Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(55), 2024.

Десять минут ходу, и плечо начинало чувствовать корявость давившей на него деревяшки. Деревяшка и была корявой: нормальные ручки в спешке не сделаешь, и так еле оторвались. Николай вздохнул поглубже — думать бы о хорошем. Вот, например, уже час идут под соснами — кроны высоко, никаких кустов, летом здесь сухо и хвоя. До того пробирались через ольховник, носилки на руках тащили, теперь хоть поднять можно, плечом подпереть.

Третий день отряд шёл на северо-запад. Медленно, еле полз. Да и отряд ли — четыре человека осталось. Николай — студент второго курса учительского института, Игнат — злой неповоротливый дядька с бородой и вечно простуженным носом. Ещё Сашка — говорит, что семнадцать, но врёт, конечно. Сашка нёс два автомата и почти пустой рюкзак. Мужики тащили самодельные носилки — Степаныча. Тот бредил, невнятно бормотал, вдруг вскрикивал, а иногда, что было страшнее всего, начинал громко петь. И при пении, только при пении у него изо рта поднимались большие красные пузыри.

Николай шёл впереди и радовался, что пузырей ему не видно. А Игнат — Игнату всё равно, только выматерится лишний раз.

Там, в арьергарде, Сашка посмотрел на часы:

— Пять часов, привал! — Заранее договорились не останавливаться слишком часто.

Притоптали снег, опустили носилки, надо отдохнуть. Развели костерок, стали греть воду. Мысли одна гаже другой. Летом, осенью нормально жили. Партизанили понемногу — отряд маленький, двенадцать человек. То грузовик, от колонны отставший, перехватить удавалось, то в деревню наведаться, чтобы полицаи слишком вольготно себя не чувствовали. Командир — Дуров — из местных был, ему местные и рассказывали, где что происходит. А узнав, где немцы, нетрудно и рейд подготовить. Дуров заранее говорил, где провизией разжиться можно, кого из полицаев к стенке, а кого попугать только. Как-то Николай спросил:

— А чего ты, Дуров, всех гадов порешить не хочешь? Родственники, что ли?

— Ты, рыжий, не понимаешь. Нас дюжина всего, одних предателей побьём, немцы других поставят, своих не найдётся, так из другого района возьмут. Пусть свои служат, но испуганные. Победим — тогда всех судить будем. По делам их. А пока пусть поживут, но только те, которые не зверствуют.

Теперь Дуров лежал в грязном снегу, сзади, в двух с лишком днях пути.

Игнат задрал голову, выругался в бога, в матерь, в серое небо.

— Правильно, — хмыкнул Николай. — Всё дело в Боге, фиг бы нас нашли без его помощи.

Говорил он это просто так, чтобы не молчать. Дураку понятно, не выпал бы снег, всё прошло бы на ура. Делов-то — обоз взяли, пять телег, охрана — два стрелка с винтовками. Пошарили, выбрали нужное, выпрягли лошадей, навьючили, да и в сторону от дороги. И тут снег, рано, не ожидали его. Не повезло. За полчаса выпал и лёг, не растаял. Следы. Много не наплутаешь, когда по белому листу чёрным карандашом путь размечен. И снег, гад такой, не прикрыл, не падал больше, ни снежинки. От карателей ускользнули трое — Николай с Сашкой по кустам, Игнат тоже. Потом вернулись, Степаныча нашли.

— В путь-дорожку дальнюю… — донеслось, забулькало с носилок.

— Доктор нужен, — проворчал Игнат, тоже ни к кому не обращаясь, говоря очевидное. И добавил обычное: — Вот сука.

Но Николаю вдруг жутко захотелось, чтобы всё обошлось, чтобы вышли они на какой-нибудь кордон или лесной хутор. И пусть там живёт старый, вышедший в отставку военврач. И пусть инструменты у него будут при себе.

Степаныча Николай любил, и Сашка его любил, и, наверное, даже Игнат. Потому, что человек добрый — на шутки не обижался, сам шутил без злобы. Умел и знал много, до войны жил в самой Москве, работал в институте каком-то. В отряде его сначала профессором называли — не прижилось, Степаныч роднее как-то.

