. Как постичь твое сердце?

Влад не знал.

— Княжич! Султан повелел передать тебе это письмо. От друзей… из Валахии, — и слуга посмотрел на него. — А ответ ты обязан сказать ему тотчас. Наш султан любопытен.

Слуга замолчал. Потому что, когда носишь острые вести — должно чаще молчать, чем мешать языком переменчивый воздух. Говорят, что прекрасным гонцом при султанском дворе почитался немой скороход…

— Я молю его дать мне людей, — скупо выдохнул Влад, — сколько сможет. Я отправлюсь в Валахию. Я накажу Владислава. Мой меч — подтверждает слова.

Так сказал он, и руки его сжали Долгое Жало.

* * *

…Владислав убежал. Он был так беззастенчиво быстр, что исчез, когда войско, тяжелое, черное, шло к Тырговиште. Случился отчаянный дождь, и деревья стояли намокшие, голые. Владислав отступал. Уходил по раскисшим дорогам. Скрывался — в ноябрьской мозглой ночи. Так, что даже следов не осталось для мести.

— Трус, — сказал Влад. Смеялся. — О, какой же ничтожнейший трус! И вот это ничтожество стало причиною смерти отца моего? И любимого брата?.. Как это случилось?

Нахмурился.

— Мой господарь, — Войко был аккуратен в словах, — да ему помогли. Эти венгры… Они дали войско. Хуньяди, рыжий, злобный бастард короля Сигизмунда. Как же он ненавидел отца твоего! Как желал ему смерти! Они были врагами, хотя, видит бог, твой отец не хотел той вражды.

…Говорят, что стальной, остробокий ноябрь — причина налаживать связи и вспомнить забытое намертво. Дни становятся краткими, ночи — бесстыдно длинны. И в одну из ночей, слишком темную, чтобы спокойно уснуть, показалось — отец снова жив. Он стоял рядом с Владом, лицо его, умное, мягкое, было печально. «Я мерзок, — ответил отец, — сам себе, оттого что я вынужден это содеять. Я, Влад Дракул, торжественный, алый дракон… но сейчас я беспомощней мыши. Сын, ты будешь меня ненавидеть». — «За что?» — Влад хотел закричать, но дыхание сжалось, и он промолчал. А отец говорил ему: «Я отдаю вас в заложники. Туркам. Так должно, и я это делаю. Только не думай, что сердце мое не рыдает от боли. Вчера я увидел цыганку. Костлявую, точно игла, и такую же едкую. Руки ее непрерывно скользили по воздуху, точно плели. „Смерть… — шепнула цыганка. — Ты скоро умрешь. А твои сыновья возвратятся чужими. Там, в этой ржавой и гнилостной Турции — они сменят души, одну за другой. Как змеиные, легкие шкуры“. Вот что прошептала она. И с тех пор — я не знаю покоя. Прости меня, Влад». Так сказал он, глаза его сделались светлыми, полными слез. А потом он исчез, ну а ночь — продолжалась. Бездонная ночь, что не вымести ситом, не вычерпать чашей.

Но все ж и она завершилась.

— Отец твой пленил его как-то, тем самым поранив его самолюбие. Он не простил, этот рыжий Хуньяди с железными, серыми мыслями. Он возжелал своей мести. Он исполнил ее, — продолжал Войко Добрица. — Так все случилось. Его поддержали бояре… А знаешь, как умер отец? — вдруг сказал он. — Лишившись меча…

Влад напрягся:

— Так он поразил безоружного, этот проклятый бастард? Невозможная подлость…

В ноябрь, дырявый, худой, — всякой подлости место.

— Нет, — сказал Войко Добрица, — все приключилось не так. Твой отец обладал дивным волчьим мечом. С рукоятью, исполненной синих сапфиров. Сияющий, точно павлин, этот меч был прекрасен. Его подарил сам король Сигизмунд. Пренебрег своим сыном и отдал ему… О, какое бесчестие то для Хуньяди! Но, впрочем, меч сам выбирал, кто же станет ему господином. И он выбрал отца твоего. Сладко лег ему в руки. И с тех пор этот меч постоянно носил он с собой, даже клал в изголовье постели…

Влад помнил его — меч торжественный, громкий. Отец уважал этот меч. Он нарек его Волком. Дакийским Убийцей. Меч был ослепительно горд, Влад однажды коснулся его — и поранился тотчас. Меч гневно отверг его руку. Он знал лишь отца и был слеп в своей верности.

