Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 6(56), 2024.

Об Александре Алексеевиче Измайлове (1873—1921) энциклопедия Брокгауза и Ефрона в 1905 году сообщает: «Как критик И. стоит вне определенных школ и с большой внимательностью следит за всем выдающимся и талантливым, независимо от направления». Да, пожалуй, современники видели в нем прежде всего не писателя, поэта и драматурга — хотя во всех этих литературных областях он достиг больших успехов! — но критика. Однако нужно уточнить, что эта область тогда включала также шаржи и пародии. А мастером пародии, стихотворной и прозаической (впрочем, иногда получалось «на стыке»: вот как в предлагаемом нашим читателям произведении!), Измайлов был поистине выдающимся…

Разумеется, его деятельность к этому не сводилась. Измайлов регулярно работал и в «сумеречном» жанре, иногда при этом сохраняя связь с иронической тональностью — тот же «Сон в Иванову ночь» тому порукой. Сплошь и рядом это приводило его к своего рода фэнтези. Были и экскурсы в детективную фантастику (часть глав в романе-буриме «Три буквы») и, как сейчас видится, в альтернативную историю (для самого Измайлова речь шла скорее об иронической военной фантастике, которой он, подобно многим современникам, отдал дань в 1914—1916 годах)… Постараемся в дальнейшем познакомить читателей и с этими сторонами его творчества.

Большое внимание он уделял и литературоведению: последней из больших его работ является биография Чехова (1916)… да ведь и в «Сне» знающий читатель без труда различит стихотворный ритм баллады А. К. Толстого «Поток-богатырь».

Часть произведений Измайлова написана под псевдонимом «Смоленский»: он был сыном священника Смоленского кладбища, да и сам закончил Санкт-Петербургскую духовную академию. От этой части собственной биографии Измайлов, при всем своем свободомыслии, никогда не отрекался.

Данные о его жизни после 1917 года скудны, а сведений о творчестве нам вообще найти не удалось. Скорее всего, Измайлову сделалось не до творчества: он, еще с дореволюционной поры отличавшийся слабым здоровьем и «туберкулезным» сложением, все оставшиеся годы провел в революционном Петрограде — городе опасном, полувыморочном, стремительно нищающем и вообще «для веселья мало оборудованном»… Обитание в нем превращалось в сплошную борьбу за жизнь — и эту борьбу Измайлов проиграл незадолго до того, как ситуация начала в какой-то мере меняться.

Месяц ходит высоко над тихим селом. Ночка летняя на землю пала. После страдного дня спит село крепким сном, на святого Ивана Купала. А во рву, где ракита чуть слышно шумит, растянувшись, Фаддей загулявший лежит. И ночной ветерок, тихо вея, шевелит волоса у Фаддея.

И ведет в тишине разговоры Фаддей, словно видит кого пред собою. «И чего, — говорит, — ты пристал, дуралей? Не чужое — свое пил вино я. Именинник мой кум. Нешто мог я не пить? А тебя, невеглас, батогом надо бить. Не полез бы ты к людям с докукой! Для тебя это было б наукой».

«Нынче ночь на Купалу, — смекает Фаддей. — Стало, ведьмы на шабаш помчатся. Пронеси их, Господь, мимо наших полей — не хотелось бы с ними встречаться. Как захватят с собой в свой бесовский поход — не замолишь греха, ставь хоть свечи весь год. Аль закружат на воздухе в пляске. Упаси, Бог, от этакой ласки!..»

Закатилося солнце, ушло на покой. Слышно, леший свистит и вздыхает. Всей ладонью хватил по реке водяной. Пес вдали на селе завывает. «Ой, придется сегодня чудес повидать!.. Лучше б было у кума всю ночь пролежать. Коли был бы теперича в хате — без греха бы полез на полати. Ну, авось, и просплю эту ночь как-нибудь. Бог не выдаст — свинье нас не слопать».