Николай нарвал сухой травы, напихал под фуфайку на плечо, чтобы носилки меньше натирали. Поднялись, первый шаг отдался болью, второй, дальше легче пошло.

— Я вот думаю, — подражая Дурову, рассудительным тоном спросил Сашка, — от немцев мы оторвались, куда теперь?

Николая тон резанул: Дуров-то уже два дня как землю не топтал. Захотелось обругать мальчишку, но споткнулся и едва не выронил носилки. Плюнул сквозь зубы, а тут и Игнат очнулся от монотонной ходьбы:

— Ага, куда, б**дь, топаем, рыжий?

Они что, его теперь за командира держат? С какой стати? Он и в отряде-то случайно оказался. Немцы город заняли — что оставалось? Только в партизаны, не вкалывать же на фабрике на фашистов.

— А чего меня спрашиваете? — огрызнулся он. — Я вам африканский проводник, знаток джунглей?

— Ну, впереди идёшь, — стушевался Сашка.

А Игнат топал, будто и не спрашивал ничего, сопел носом, как обычно.

Плечо ныло, набитая под фуфайку трава разлетелась после первого шага, соломинки нашли ходы сквозь рубаху и кололи спину. Наверное, поэтому Николай не заметил рытвину, нога соскользнула, носилки дёрнулись и повалились на землю. Хлюпнуло — как раз начиналось мелкое болотце, вокруг грязь, кочки и кусты без листьев.

Степаныч вскрикнул и сразу замолк, Игнат пробормотал неразборчивое, но разбирать и не требовалось. Хуже всего то, что жердина поломалась и раненого нести было не на чем: деревьев поблизости не наблюдалось, только кусты да кочки. Сашка, переживавший, что ему не доверили носилки, тут же вызвался:

— В лес сбегаю, новую палку принесу.

— Сиди, — остановил его Николай. — Стемнеет скоро, обратно нас не найдёшь.

Сашка достал часы — простенькие, но зато самим добытые, трофейные:

— Половина седьмого только.

— На кочке, как б**ди, сидеть будем, а ты заблудишься, — проворчал Игнат.

Пока шагали, Николай привыкал к идее, что отвечает он. В смысле — решает за всех троих. Или за четверых, если считать и беспамятного Степаныча.

— Раненого понесём на спине. По очереди. Пока палку не найдём.

Дальше не шли, а еле ползли. Степаныч не пел больше. Сашка отставал, в придачу к автоматам он тащил отяжелевшую от сырости плащ-палатку, бывшую раньше носилками. Изредка всё-таки забегал вперёд, заглядывал в белое лицо, в закатившиеся глаза раненого. Ничего не говорил.

*

Болото кончилось крутым берегом, там, наверху, росли сосны. Слишком большие, не годные для носилок. Вскарабкались, сделали несколько шагов. Игнат, шедший первым, остановился, махнул рукой. Впереди, между стволами, в сумерках мелькнул огонёк. Ещё раз мелькнул.

— Немцы? — прошептал Сашка и потянул автомат.

— Подожди, — шикнул Николай. — Может, деревня.

— Доктор, бл**ь, нужен, — проворчал Игнат.

Степаныч неожиданно запел, громко и неразборчиво. Все рухнули во влажную, тронутую снегом хвою. Николай выполз из-под раненого, обернулся к Сашке за оружием, но увидел, что тот сам уже готов стрелять — автомат в сторону огонька, затвор медленно назад тянет, чтоб громко не клацнул. Второй ствол у Игната, направлен туда же. Вынул из-за пояса «вальтер».

В тишине лежали минут пять. Ничего. Николай поднялся:

— Посмотрю.