— Меч — украли цыгане, — вздохнул Войко Добрица. — Так говорят. Увели, как кобылу с конюшни. А после — пришел Владислав и прикончил отца твоего. Новый меч оказался не скор на защиту… То было. Ты должен вернуть этот меч, — завершил он. — Иначе твой трон будет шаток. Так, помню, сказал мне отец твой. А вот я передал… Ты же сделаешь это?

…В тот подлый, вороний ноябрь — даже клятвы порой не верны. Потому Влад не клялся.

Но знал — он исполнит.

* * *

Говорят, в октябре даже время — сухое и мелкое, дни отрываются прочь, прежде чем успеваешь распробовать. Влад понимал: это время дается взаймы, и он вечный должник — этой длящейся осени, серых размокших дорог, сиротливого неба. И должен успеть. Его конь, отощалый и выцветший, был беспокоен, когда на четвертой седмице Влад нашел себя вдруг у Сучавы, у козьих, гремящих ворот.

Той пастушечьей, мирной Молдовы — не должно забыть. Сонных, теплых равнин ее. Птиц, отмеряющих небо. Высоких дубов и увенчанных ветрами вязов.

Как щедра ты, Молдова! И как ты добра к вожделеющим доброго.

— Ты прибыл с юга. Во-первых, ты ешь толстый сыр, как обычно едят его только валахи — вприкуску с водой. Во-вторых, конь твой выглядит так, будто черти скакали на нем две седмицы подряд… он вообще отдыхал хоть когда-то? В-третьих… — он был в лисьей шапке и рыжем кафтане. Он въехал в Сучаву стремглав, напоказ, на парадном коне белоснежного цвета. Он просто сказал: — Ой. Я очень невежлив. Ну ладно, меня зовут Штефан, я сын господаря Молдовы. И я рад с тобой познакомиться!

…Этой осени, ржавой и желтой, должно длиться до белой зимы. До слепящих метелей ее, до бесстрастных морозов. Когда крыши Сучавы повысветлит снег, когда щекотно в горле от холода.

Когда в черствый январь, подрумяненный солнцем — Штефан скажет:

— Я видел его. Самый дивный и трепетный меч, что когда-либо мне доводилось увидеть. Яркий, точно павлин. И с сапфировым волком. Какой-то торговец на рынке хвалил его. В нашей посконной Сучаве такие мечи — безусловно, в новинку. Я взял и спросил его — сколько, мол, стоит? И он запросил несусветную сумму. Сказал — тем мечом владел некогда воин, изрубленный венграми. Меч же торговцу отдали цыгане, совместно с конем. Он купил, а сейчас — продает. Я подумал — сей меч господарский. Слишком уж он красив.

Влад подумал: судьба. Этот меч, этот Волк — отыскал его здесь. Такова была воля меча. Кто он, чтобы противиться ей?

В этот хрупкий, хрустальный январь — он нашел эту лавку. И коня. И торговца. А меч…

— Меч… купили, — сказал виноватый торговец. — Один господин с красным, злобным лицом и седою бородкой. Он был изумительно скор. Наша сделка свершилась так быстро, что я не успел и зевнуть.

Отчего все бывает некстати?

…как и снова октябрь. Обновленный, он рыже прокрался в Сучаву, вслед за капельной, синей весной, по пятам за рокочущим летом, и на третьей седмице его, что казалась короче других, Штефан вдруг сообщил:

— Мой отец едет в Реусень. Там будет свадьба — кого-то из местных бояр. Мой отец повелел, чтобы мы тоже были.

А на свадьбе — к столу подавали пирог в виде листьев и вино с красным, лиственным привкусом. Как полагается осенью. Вялая, жухлая свадьба. Влад вышел во двор. Звезды в небе, подобные ранам, отверзлись.

— Друг, — сказал ему Штефан, — а как оно — княжить в Валахии? Правда ль, что у вас там каждый десятый — цыган? Да и ты сам… Ой, Влад, извини. Я такой грубиян!

Влад нахмурился.

— Княжить — непросто, как бить комаров, когда их превеликое множество. А за цыгана — спасибо, ты знаешь, как врезать в больное. Отец мой — бастард, от какой-то цыганки. Мой дед, победительный Мирча, нашел ее в таборе. Вот. Презирай на здоровье.

— Да я не хотел…

О, коварный октябрь, подобный слепому мечу!

Месяц острый, как серп. О такой должно раниться с маху.

