Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(55), 2024.

В их семье с едой не шутили. Прабабушка Федора и бабушка Лена наголодались во время войны, скрываясь несколько лет на болотах в белорусских лесах. Прадед Иван, проведший те годы на солдатской похлёбке, тоже ценил еду обильную и сытную.

Когда дочь Лены подкинула старикам маленькую Машу на присмотр, воспитывали правнучку в том же духе.

На завтрак: яичница, жареная картошка, молочная каша или свежие гренки — никаких бутербродов, только горячее, сытное. В обед меню из трёх блюд: борщ или суп, каши, вареники, пирожки и обязательно десерт — кисель, печенье, компот. Ужин был полегче, завершаясь в обязательном порядке обильным чаепитием с вареньем и выпечкой.

Трапезы эти сопровождались традиционными прибаутками прадеда: «Когда я ем — я глух и нем», «Горяче? Студи, дураче!» — и другими, запомнившимися и полюбившимися навсегда.

Когда Машу припугнули: «Не выходи со двора, а то цыгане украдут!» — то это вызвало только один вопрос со стороны девочки: «А они есть давать будут?»

Желание кормить женщины распространяли не только на своих родных, но и на всех окружающих, в том числе животных, как домашних, так и приблудных. Во дворе обычно собирались дюжины кошек и собак со всей округи. Для них Федора специально варила кашу, состоящую из самой дешёвой крупы и объедков со стола.

Бабушка Лена особенно баловала собак.

— Звери иногда лучше людей, Машута, — однажды поделилась она, потрепав по голове крупную дворнягу. И, обычно неразговорчивая, бабушка рассказала: — Когда мы прятались в лесу, я сильно заболела… Лихорадка, сил не было встать. А тут крик: немцы! Мама пыталась нести и меня и сестру, но я оказалась слишком тяжёлой… И она оставила меня в кустах.

— Бросила тебя? — ужаснулась Маша.

Рассказ казался ей странной сказкой.

— Иначе бы всех троих поймали, Машута. Тяжёлые времена заставляют принимать непростые решения…

— А дальше? — Маша понимала, что всё закончилось хорошо: ведь и прабабушка, и обе её дочери живы. Но всё равно было жутко.

— Немцы собак вперёд пустили… Страшно это было. Лес наполнился лаем… собачьим и человеческим. Одна овчарка легко нашла меня, и я решила — всё, конец. А собака носом в меня ткнулась, и вижу — глаза у неё влажные, словно плачет… А потом она убежала прочь, не залаяла. Немцев увела. Все наши в тот день спаслись: не взяли собаки их след. Я думаю — не захотели.

Потом она замолчала. Притихла и Маша, только с удивлением смотрела на пирующих дворняг, словно видела их впервые.

А прабабушка Федора кормила кого-то ещё, когда уже темнело. Было это необычным, ведь после наступления темноты никто в посёлке без серьезной причины дом не покидал. Во-первых — не видно ни зги, разве что ясно светит луна. Во-вторых — ночью в садах и огородах могли орудовать бомжи или наркоманы. Обычно они действовали относительно безобидно, воруя немного съедобного и всё, что забывалось во дворах или незапертых летних кухнях: бельё, посуду, детские игрушки; вероятно, на продажу. Но, застигнутые врасплох, могли и покалечить нежеланного свидетеля.

Бабушка Лена эти ночные кормёжки не одобряла, каждый раз ворчала и беспокоилась, до тех пор пока мать не возвращалась в дом. Иван же, казалось, не знал об этих вылазках вовсе, так как спать ложился очень рано.

Поведение Федоры казалось странным и от этого, конечно, неимоверно интересным.

— А кого ты кормишь ночью? — спросила однажды Маша прабабушку.

— Приблудную кошку, — отмахнулась Федора, выходя в тёмный двор с небольшим свёртком в руках. Но девочка ей не поверила, поняв, однако, что расспросы бесполезны.

Как только начинало смеркаться, небольшие, но многочисленные окна в доме плотно завешивались толстыми занавесками. Выглядывать на улицу после наступления темноты запрещалось.

— Ещё не хватало, чтобы бандюги снаружи сквозь щели высматривали, что плохо лежит, — наставляла бабушка Лена.

— Нечего там смотреть, ночью в саду призрак бродит, — пригрозила куда более понятно и эффективно прабабушка Федора.

Призраков девочка боялась. Настолько, что ей не раз снились кошмары. Но любопытство превратилось однажды в смелость, и Маша, отодвинув уголок занавески в тёмной комнате, с замирающим сердцем осмотрела двор.

Прабабушка стояла в дальнем углу, где росли кусты смородины. Она опустилась на колени и, как догадалась девочка по жестам, позвала кого-то. Холодный свет молодого месяца и звёзд создавал зловещие тени. Знакомый двор выглядел чужим и угрожающим. Кусты зашевелились, что-то осторожно выбралось из зарослей, но тень мешала рассмотреть зверя подробней. Он был гораздо больше кошки. Сначала животное ластилось, а потом вскарабкалось на всё ещё коленопреклонённую женщину, обняло её за шею и начало облизывать лицо Федоры. Её плечи вздрагивали, и Маша скорее догадалась, чем рассмотрела, что прабабушка плачет. Маша отпрянула от окна, зажмурилась и попробовала убедить себя, что ей показалось. Не могло у зверя быть таких лап… Лап, которые больше походили на человеческие руки, если бы не длинные тёмные когти вместо ногтей.

Она представляла себе призрака другим, но всё равно поняла, что это именно он.

