Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(54), 2024.

Мы в сложном положении. Этот рассказ попался нам в русском сборнике переводов 1911 года — совершенно без выходных данных, в том числе и без имени автора (что, в общем, является довольно распространенной нормой того времени). Как редактор и издательница указана Е. Н. Ахматова, но дата публикации это исключает: Елизавета Николаевна Ахматова умерла за много лет до того. Может быть, перед нами переиздание, причем, как сказали бы сейчас, пиратское; если так, неудивительно, что издатель-бис постарался как можно менее «засветиться» сам.

Е. Н. Ахматова (1820—1904) была довольно неплохой писательницей и переводчицей, но гораздо большую славу она стяжала как издательница. Далеко не во всех случаях эти ее ипостаси удается разделить: в ту пору при публикации переводов довольно часто указывалось лишь имя издателя. Столь же непросто сейчас, так много лет спустя, определить круг авторов, с работами которых она имела дело: выходившее десятки лет «Собрание иностранных романов» включает более 300 наименований, причем отнюдь не всегда это именно романы — а в случае с «малой формой» поиск сведений об авторах и названиях особо труден. Что уж говорить о ряде других ахматовских литературных проектов, связанных с публикацией именно рассказов и порой гораздо менее формализованных, чем это «Собрание…».

Судя по ряду косвенных сведений, предлагаемый вниманию читателей рассказ принадлежит руке английского автора, которого в тогдашней России называли Генри Хоули. На самом же деле англичанам он известен как Генри Хоули Смарт (1833—1893): Хоули, аристократическая фамилия его матери, весила так много, что в каком-то смысле «потеснила» фамилию отца, простого армейского офицера Смарта. Сам писатель предпочитал публиковаться как «капитан Хоули Смарт», не проясняя, что тут имя, а что фамилия.

Капитаном он был настоящим, не «ряженым»: с восемнадцати лет, повторив судьбу отца (правда, дослужившегося до майора), служил и сражался как армейский офицер на окраинах раскинувшейся по всему свету Британской империи и за ее пределами — например, принимал участие в Крымской войне. В 1864 году ушел в отставку… и неожиданно сделался очень успешным писателем. В основном делая упор на приключенческую литературу (что неудивительно при такой биографии), он не позволял ей скатиться в «бульварный», «низкий» жанр.

Приключенческой фантастикой Хоули Смарт тоже не пренебрегал. Впрочем, в данном конкретном рассказе финал, как то порой характерно для произведений авторов позапрошлого века, предлагает возможность нефантастического истолкования…

Увы, четко соотнести публикуемый рассказ с каким-либо конкретным произведением «капитана Хоули Смарта» нам не удалось. Причина та же, что и в случае с Ахматовой: почти три десятка лет активнейшего творчества, огромное число одних только полномасштабных романов, далеко не все из которых удается найти в свободном доступе, и огромное же количество «малой прозы», о которой сведений, с учетом особенностей тогдашнего книгоиздания (и кастового презрения высоколобых критиков к «приключенческому жанру»), сохранилось еще меньше.

Так что публикуем обновленную, заново отредактированную версию перевода 1911 года: грех позволить этому рассказу вновь погрузиться в небытие. И надеемся на подсказки знатоков-книголюбов: возможно, они помогут нам докопаться до истины!

— Прощай, голубчик, — говорили мне друзья, которым я давал прощальный обед в гостинице Лонг, — смотри, не заблудись в тамошних дремучих лесах и не попадись на обед тамошним людоедам, — кричали они мне вслед, когда я садился в кабриолет, чтобы ехать на Паддингтонский вокзал.

Лет шесть тому назад уехал в Австралию мой двоюродный брат, в случае смерти которого родовое имение переходило ко мне. Единственное письмо от него пришло через несколько недель по приезду его туда; с тех самых пор я не имел о нем никаких известий. Письма мои оставались без ответов, запросы в полицию тоже результатов не давали; а так как он ничего не снимал с принадлежащих ему значительных банковских счетов, то все родные заключили, что он умер от последствий распространенной в тех краях болезни, известной под названием «золотая лихорадка». Все еще не теряя надежды отыскать его, я решился на последнюю попытку: самому отправиться в, так сказать, страну антиподов. Вот какими судьбами я очутился на пути к вокзалу Паддингтон, откуда ночным поездом планировал доехать до Плимута, а уже там утром оказаться на борту «Хайфлаера»¹.

— Скорее, сэр! Не медлите! Поезд сейчас тронется, — бородатый кондуктор распахнул передо мной дверь вагона первого класса².