— Слышишь? — Штефан схватил его за руку. — Влад…

За спиною кричали. Рассеченные ветром, крики падали в стороны. Звонко, как камни в пруду. Влад прокрался к окошку усадьбы. Взглянул.

Пир окрасился кровью.

Слишком много мечей. Слишком много кричащих.

— Предательство! — выдохнул Штефан. — Мой дядя… Петр Арон… Он вернулся.

Сапфировый меч. О, стальная его справедливость! Он был в окружении прочих мечей. Танцевал в ликовании. Некто с седою бородкой играл им с осенней, пронзительной легкостью.

— Это Волк, — Влад насупился. — Меч, коим должен владеть господарь. Этот… Петр Арон. Он теперь победит. Оттого, что владеющий этим мечом — завсегда побеждает. Вот так.

И изящный, как ласточка, меч — воспарил.

И ужалил под сердце…

— Отец!

…господаря Молдовы.

* * *

Этот город подобен сове, столь же тяжкий, угрюмый. Зима осияла его. Ее тонкие вздохи легки. В декабре, шумном, явном, рождественском, — город белый от холода.

— Брашов, — Штефан сплюнул на снег. — Этот город навяз на зубах, тучный, дряблый купеческий город. Я надеюсь, мы здесь ненадолго.

Город пах свежей рыбой и солью.

— Отдохнем. Поменяем коней, — Влад припомнил: погоня. Дождями размытая пыль. Кони мчат, их тревожная дробь рассыпается в стороны. О, коварный октябрь! Дороги твои — точно крепкие путы, в них должно увязнуть до первого снега. Пропасть, чтоб найти себя в Брашове. — Потом — мы отрежем его от себя, этот город. Не бойся. Мой меч не задержится здесь.

Его меч, утомленный и гибкий, его Долгое Жало… В ту осень, с кривой, рыжей, лисьей отметиной — он был отчаянно скор. И красив — в своем танце, коротком, как выдох. И все ж — он не шел ни в какое сравнение с Волком. Влад чувствовал это, и Влад тосковал.

Этот Брашов, горбатый и каменный. Твердые улочки. Снег. В красном, жарком от звуков трактире Влад сидел за столом и вином примирялся с собою. Штефан пил рядом с ним, но не столь откровенно.

— Нахал! — вдруг услышалось Владу. — Мунтянский разбойник! Это он утащил кошелек!

…кулаком по столешнице…

— И еще притворяется!.. Встать! — рявкнул голос.

Влад встал. Осмотрелся.

— Это кто тут изволил шуметь? — произнес с равнодушием.

Брашов криклив напоказ.

…Он был в синем. Он был дворянин. Его меч был напыщенный, важный, болтался в широких ножнах.

— Я тотчас крикну стражников. Тать ты бесстыжий, — сказал тот, кто в синем, препятствуя Владу. — Украл у меня кошелек… У-у, цыганская морда!

Бессовестный Брашов.

— Сейчас… я тебе твои скверности… в глотку обратно засуну! — Влад выхватил меч.

Его Долгое Жало. Меч наточенный, волчий.

Взыграл.

Отскочил от иного меча.

А потом — отыскал свою цель и вонзился.

— Убил! — завопили в трактире. — Зарезал, как есть! Стража, стража!

Вот так. Как обычно бывает в полом, хрустком, будто соль, декабре. Когда снег — словно кроличья метина и темнеют следы на снегу.

— …убежали, — и Штефан вздохнул. Снег валил через силу, горбато синели сугробы. Короткий, урезанный день приближался к концу. Впереди была долгая ночь. — Влад, ну что же ты так… не подумав.

Влад оскалился.

— Я должен — что? Промолчать? Когда эта ворона бесчестит? Ну уж нет.

Брашов слился в метели.

Зима бушевала вокруг.

И внезапно — увиделись саночки. Они шли через снег, заплетаясь полозьями. Слишком малы и упрямы. И кто-то тащил их, укрытый до самых бровей.

— Помогли бы, — сказал вдруг обиженно кто-то, — а то, понимаешь, стоят!

Влад прищурился.

— Эй, ты, любезный!

Но Брашов хитер и обманет.

— Любезная, — буркнул укутанный кто-то. — Вообще-то я — женщина. Что, незаметно?

— Не очень, — и Влад помотал головой. — Мне не нравится Брашов. Эти скользкие сальные улицы. Эта метель. Это белое небо, подобное кости… Да что у вас тут хорошо?

Ветер взвыл и кольнул его в спину.