И совсем собрался уж гуляка заснуть, подложивши под голову локоть. Но глаза лишь завел злополучный Фаддей, слышит странный он шум, словно топот коней, стоны, вопли, и свист, и галденье, дикий смех и разгульное пенье…

«Началось наважденье, — смекает мужик, — да не мне — лих ему удивляться. Я с нечистою силой частенько привык, ночкой темной, глаз на глаз встречаться. В прошлом годе мне леший полозья саней приморозил, на горе клячонки моей, а на святках сам-друг мы в кружале с водяным как-то в кости играли»…

С шумом поезд бесовский несется пред ним, так поспешно, что дух замирает. Стал внезапно мужик, словно столб, недвижим и со страхом на диво взирает. Мчатся злыдни, кикиморы с ведьмами вскачь. Слышны вопли и крики, и хохот, и плач, и гуденье зурны и сопели — звон цимбала и писки свирели.

Следом мечутся лешие целой толпой, на козлиных ногах, с бородами. Полушубки запахнуты левой полой — пляшут, бесятся, машут руками. Не видать человеку нигде таких лиц. Волоса словно сноп, и глаза без ресниц, и пылают, как очи Иуды. Вот уж подлинно — вражьи сосуды!..

А за ними кикиморы роем летят, разделившись на тройки и пары. Лешечихи на праздник бесовский спешат, упыри, дивожены и мары. Домовые верхом на уродах-козлах, водяные все в тине, с песком в волосах — вся-то нечисть и нежить несется, песни вóпит и дико смеется.

И дивится Фаддей на бесовскую рать, с укоризной на нежить взирает. И старается он это чудо понять, но как есть ничего не смекает. Поезд ближе и ближе. Еще один миг, и совсем бедняка он, Фаддея, настиг. Чует он, как нечистая сила вдруг на воздух его подхватила.

Закружился мужик, словно осенью лист, поднялся во мгновение ока. Шум стоит в голове, и в ушах стон и свист, а село уж далеко-далеко. Видит он, что не в силах свершить и креста. Обругнугься хотел — онемели уста. Так смиренно без свары и ссоры прилетел он на Лысую гору.

…На горе все костры, за кострами чаны… На волынках гудцы завывают. Виночерпии, — сами давно уж пьяны — во братины вино наливают. Чрез костры скачут ведьмы на псах, помелах и в кипучих котлах, на горючих огнях, душетленному миру на диво, на яду варят крепкое пиво.

И играет труба, и гудит барабан, ведьмы пляшут и голы, и босы. При огне блещет мазями вытертый стан, и распущены по плечам косы. Плюнул злобно Фаддей. «Экий срам и позор! Не видал я такой срамоты до сих пор. Вдругорядь на Ивана Купала не пойду ни на пир, ни в кружало. Буду дома лежать на печи да с женой толковать про покос и про жнитву».

Вдруг Фаддей привскочил, как ужален змеей, и нашептывать начал молитву. «Сон ли это иль явь? Неужели жена?!. Да и впрямь не ошибся — конечно, она… Вон заходит за дерево с краю. Хоть и пьян, а жену распознаю»…

Вон она у костра, разведенного там, — оле срам и бесчестие мужу! — распустив свои косы по голым плечам, перепрыгнуть старается лужу. А за ней бесенята кружатся толпой, воют, ноют, кричат — и далеко их вой по пустому пространству несется, гулким эхом вдали отдается.

Закипела обида в груди мужика, чуть не взвыл он от лютой досады. «Ой, жена, провела ж ты меня, дурака, посрамила навек без пощады… Эх ты, старый базыга, шатун, скоморох! Сколько лет с нею жил — разобраться не мог. Думал: ум твой и ясен, и светел, а хвоста до сих пор не приметил! Поделом татю кнут. Отличить не умел от подружия ведьмы постылой. С ней, что с бабою, жил, из одной миски ел, целовал в окаянное рыло!..»

А уж нечисть, как видно, устала плясать. Знать, и ей наступила пора отдыхать. Разместилась она по оврагу — пьет из конского черепа брагу.

Видит дальше Фаддей: наливает жена пива пенного полную чару. «А ведь мужу скучненько, — смеется она, — аль налить и ему полугару? За здоровье мое пей копытце одно, пиво славное вышло, и крепко вино, и приятно, — поверь своей ладе, — на змеином настояно яде».