Едва я успел войти, как раздался свисток, и мы помчались. Уложив свою поклажу и усевшись как можно удобнее, я бросил взгляд на своего единственного спутника. По правде сказать, у него была престранная наружность; ростом около шести футов, он казался чуть ли не коротышкой из-за чрезмерной полноты, а также множества слоев одежды, что делало его поперек себя шире. Но ни все-таки достаточно обыкновенный рост, ни необыкновенная толщина не поразили меня так, как вид его головы. Если б я шел по улице позади моего спутника и видел его только со спины, то, наверно, подумал бы: «У этого господина должно быть веселое приятное лицо с двойным подбородком и румяными щеками». Но ничего подобного: его лицо, худое и длинное, со страшно запавшими глазами, было мертвенно бледно и оживлялось только ярким красным пятном на кончике носа.

Меня так поразил контраст между телом и головой этого человека, что я не мог отвести с него глаз, между тем как он, не обращая на меня ни малейшего внимания, казалось, был погружен в глубокое раздумье. Наконец постоянное напряжение зрения утомило меня до такой степени, что я совершенно внезапно, словно по волшебству, заснул — но даже во сне мне все мерещилось это бледное лицо с красным носом.

Проснулся мне довелось от запаха прекрасной гаванской сигары, которую курил мой спутник — видимо, пренебрегавший всеми правилами и постановлениями железных дорог. Я привстал и протер глаза.

— Надеюсь, я вам не мешаю, сэр? Извините, что не спросил вашего разрешения закурить, но вы так сладко спали…

— Не беспокойтесь, вы мне нисколько не мешаете.

— Может быть, составите мне компанию? — сказал он, протягивая мне свой портсигар.

Сигары были прекрасные. Мы молча выкурили, одну за другой, три подряд, и за это время никто из нас не произнес ни слова. Выбросив за окно окурок последней сигары, мой визави обратился ко мне с вопросом:

— Вы едете в Плимут?

— Да.

— А долго ли вы намерены там пробыть?

— Нет, недолго. Утром же я сажусь на корабль, чтоб ехать в Австралию.

— А! В Австралию! Я и сам думаю поехать туда: ненадолго, впрочем, максимум на пару недель.

— Вероятно, вы, как и я, отправляетесь по делу, потому что едва ли кто ездит туда для удовольствия.

— Да, сэр, по очень важному делу: я еду затем, чтобы отыскать свою голову.

— Чтобы отыскать – что?.. — переспросил я.

— Свою голову, — повторил он.

Голову! Неужели я путешествовал с сумасшедшим, который мог в любой миг решить, что моя голова подходит ему больше, чем его собственная? Ну и что делать, если этот сумасшедший вдруг примется сворачивать мне шею?

Я взглянул в окно. Выскочить не было никакой возможности: это была бы верная смерть, потому что поезд шел на скорости пятьдесят миль в час. О, как я пожалел в эту минуту, что мой заряженный револьвер сейчас лежал на дне чемодана, а не в кармане!

Сосед, кажется, не просто заметил мое смущение, но, по-видимому, даже наслаждался им, что, разумеется, нисколько не успокаивало меня. Наконец он счел нужным объясниться:

— Вы полагаете, что я сумасшедший. То же подумал бы и я на вашем месте; но могу вас уверить, что я нисколько не безумен. Впрочем, вы и сами убедитесь в истине моих слов, если выслушаете то, что я расскажу вам. Если, конечно, вам не слишком хочется спать…

«Спать»! Я содрогнулся при одной мысли о том, как беспечно я только что задремал и какой опасности в это время подвергалась моя ничем не защищенная голова. Чтобы не привести в ярость этого опасного безумца, я тут же выразил готовность выслушать его.

— Несколько месяцев тому назад во всей Европе не было толстяка красивее меня: голова моя могла служить самому Аполлону, если бы он вдруг вздумал набрать лишний вес. Уж поверьте, я заботился о своей внешности! Мои волосы и усы каждый день завивались и помадились рукою искуснейшего парикмахера, подлинного профессора в своем деле; на коже не было ни единого прыщика; цвет лица у меня был поистине великолепный. Правда, я не спал с бифштексами на щеках, как некоторые чудаки, но уж все обычные средства — свежий воздух, прогулки, гимнастические упражнения — употреблял в полной мере. Это позволяло сохранять ту неувядаемую красоту, которой наградила меня природа. Я был холост, мое финансовое положение было прочно, мне не требовалось занимался каким бы то ни было делом, занимающим много сил и времени, зато я обладал великим талантом наслаждаться радостями жизни — и не зарывал его в землю. В конце прошлого июля, возвратившись из Вены, где пробыл довольно долго, я отправился в Баден-Баден. Там у меня не было знакомых, но, от природы будучи наделен очень общительным характером, я, сидя за общим столом в гостинице «Англия», охотно вступил в разговор с своим соседом. Тот, признаться сказать, был очень невзрачной наружности: росту он едва ли пяти футов, худ как спичка и притом с поистине неприятным лицом, покрытым такой смертельною бледностью, что можно бы принять его за покойника, если бы не единственная живая черта: красное пятно на кончике носа, цвет которого поддерживался непрестанным употреблением бургонского, которое мой сосед поглощал буквально стаканами, причем без малейшего опьянения. Короче говоря, вы можете судить о его внешности по моей голове… или, вернее сказать, по его голове… Однако, несмотря на свой неказистый облик, он был приятнейшим собеседником и душою всего общества. Из какой страны он был родом — предположить не рискну, потому что испанцы, немцы, французы, русские, англичане, итальянцы — словом, все представители многочисленных наций, посещавших гостиницу «Англия», без исключения называли его своим земляком. На языках каждой из них он объяснялся одинаково свободно. Даже португалец, который большую часть своей жизни провел в Африке, уверял, будто этот человек так хорошо говорит на конголезском наречии, что, будь у него (моего соседа) черная кожа, он (португалец) наверняка принял бы его за негра. Все, однако, согласились в одном: что он был отличный господин и человек самый образованный с необыкновенно обширными познаниями. Неудивительно после всего этого, что я был польщен тем вниманием, которое он оказывал мне, и тем предпочтением, какое он отдавал моим мнениям.