— Эй, Штефан, берись! Потащили, — Влад взялся за санки.

Метель завопила сильней.

* * *

Он — Уве. Он толст, бестолков и беззуб. Каждый день он — у Влада. В руках его миска и долгий кувшин.

— Ешь и пей, — говорит ему Уве. Глаза его снулые, рыбьи. — Пока позволяют.

Пока.

…Этой кислой зимой, в этот снег, в эту слякоть и темь — время стало подобно улитке. Неспешные, вялые дни. Полусонные ночи. А в одну из ночей — Влад увидел ее в приоткрывшемся сне.

— Вот спасибо, — сказала она, — помогли. Дотащили. А я-то решила — невежи!

Хихикнула.

— Ну и напрасно, — Влад был неизменен, — все наши поступки благи и по-рыцарски честны. Кстати, меня зовут Влад.

Закружились снежинки. Метель — иссякала, скуднела.

— Ой, — сказал тогда Штефан, — я, пожалуй, пойду. Тут вздыхают и смотрят друг дружке в глаза. Я, наверное, лишний.

…иди.

В этом сне, тонком, точно игла, костяном и звенящем, она назвала свое красное имя — Катрин. И сказала, что она держит лавку на площади. И что день ее как колесо — в непрестанном движении влево.

А потом рассердилась его неподвижности, крепко взяла его за руку и повлекла за собой.

…В этом сне — у нее были теплые пальцы.

Он — Уве. В руке его факел. Он снова явился.

— Господин бургомистр… — и Уве задумчив, — сообщил, что твой друг надоел ему. Он приходит некстати. Он пишет с ошибками письма. Он наглый, как белка. Господин бургомистр сказал, что его арестует. И тоже посадит в тюрьму. Но твой друг не боялся и велел передать, что зима на исходе, а весна — это вольное время цыган. Их зеленые песни вернутся. И ты будешь выпущен. Вот. А потом он вручил мне монету с надкусанным краем. И я передал.

Так сказал простодушнейший Уве.

Влад смеялся.

— Эх, Штефан! С тобой невозможно грустить.

И в стеклянную, хрупкую ночь, когда время подобно песчинкам, он знал, что у каждой монеты по две стороны, и одна из них — лжива. Как и сны, где…

— …вставай, — говорили ему.

Он проснулся. Светило тревожное солнце. Катрин одевалась. Ее беззаботные юбки мелькали.

— Вставай, душегубец, — его потрясли за плечо. — Знаешь, что у нас, в Брашове, честно дают за убийство? Веревку на шею.

Их было четыре, они были стражей, они разбудили его. У Катрин. Распугав ее легкое утро.

Нет, ну что может быть превосходного в Брашове, кроме Катрин?

— Под арест. В городскую тюрьму. Ну а там — как решит бургомистр…

Он — Уве. Он точно селедка — медлительный, глупый и бледный.

— Твой друг написал королю. Король — мадьяр, а мадьяры все жадные. Друг обещал ему многое, больше, чем он уподобится взять. Если тот согласится спасти тебя. Он согласился. Вот. Ты обрадован?

Грохнул засов.

— Выходи. Ты свободен.

…Что хорошего в Брашове, кроме мадьяр? Разве только цыгане на площади. Южные их голоса выкликают весну.

И весна — заявляется в Брашов.

* * *

А потом наступил Мэрцишор. Это время — прозрачное, словно вода, дни стекают по капле, весенние, звонкие. В ночь на тряскую пятницу Влад возвращался домой. Как велел ему Штефан в последнем письме, остром, будто пастушечий сыр.

«Я живу у мадьяр, — возвещало письмо. — Здесь совсем необычно. Король их еще не дорос до короны, он зелен, как лук, и такой же наивный. Он как-то спросил меня: правда, что в нашей Молдавии даже медведи пьют цуйку и пляшут ленивую хору? Ну, я пошутил: мол, конечно, я сам это видел! Король разрыдался от страха».

В Мэрцишор все дороги южней, чем обычно.

«Его волосы красные, будто кипящий огонь, он свирепый, подобно медведю — этот Янош Хуньяди. Он регент, он правит взамен короля. Точно тень его. Правда, король недоволен, — смеялось письмо. — Ну так вот, этот Янош сказал, что не будет меня прогонять. Я его забавляю, подобно шуту. Я не стал обижаться. Шуты тоже крайне важны государству. Как и, впрочем, цыгане… Да, это намек. Возвращайся в Валахию, Влад. Будет время — увидимся».

