Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(55), 2024.

Я этот небесный квадрат не покину —
Мне цифры сейчас не важны:
Сегодня мой друг защищает мне спину,
А значит — и шансы равны.
Владимир Высоцкий

— Когда я погибну, — сказал как-то Вадимка, — я попаду в рай для пилота. Там будет синее небо, и там будет пахнуть керосином.

Вадим не был фаталистом. Просто немец не смог нахрапом пройти по нашей родной земле кованым сапогом, и война приняла затяжной характер. И мы все понимали, что шансов дойти до Берлина именно у нас практически нет, но надежда — на то и надежда, чтобы надеяться. И у войны тоже бывает рутина, и хотя редкий день проходил без вылетов, однако настоящие бои случались редко, где-то раз-два в неделю. Но зато метко. Когда ревела сирена, когда враг на подлете и когда мы взлетали, знали — скорее всего, кто-то из нас не сможет посадить свой самолет. Никогда. Вдумайтесь в это слово «никогда». Никогда — это значит, дети будут расти без отца. Никогда — это значит, что жены не дождутся своих мужей. Никогда — это значит, кто-то — например, Вадим — не узнает, каким сладким, горячим и влажным бывает девичий поцелуй.

Мы возвращались победителями, один был сбит, а второй дал такого стрекача, что только его и видели. Я любил быть в паре с Вадимом — вихрастый, улыбающийся, юморной на земле, в воздухе он был собранным и не по-юношески серьезным. И я, да что там я — все считали, что если Вадим — ведомый, значит, можно забыть про тыл; значит, что Вадим не подведет.

Мы уже подлетали к аэродрому, и я заметил, обернувшись, что ястребок Вадима подозрительно клевал носом и то и дело кашлял. Я связался с Вадимом, и тот сообщил, что машина еле слушается и что он слегка ранен. Я заложил вираж перед аэродромом и пошел на второй круг, пропустив Вадима, чтоб тот смог посадить самолет первым. Вадимка с трудом сел, заглушил машину и умер.

Шел декабрь 1943 года, и миновал уже почти месяц после смерти друга, а я все равно каждый день приходил на его могилу. Было ветрено, и я курил в кулак. Земля, израненная и нагая, молила о снеге, но снега еще не было. Я стоял перед могилой и плакал без слез. Я навсегда выплакал все слезы в самом начале войны и поэтому так и не смог оплакать своего друга по-человечески. Я стоял и думал.

А назавтра пошел снег, и случился бой.

Враг был как на ладони, снизу было белым-бело, и виднелась только одинокая черная точка. Это и был противник. Я шел сверху чуть носом, чтобы видеть врага, и искал удобный момент для сближения. И этот момент настал; я перешел в пике, набирая скорость. Противник заметил меня и попытался заложить правый вираж, но я разгадал маневр и, идя накоротке, нажал гашетку. Моя пушка вспорола левое крыло противника, вспыхнул двигатель, и черный самолет, словно задумавшись, клюнул и перешел в неторопливый штопор. Запахло гарью, и я повернул и посмотрел вниз, словно прощаясь с врагом. Я уже не слышал взрыва, но ярко и отчетливо почувствовал, что закончилась еще одна чья-то жизнь. Что ж — либо он, либо я.

И тут я совершил непростительную ошибку. Я шел на высоте около тысячи метров над морем и любовался первым снегом, позабыв о том, что я тоже могу быть для кого-то хорошей мишенью. Мессершмитт, словно коршун, спикировал, плюясь огненной слюной, и прилип ко мне. Я ушел влево по большой дуге, но он не отставал. Я вниз, он — вниз, я вправо, и он — вправо. Я просто спиной чувствовал, что он уже давит гашетку, остаются какие-то миллиметры — и пули, словно горох, начнут стучать по фюзеляжу, не оставляя для меня никаких шансов.

И тут заговорила рация.

— Леха, вправо! Держись, он у меня на хвосте, — сказал Вадим, и я даже не успел удивиться.

— Я пытаюсь, но он прилип как банный лист, — ответил я.

— Ничего, держись, я мигом, — сказал Вадим, и я понял, что он начал огонь. — Врешь, зараза, не уйдешь!

Я обернулся. Мессершмитт натужно заскрипел и потом, словно оборвалась невидимая струна, отклонился и ушел в такое пике, из которого уже не возвращаются. Я огляделся вокруг, но Вадима не было.

— Леха! Там пахнет керосином! — и рация смолкла.

Я приземлился, заглушил самолет, и механик, обняв меня, сказал:

— Ну, ты и везунчик! Что случилось? Почему он вдруг упал?!

Я посмотрел на синее небо и не ответил.