Не успел горемыка и глазом моргнуть, как вино ему вылили в горло. Как огнем обожгло молодецкую грудь, вмиг дыханье от горечи сперло. Чуть не помер Фаддей, еле дух перевел. «Ох, святители, видно, конец подошел! Помираю от женки постылой. Ой, угодник Микола, помилуй!..

Много зла натворил на своем я веку. Рукавицы украл у соседа. Оскоромился в пост, продал с сором муку, выходил, словно бык, от обеда. На чужую жену с вожделеньем взирал, неповинных людей ни за что обвинял, писарям беззаконным в угоду. А уж водку тянул — словно воду…»

…Догадался проснуться Фаддей в этот миг. Стал глаза протирать кулаками. Долго думал мужик и едва лишь постиг, что лежит он во рву за лугами… Рассветало. Восток чуть заметно алел. Лес сосновый вдали длинной лентой темнел. Тучки носятся в небе, играя. Не слыхать куроклика и лая.

Спит народ крепким сном после летней страды. Спят, вершины понуря, березы. Чуть журчат в ручейке струи теплой воды. Рыбы спят, погруженные в грезы. Скоро люди проснутся, топор застучит, птичий щекот свободно в лугах зазвенит. Дуб с сосной пошептаться захочет. Запоет песню раннюю кочет.

Встал мужик. Пятерней в голове почесал, порасправил затекшие ноги. Картузишко напрасно кругом поискал: надо быть, обронил по дороге. «Ну, теперь от греха убираться домой. Экий выдался нонче денек-то благой. Дома женку дождусь да поймаю. Хоть и пьян, а бока наломаю».

…Трудно было Фаддею до хаты идти. Видно, бес над беднягой глумился. Столько стало ухабов и ям на пути, что не раз он на землю валился. Вот и хата стоит на окрайне села. «Ну, одначе, пришлось похлебать киселя! А не ждал от бесов я пощады. Чтоб вы в пекле задохнулись, гады!»

В хате тихо и пусто. Сверчок-домосед песню под нос себе напевает. В окна льется спокойный предутренний свет, домовой сокрушенно вздыхает. Поднялся на полати Фаддей, поглядел… «Ах, бесстыдная женка, о, горький удел: нет супавы, и пусты палати, и охабень валяется в хате. Ну, и дам же я женке ужо нагоняй, потолкую приятно и нежно!..»

Стал Фаддей сторожить, да заснул невзначай и проспал до утра безмятежно… Высоко уже на небе солнце стоит; рассердившись на кур, громко петел кричит; и жена, как ни в чем не бывало, топит в печке вчерашнее сало.

Усмехнулся со злобой мужик, посмотрел на жену с укоризной немалой. «Ну, — промолвил, — жена, что вчера я узрел!.. Человек-то я нонче бывалый!.. Ты ведь, милая, — ведьма. Вечерней порой не тебя ли я видел за Лысой горой?..» — «Что ты, бешеный, право! В уме ли? Всю я ночь не сходила с постели. Да и сам ты бок о бок со мною лежал. Чай, уж вдосталь теперь нахрапелся. Все во сне говорил, и бурлил, и стонал. Видно, набок у кума наелся…»

Растерялся мужик. «Уж не впрямь ли то сон — и бесовский тот шабаш, и пир, и гомон?» А жена, в том его уверяя, смотрит в очи ему, не мигая.

Кто тут прав — любопытный и трудный вопрос. Сам бы дьяк тут зело затруднился! Но когда б наяву черт Фаддея унес — на село бы уж он не явился. И с другой стороны, если спал он с женой — как же видел его старшина волостной, в трезвом виде, своими глазами — крепко спящим во рву, за лугами?..

А, быть может, тут спутала что-то жена? Значит, путать была ей причина? Рассказать, где ту ночь проводила она, мог бы писарь, изрядный детина, что с женою Фаддеевой дружбу водил… На беду, в этот день он приказ получил и уехал в уезд для докладу… Тут и кончить придется балладу…