Прошёл всего шагов несколько — это в темноте да с устатку казалось, что огонёк далеко. А тут видно стало — полянка, бревенчатый дом, окошко светится. Николай подобрался, заглянул с угла. За столом сидел парень лет двадцати пяти, чистый, ухоженный. Такому бы в клубе со сцены выступать, а не в лесной избе за тёсаным столом книжку рассматривать. Николай медленно потянул дверь — не скрипнула, зашёл в сени, рванулся в комнату пистолетом вперёд:

— Ханде хох! Сиди где сидишь!

Парень за столом дёрнулся от неожиданности, обернулся. Не отрывая глаз от пистолета, медленно сказал:

— Здравствуйте.

— На чердаке, в погребе люди есть? — Николай ткнул стволом вверх.

— Не думаю, — ответил парень. — Вы кто?

— Меньше знаешь, лучше получится. Ты что здесь делаешь?

— Живу.

Врать он не умел, ребёнку понятно, что такие франты к лесу и близко не подходят. Но много ли с ним риска? Этот наверняка один, и до утра здесь никто не появится, а вот Степаныча в тепло занести надо. Ткнул стволом, и парень поднялся с табуретки — не оставлять же его за спиной. Вышли наружу, и Николай крикнул:

— Тащите сюда! Безопасно.

Из сумерек выдвинулся Игнат со Степанычем на плечах, Сашка шёл сзади, выставив вперёд оружие, выглядело, будто он конвоирует Игната.

— Раненый? — спросил уже опустивший руки парень. И засуетился: — Кладите сразу на стол, я осмотрю.

— А ты кто такой, чтоб рассматривать? — огрызнулся Николай.

— Врач, — неожиданно резко ответил тот и без разрешения ушёл в избу.

Тут только Николай понял, что его настораживало: речь звучала нормально, по-русски, но как-то не так, непривычно. Но не до рассуждений: врач — большая удача. Кем бы он ни был, против двух автоматов вредить не осмелится.

Степаныча положили на стол, а парень достал из-под лавки саквояж, оказавшийся набитым разноцветными коробками. Вынул кривые ножницы и разрезал самодельную повязку на животе у раненого. Отошёл к умывальнику, помыл руки, натянул на них резиновые перчатки — тонкие, таких Николай никогда не видел. Из саквояжа появились два шприца, другой никелированный инструмент и даже крахмально-белый халат. Вот везёт!

Сил удивляться не оставалось, Николай только попятился к лавке, чтобы сесть, но наткнулся на уже храпевшего там Игната. Сашка притулился на самом краешке у стенки и готов был заняться тем же.

Парень нацепил марлевую маску, но обернулся и кивнул на печку:

— Там каша горячая, чай, поешьте. Видно, как устали.

За заслонкой на углях обнаружился чугунок гречки литра на три, не меньше. В самой глубине — Николай еле дотянулся — стоял плоский, немецкий, наверное, котелок с чаем. От запаха еды Игнат проснулся, окликать не пришлось. Расселись на чурбаках возле печки: стол-то занят чем поважнее. Каша оказалась с маслом и тушёнкой, чай крепкий, с сахаром. Когда пили с настоящим сахаром, и не вспомнить — как-то грузовик захватили, там продукты, сахарин нашёлся, но вот чтобы сахар…

Спохватился Игнат, и то когда ложки зашкрябали по дну чугунка:

— Х*ли жрём, Степанычу не оставили. И этому… — Он кивнул в сторону стола, где парень в халате всё ещё блестел инструментами.

Николаю стало стыдно, а парень, не оборачиваясь, ответил:

— Раненому есть нельзя, кишечник повреждён. А я ел уже.

Что он ел, было непонятно, чугунок-то в печке стоял полный до верха. Ну да жизнь такая, два раза никто не пригласит даже твою собственную кашу лопать. Но ложки всё-таки отложили, Степанычу ли, доктору ли, не важно. Да и не голодные уже. Игнат опять завалился на лавку, Сашка остался у тёплой печки, а Николай подошёл к столу.