Вечером в этот же самый день господин Уриэлли — так звали иностранца — предложил мне пройтись в курзал и посмотреть на игру. Я никогда не был игроком, но в этот раз для забавы рискнул на несколько монет, которые тотчас же и перешли в банк. Уриэлли оставался немым зрителем моей игры; но, как только я проиграл последний свой луидор, он тотчас же занял мое место и начал делать огромные ставки. Он играл удивительно счастливо: через несколько минут перед ним уже лежала целая горка золотых монет. Признаюсь, я позавидовал ему и, конечно, снова возобновил бы игру, оставайся у меня в кармане деньги.

Назавтра день дела шли точно таким же порядком. Я сел за стол и проиграл; он занял мое место и выиграл. На этот раз мой проигрыш был значительнее, потому что я запасся большей суммой.

Я вышел из зала с намерением не играть более, но на следующий же вечер опять сидел на том же самом месте, уже со всеми своими оставшимися деньгами — а их было немало. Уриэлли, по своему обыкновению, стоял сзади и наблюдал за игрой. Несчастье преследовало меня, а с потерей денег я терял и хладнокровие; у меня уж оставалось только несколько луидоров, когда Уриэлли проговорил:

— Я думаю, вам лучше перестать играть: счастье против вас.

— А вам что за дело? — сердито сказал я, обрадовавшись случаю на ком-нибудь сорвать свой гнев. И довольно грубо продолжил: — Может быть, я был бы удачливей, имея такое уродливое лицо, как у вас.

— Вне всякого сомнения, — ответил он, вежливо улыбнувшись. — И, если хотите удостовериться в этом, то не угодно ли вам выйти со мной на несколько минут: мы немедленно совершим обмен.

— Сэр, — воскликнул я, — никто не смеет насмехаться надо мной!

— Ах, дорогой друг! — возразил он. — Ни за что в свете я не позволил бы себе такой дерзости; могу вас заверить вас со всей серьезностью, что такой обмен действительно можно устроить, не причинив ни малейшего вреда. Для того, чтобы убедить вас в справедливости моих слов, я могу сейчас приподнять свою голову на один или два дюйма над шеей; совсем снять ее с плеч я тут не могу, потому что это может обратить на себя всеобщее внимание и будет сочтено нарушением приличий, к коим я питаю глубочайшее уважение.

С этими словами он, к моему неописанному удивлению, действительно слегка приподнял голову над шеей и потом так же незаметно снова опустил ее на прежнее место.

— Как видите, в этом нет никакого затруднения: это просто фокус, которому я научился в Китае. Пойдемте и совершим обмен.

Я встал из-за стола и последовал за ним; едва успели мы выйти на воздух, как он левой рукой схватился за свои волосы, а правой за мои, дважды присвистнул с большим мастерством — и не успел я даже мигнуть, как увидел свою цветущую, прекрасную голову на его плечах, а сам обзавелся его уродливой физиономией.

— Надеюсь, вы будете как можно лучше беречь мою собственность, — сказал он. — Мне сейчас нужно завершить одно дело, на что потребуется не более часа; к этому времени, пожалуйста, ждите меня здесь, и мы совершим обратный обмен.

Он очень вежливо поклонился мне и зашагал прочь. Я направился обратно в игральный зал, однако не успел пройти и дюжины шагов, как вдруг позади раздался поистине сатанинский хохот, невольно заставивший меня вздрогнуть; я быстро повернулся, но никого не увидел. Голова моя и ее новый владелец уже исчезли за деревьями парка.