Но, наверное, он не такой уж и плохой, если прабабушка… да, а что она, собственно, делала? Навещала его? Кормила? Чем? Разве что слезами…

Об увиденном Маша никому не рассказала, опасаясь, что ей влетит за подглядывание. Но ночные страхи стали сильней.

Иногда в тишине снаружи раздавался топот — может, бегал один из псов, а может, и нет… Порой кто-то скрёбся в дверь и окна.

— Кошки, — объяснили Маше бабушки.

Из окон девочка после наступления темноты уже не выглядывала, опасаясь, что в тот же момент неизвестная тварь стоит перед окном. Почему-то страшнее всего казалось увидеть морду этого животного. Да, честно говоря, днём она тоже начала побаиваться лазать одной по закуткам сада. Однажды, увидев, как собака бешено лает на куст смородины, девочка бегом бросилась в дом и зарылась лицом в передник прабабушки, пёкшей пирожки.

— Ты чего? — удивилась Федора. А после объяснения только рассмеялась и потрепала правнучку по кудрявым волосам: — Там мышь или ящерица, собаки иногда дурят.

Немножко Маша успокоилась, не стали бы ей врать, будь вблизи настоящая опасность. Но ходить в темноте боялась всё равно.

А потом прабабушка слегла. Так и не определённая врачами болезнь протекала быстро, и вскоре стало ясно, что Федора уже не оправится.

Тогда Маша наконец и решилась спросить:

— А когда тебя не станет, кто будет кормить призрака?

Прабабушка рассмеялась. Маша и не знала, что можно грустно смеяться.

— Любопытная ты… Ну, это, может, и хорошо. Увидела, значит, Крига. Это я кличку дала, — пояснила Федора.

Маша виновато кивнула.

— Некому будет его кормить — оно, может, и лучше… Лена и видеть его не хочет. Он её чуть не сожрал. Чуть нас всех не сожрал…

— И тебя?

— И меня… Но я ему не далась, а вот прогнать совсем сил не хватает.

— Значит, он злой? — спросила Маша.

— Он то, что он есть. Злы те, кто сыплют ему корм.

— А что он ест? — прошептала Маша.

— Слёзы, и боль, и смерть… Цени мир, Машенька.

После смерти Федоры бабушка Елена по ночам дом не покидала. Она не обращала внимания на постукивание и царапанье в дверь и окна, знакомая отговорка о кошках повторялась всё чаще, но не успокаивала ни внучку, ни, похоже, саму Елену.

Однажды ночью у прадеда прихватило сердце, и бабушка помчалась к дальней соседке — единственной обладательнице телефона во всём посёлке, чтобы вызвать скорую.

— Запри за мной дверь, — приказала она перепуганной внучке, — и не открывай никому, кроме меня.

С этими словами она шагнула в ночь, а Маша дрожащей рукой закрыла тяжёлую металлическую задвижку. Снаружи донёсся гневный бабушкин голос:

— Да отвяжись ты, скотина!

Её шаги затихли, скрипнула калитка. Кто-то поскрёбся в дверь. Девочка бегом пустилась в прадедову спальню.

Бледный Иван полулежал-полусидел на кровати и тяжело дышал.

— Маша, открой форточку, — прошептал он.

Внучка послушно подвинула стул к окну, взобралась на него и замерла в неуверенности. На всех окнах имелась плотная сетка от мух, натянутая тройным крепким слоем — чтобы выдерживать регулярные атаки кошачьих когтей. Так что, скорее всего, никто — даже призрак — внутрь забраться не сможет. Но если он там… Маша решительно зажмурила глаза и на ощупь отодвинула занавеску, нашла ручку форточки, повернула и потянула её на себя. В комнату заструился холодный свежий воздух.

— Куша-а-а-ать, — жалобно проскрежетал незнакомый голос, и от испуга и неожиданности девочка распахнула глаза, отдёрнув руку от окна. За тонкой преградой стекла на неё смотрела кошмарная морда Крига. Покрытое шерстью лицо напоминало кошачью морду, но странные пропорции придавали ему гротескный, внушающий страх вид; плечи и лапы — или всё же руки? — были голыми и очень походили на человеческие. Совсем нечеловеческими были когти. Нижние конечности разглядеть не удалось, существо встало на задние лапы, чтобы заглянуть в окно. Его взгляд встретился с Машиным, и она утонула в этих тёмных глазах. Перед ней, как в телевизоре, замелькали картинки: горящие дома, разрушенные города, плачущие женщины, больные дети, мёртвые солдаты…

Маша испуганно отпрянула, чуть не упав со стула, вскрикнула и задёрнула занавеску. А потом забралась в кровать к Ивану. Тот поморщился, но обнял правнучку одной рукой. Переводя дыхание, тихо заговорил, стараясь успокоить:

— Не бойся, сейчас он безобидный. Объедки доедает. А скоро уйдёт. Надеюсь, если не навсегда, то надолго.

— Куда? — прошептала Маша. Ей было важно услышать: далеко.

— Туда, где кормят получше. Всегда найдётся такое место.

Скоро вернулась бабушка, прибыл и врач. К счастью, инфаркт оказался не самым тяжёлым.

Ещё несколько ночей выдались беспокойными. Спящим притворялся только прадед.

— Куницы на чердаке орудуют, — отрезала Елена и просила внучку сделать телевизор погромче. Они провели несколько ночей в креслах, сначала перед телевизором, а после окончания передачи бабушка ставила пластинки. Но всё равно заглушить топот, царапанье и стоны вокруг дома не удалось.

А потом призрак пропал. Остались только кошмары, в которых Маша видела Крига, жрущего где-то — «Пожалуйста, — просила она во сне, — пусть это будет очень далеко!» — свою любимую еду: слёзы, боль и смерть.