Парень копался в широко распахнутом животе, зашивал что-то. Из дыры торчали зажимы, марля, шланг непонятный. Крови Николай не боялся: не первый месяц война, а вот что удивило — Степаныч смотрел в потолок и не дёргался, когда его внутренности протыкала иголка, совсем не дёргался. Вспомнилось, как летом ещё прилетела «Рама»: немецкий разведсамолёт нашёл партизанский лагерь. Бросились уходить — не успели, бомбардировщик в небе появился, три захода сделал. Ждали его, без потерь обошлись, а вот пожитки и оружия немного потеряли. И Агроному пальцы осколком раздробило. Агроном — прозвище, за то, что пытался в лагере картошку посадить. Пальцы загнили, пришлось ночью в село пробираться, к фельдшеру, тогда отряд недалеко от Васильевки располагался, а там фельдшер — неплохой человек. Так, пока медицина Агроному пальцы отрезала — тот чуть палку не перекусил, которую ему между зубов вставили. И зрачки были больше глаз. А тут Степаныч спокойно в потолок смотрит, вроде бы отдыхает. И в сознании, это точно. Николай не удержался, спросил:

— Ему не больно?

— Нет, я наркоз дал. — Парень уже зашивал кожу на животе.

— Так он же не спит, — удивился Николай.

— Местный наркоз, спинальный. — Парень вздохнул, оторвался наконец от раненого и добавил: — Другой метод, не такой известный.

Американский, по лендлизу, понял Николай, но уточнять не стал. Спросил вместо этого:

— Тебя как зовут?

— Николай, можно Коля.

— Я тоже Николай, — протянул руку, но понял, что не к месту: врач всё ещё работал, бинтовал Степаныча. Спросил: — Как это тебе даже бинты сохранить удалось? Белые-белоснежные.

Коля — такое имя подходило ему больше, да и различать как-то надо — не ответил. Тогда Николай добавил, мирно, без напора:

— Да и вообще, откуда в лесу такая жрачка? И ты, врач, что здесь делаешь?

Коля уже снял с рук перчатки:

— Живу здесь. Считайте, что от немцев прячусь, чтобы с фашистами не тусоваться.

И то правда, Николай сам в отряде оказался, чтобы с немцами дел не иметь. А вот словечко незнакомое напомнило о странном говоре врача.

— Ты ж не местный, по разговору слышно.

— Не местный, — согласился Коля. — Я медицинский окончил, сюда на практику попал.

Ничего себе практикант, удивился Николай. Живот Степанычу сначала разрезал, потом зашил. Вот только как зашил? Может, это только со стороны кажется, что правильно сделано, а на самом деле все кишки не туда приставлены. Только как знать? И почему у него все инструменты с собой? Или дезертир? Говорят, всех медицинских студентов на фронт врачами отправили, даже тех, кто доучиться не успел.

Непонятного оставалось много. Например, пробежав глазами по полкам, Николай не заметил запасов. Показалось, что, кроме котла с кашей, в доме нет никакой еды. Да и дом весь выглядел каким-то неправильным, слишком… не грязным, что ли? Будто в нём не молодой парень жил, а старательная баба, всё чистившая и скоблившая с утра до вечера, одежду в сундуки убиравшая. Кстати, и одежды на гвоздях у двери никакой, и обуви, пусто.

Додумывал Николай, уже лёжа на полу, засыпая, не в силах справляться с наваливающимся сном. Открыл глаза — маленькие окошки посветлели уже, но в избе темно, оно и снаружи в лесу света немного от того октябрьского неба. Поднялся. Степаныч так и остался на столе, спокойно спал, не пел и пузырей не пускал. Коля сидел, привалившись к стене, глаза закрыты. Рядом лежала книжка, та же, что и вчера, или другая — непонятно. Да важно ли? Николай взял её в руки — «Военная медицина», учебник, Санкт-Петербургский медицинский университет имени Павлова. Санкт-Петербургский, старая книжка. Но главное, от души отлегло — не врал Коля, действительно студент-практикант.

На лавке заматерился Игнат, зацепил и уронил на пол стоявший у стены автомат. Все проснулись, засуетились, Сашка объявил, что пойдёт искать жерди для носилок.

— Спасибо, Коля! — Николай протянул руку. — А лучше пошли с нами. Не остановятся немцы, придут по нашему следу и избушку твою найдут.