Так завершалось письмо.

В Мэрцишор, разноцветный и ленточный.

В ночь на пятницу — звезды подталые, синие. Тонко сияют во тьме. Так приходит весна, неожиданно, птичье. Приводит с собой Мэрцишор.

— …Ах, — сказала сестра. — Ты вернулся, мой ласковый братик. Я так ожидала тебя!

В Мэрцишор — она точно тревожная ласточка. Так же мягка и легка.

— Ты устал и колюче глядишь на меня. Ты истратился в этих дорогах. Пойдем. Я тебя обниму.

В ночь на пятницу — звезды ярки, ими можно обрезаться.

Черно вставала усадьба.

— Пойдем же!

Ах, звонкий, литой Мэрцишор, время рыжее, лисье!

…Когда рассвело, Влад нашел себя в теплой постели. Вино было мартовским. Пить его должно умеренно, он же — не вел ему счет и вконец потерялся. Сестра была рядом. Прохладное тело ее было белым и очень нагим.

— Ты был грубым, — надулась она, — называл меня этой… Катрин. Ты порвал мое платье. Но я не сержусь. Это был Мэрцишор… а теперь он окончен. Как жаль.

Так сказала она, подымаясь с постели.

— И да, тебя просит какой-то старик. Он пришел ко мне с вечера, долго стоял под окном. Я его не пустила. Сказала, что кликну собак. Он назвал твое имя… И, в общем, он все еще ждет. Влад, ты примешь его?

В Мэрцишор должно быть осмотрительным, если встречаешь гостей.

…Он был стар, словно перечный корень, и столь же несносен. Он сказал: «Господин, я от Войко. Меня зовут Мане». Он сказал: «Я готов помогать вам во всем». Он нес злую, весеннюю чушь — о раскаянье, троне, мече, что подобен павлину…

И Влад сделал знак замолчать.

— Меч? Мой яростный Волк? Ты встречал его? Где?

В Мэрцишор все находки случайны.

— Петр Арон проиграл его в кости на Страстной седмице. Одному логофету. Тот поставил на кон жеребца, аравийских, достойнейших статей. Ну а Петр — свой меч. И продулся, — хихикнул Мане. — Меч теперь в Тырговиште. Я знаю того логофета. Он — друг мой… Влад, время пришло! Ты обязан вернуть себе трон. Мы поможем тебе. Вместе с Войко. Уладим… вопросы с боярами. Влад… ты согласен?

Спросил он, седой и надтреснутый.

— Ох, — сказала сестра, — милый братик, ты снова уйдешь. Вечно ты исчезаешь, а я остаюсь тебя ждать.

И заплакала.

* * *

Этот конь — черный, точно смола, и ночные копыта его — словно гром. Он несется по полю, в ромашковой гриве его — неразборчивый ветер. За конем надвигается войско.

— Владислав!

Облака в небе пышные, неразмерные, точно драконы. И знойная, тихая синь. Так бывает в полуденном, желтом, пшеничном, нескошенном августе, в долгих его, бесконечных полях. Так случается в Дакии.

Влад вынул меч. Он был с ним, его синий, гордый, царственный Волк. Ясный, словно роса. Воссиял под раскинутым небом. Влад принял его в руки две седмицы назад. «Вот, он твой, — с уваженьем сказал логофет. — Я дарю его в знак примиренья. От меня и от прочих бояр. Этот меч — он взыскует почета».

Волчий, яростный меч господаря.

— Владислав! Я хочу поединка. Один на один. Я не вижу причин, чтоб валахи разили валахов. Мое войско стоит в выжидании, — так закончил Влад.

Как положено в Дакии.

Этот конь — черный, будто ураган. Его ноги быстры, он проворен, точно ветер. Конь-беглец. Влад припомнил воровскую дакийскую ночь, когда, бросив корону, со страхом исчез Владислав на своем тонконогом коне… И когда это было?

— Согласен, — сказал Владислав. — Убегать-то мне некуда.

Рот его покривился от смеха.

Васильки и ромашки. Август — жар, август — ярое солнце. И вот…

Кони мчатся навстречу. Черный конь Владислава. У Влада — белый, огненный конь.

Так и было. В несказанной, сказочной Дакии.

Кони встретились. Остро взыграли мечи. Воздух стал раскаленный от звона.

— Владислав!..

Он держался за шею. Его пальцы окрасились красным. Удивленно скосился на Влада.

И умер.