Говорил правду, большой риск для практиканта — на месте оставаться. Но и своё давил: как ни крути, а Степаныча-то нести придётся. И страшно опять слушать, как он поёт, смотреть на красные пузыри. Пошёл бы Коля с ними, имелся бы при раненом доктор, всё спокойнее.

— Останусь, за меня не беспокойтесь. — И, словно прочитав мысли: — А вот раненого оставлять здесь не стоит.

Сашка, отправившийся за жердями, тут же вернулся.

— Бор вокруг, стволы в обхват, — помялся и добавил тихо: — Если бы с крыши пару жердин содрать…

— Сдирайте, — махнул Коля, — мне они ни к чему, долго здесь не просижу. — Увидел недоумённые взгляды, объяснил как-то неуверенно: — Зимовать здесь всё равно не придётся, подожду немного, а там уйду.

Понял, что не объяснил ничего, покраснел — аж в сумрачной избушке заметно.

— И хотел бы остаться, так не умею в лесу зимовать.

Даже если врал практикант, что с того? Не немцам же их сдавать побежит, был бы предателем, не лечил бы Степаныча, да и их не кормил бы.

Перед расставанием опять пожали руки, и вдруг Коля побежал назад в избушку. Вернулся, придержал Николая за плечо, сунул прозрачный пузырёк, внутри две таблетки.

— Обезболивающее. Дашь одну вечером, вторую утром. — Вздохнув, добавил: — Больше у меня нет. Не получил.

По бору идти было легко. Полянка с так кстати подвернувшимися жильём и доктором скрылась позади. Вернуться, найти её казалось невозможным. Оно и хорошо, за ночь снег потаял, лежал редкими пятнами, а не исписанным следами белым листом. И носилки получились удобные, ухватистые, не такие, как соорудили в спешке в первый раз. Степаныч на них лежал смирно, не дёргался, то смотрел в небо, то немного поворачивал голову. Только непонятно: понимает, что вокруг, или спит с открытыми глазами. Обезболивающее? Наверное, оно. И на душе было легко, словно все опасности позади, осталось только пройти немного до другого места, такого же хорошего, как приютившая их избушка.

*

Сосны скрыли уходящих, только раз мелькнула рыжая шевелюра снявшего шапку Николая. Коля закрыл за собой дверь, занялся уборкой. Под ложечкой сосало, не завтракал ведь, но гости подъели всё, кроме килограмма сушек. Сушки Коля отдал им с собой.

Собрал инструменты, сложил в саквояж, сверху окровавленный халат. Сваленные в углу побуревшие салфетки и ватные тампоны хотел сжечь, но подумал: может, они до завтра коптить будут. Тоже запихал в саквояж.

В полдень часы на руке зажужжали, поднёс их к лицу, сказал кратко: «Ушли, могу возвращаться», — и оказался перед столом замдекана по лечебной части, а заодно и руководителя практики. Тот улыбнулся:

— Прекрасно, вы справились. А ещё сомневались, раздумывали: соглашаться на индивидуальный план или, как все, скучать две недели в больнице.

— А вдруг бы… — Коля замялся, вдруг не получилось бы, умер бы раненый прямо там, на столе. Но показывать неуверенность не хотелось. — И морфинового препарата две таблетки всего. Может, как-то им передать, по правилам на десять дней назначать надо.

Замдекана вздохнул, встал из-за стола, положил руку на Колино плечо. Сказал тихо:

— Не надо. Через день группа выйдет… вышла, тогда, в сорок втором, на немецкую колонну.

Ноги подкосились, Коля опёрся на подставленную руку, сел прямо на замдеканский стол. В голове крутились вопросы, возмущение, но преподаватель понял без слов, ответил:

— Так не образовалось временного парадокса. Цинично звучит, но погибли они голодными или сытыми, значения не имело. И сам подумай — ведь раненый тот день прожил без боли.

Помолчал и добавил, вдруг перейдя на ты:

— Знаешь, пациенты не всегда умирают по вине врача.