В вечных, птичьих полях одурманенной Дакии. В гиблой ее бесконечности…

Влад снял шлем. Он был мокрый от пота. От мечей устаешь.

Его Волк, его верный убийца… Безмятежный, как счастье. Влад любил этот меч.

— Вот и все, — говорил ему Войко, — вот и все, господарь.

Влад коснулся груди. Там была пустота, точно лед, толстый, смерзшийся. Так не бывает, чтобы разом не стало врагов. Позапрошлой седмицей, когда солнце так кратко, а тени подобны волкам, дряблый, ссохшийся Мане сказал: «Господин, я принес тебе лучшую весть. Он погиб. Враг твой, Янош Хуньяди. Злобный, рыжий бастард. Он покрылся звериными язвами. Выл. Исходил светло-серою пеной. А потом, задыхаясь, издох. То узнал я из первых, надежнейших рук. Озорные проделки чумы… как же кстати!»

Ну да. Очень кстати.

А впрочем…

«…когда ты взойдешь на престол — не щади. Я скажу тебе их имена. Я запомнил… да, много бояр присягнуло ему. Негодяйские души… всех предателей…»

…помнить.

Влад коснулся груди. Его сердце откликнулось.

* * *

Воскресенье — пасхальное, пестрое, словно яйцо. В этот день искривленная ложь ранит, точно кинжал, оттого все молчат или сеют одну только правду.

Вот так.

В воскресенье, немое и строгое — Влад сидел за столом, в окруженье бояр. Ночь играла за окнами, млечно смотрела луна, и опалые звезды кружились над ней. И тогда Влад сказал, посмотрев на звезду:

— Я желаю узнать нечто важное. Прямо сейчас я задам вам вопрос, и ответ мне хотелось услышать бы тотчас.

Так сказал он на красную Пасху, и голос его возрастал.

Стало тихо, как будто попрятались звуки. Так бывает на Пасху, когда выявляется ложь. В воскресенье, чей цвет — жаркий, точно топор палача. И такой же стремительно острый.

— Сколько здесь господарей сменилось за время, пока вы сидите в совете?

Спросил, бросив злую улыбку, как камень. И те, кто поймали ее, в страхе стиснули губы.

Молчали.

Но кто-то сказал:

— Трое…

— Нет, семерых я запомнил…

— Пятерых, господарь…

В эту Пасху, кривую, окольную, правда станет подобная соли. Невместно ее рассыпать.

— Отчего ж, — скажет Влад, — век боярский длинней господарского? Должно это исправить.

Вот так.

В воскресенье день тянется дольше обычного, ночь — укорочена, будто веревка. Так бывает на Пасху, когда должно прятать иглу под язык и молчать, опасаясь израниться словом.

А те, кто забыли об этом…

— На колья, — ответствовал Влад. — Всех, кого назову я сейчас. Мне известны предатели. Войко! Обозначь их немедля.

Говорил он, как должно сказать, в эту Пасху дубовую, медную. Все же…

— А теперь — призовите шутов! Пусть поют и играют, и красные их голоса раздаются на этом пиру! Их перченые шутки — вернее боярских речей.

Вот. Вот так это было.

…А на утро, тяжелое, ржавое — Влад обнаружил себя за столом. Он был стыдно, бессовестно пьян. На коленях его восседала шутиха. И она была рыжей, она была тощей, как палка, глаза ее лисье косили.

— Ах, милый мой князь! — прошептала она. — Эта ночь так щедра. Ты назначил меня своей нежной княгиней. Ты кормил меня с рук перепелкой. Поил меня с губ перезрелым вином. Брал меня прямо здесь, вот на этом столе… Ах, любезный мой князь, как же это прекрасно!

Влад поморщился.

— Вон. Убирайся, паскудница. На вот, возьми золотой… За труды.

В понедельник, унылый, горчащий — он вышел во двор. Во дворе были колья. Числом ровно девять, ведь в Пасху нечетности — первое место. На них — искаженные, гнутые — мертво торчали враги.

Влад прошелся меж них.

— Запиши, — повелел он тому летописцу, что шел рядом с ним, седовласому, будто сова, — что в апреле, на праздник Спасителя нашего, в светлую, явную Пасху, очистил я двор ото всякия скверны. И, правды взыскуя, продолжу сей труд… Дату ставь.

Летописец за ним записал. Потому что поступки князей, как и помыслы их, должно четко фиксировать в книгах, дабы в будущем, если вдруг кто из потомков решится забыть, эти книги припомнили.