«Вероятно, все это только померещилось мне оттого, что воображение мое было чересчур расстроено всеми происшествиями этого дня», — подумал я и, войдя в игорную комнату, снова сел на прежнее место, которое еще оставалось незанятым. Никто, казалось, не обращал внимания на перемену моего лица: видимо, все были слишком заняты игрой. Я же вдруг стал играть в высшей степени удачливо — и в полчаса сорвал банк. Сгреб в карманы лежащие передо мной груды золота и ассигнаций, закурил сигару и принялся ожидать возвращения Уриэли. Я без тревоги расхаживал перед курзалом, обдумывая планы на будущее, позволяющие как можно лучше насладиться плодами выигрыша. Но, когда прошло уже более часа, мной овладело сильное беспокойство. Что могло так задержать Уриэлли? С ним могло случиться какое-нибудь несчастье, он мог сломать себе ногу или вовсе свернуть шею — с моей головой на плечах! При одной этой мысли я почувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу… то есть у него на лбу, омраченном моими тревожными мыслями. С каждой минутой беспокойство мое увеличивалось: уже темнело, а я не мог явиться в таком обезображенном виде в гостиницу. О, как же проклинал я в эту минуту свое безумие, заставившее решиться на столь гибельный обмен! Каким глупцом я сейчас выглядел, разгуливая по вечерней росе в то время, когда все постояльцы спокойно сидели за ужином!

Мысль об ужине прибавила ко всем моим беспокойствам еще и чувство голода. Желание вернуться в игорный зал помешало мне как следует отобедать, а если бы я теперь отправился наспех перекусить, то ведь Уриэлли мог прийти как раз в мое отсутствие…

Пробило одиннадцать часов. Еще полчаса, и весь город будет спать без задних ног. Собравшись с духом, я поспешил в гостиницу так быстро, как только мог.

При входе стоял величавый старший кельнер, исполнявший в гостинице роль главного распорядителя. Он встретил меня не с той покорной услужливостью, какую обыкновенно оказывал постояльцам, а со сдержанной вежливостью, с какой принято встречать незнакомых особ, не изъявивших еще желания остановиться здесь.

— Мистер Уриэлли у себя? — спросил я.

— Никак нет, сэр: он ушел с мистером Клинтоном (это моя фамилия!), и никто из них не возвращался. Но, может быть, вы тот самый господин, которому мистер Уриэлли часа два тому назад приказал передать эту записку с посыльным? Посыльный сказал, что я должен отдать эту записку человеку, который лицом очень похож на мистера Уриэлли, а вы так похожи на него, что вас можно принять за его родного брата.

Я схватил конверт, распечатал его и прочел следующее:

«Мой дорогой Клинтон, когда вы получите это письмо, ваша голова с моим телом будет за много миль отсюда. Признаюсь вам откровенно, она так понравилась мне, что я теперь никак не решусь расстаться с нею. Au revoir. Берегите, пожалуйста, мой нос и, пока у вас будут деньги, не давайте ему бледнеть. Ваш Уриэлли.

Р. S. Не слишком увлекайтесь игрой, потому что моя уродливая физиономия не всегда будет приносить вам счастье».

Записка выпала у меня из рук. Я понял весь ужас своего положения. Какое чудовищное преобразование! Несколько часов тому назад я был хорош собою, счастлив, имел большие средства и множество влиятельных друзей. А теперь я сделался несчастным, уродом, не имеющим ни одного знакомого. Правда, я владел значительной суммой, но ведь она когда-нибудь да истощится — и тогда что делать?

Было мгновение, когда я почти решился сообщить кельнеру обо всем случившемся со мной и, подтвердив свои слова письмом от Уриэлли, потребовать вернуть мое имущество и мое имя. Но разве он мог поверить такому и не был ли он вправе, даже обязан принять меня за обманщика или за сумасшедшего? В обоих случаях меня бы отвели в полицию — и что дальше?

Я вышел из холла «Англии» и снял комнату в более скромной гостинице; всю ночь глаз не сомкнул, а утром с первым поездом отправился в Франкфурт. К счастью, мой паспорт был со мной, и, таким образом, я мог путешествовать, не возбуждая подозрения³.

Достигнув цели своего путешествия, я купил чемодан, наполнил его бельем и разными другими принадлежностями, взял экипаж и отправился в гостиницу. Так как я ничего не ел со вчерашнего дня, то, несмотря на все свои злоключения, почувствовал сильный голод и заказал завтрак в номер. Ожидая, когда его принесут, взял лежавшую на столе газету «Times» и едва только заглянул в список умерших, как вдруг обнаружил следующую заметку:

«8 мая в Калькутте скончался, всеми оплакиваемый, полковник Хокинс, 57 лет от роду».

Боже праведный! Неужели Хокинс умер? Умер человек, который был женат на той единственной женщине, которую я по-настоящему любил и которая отвечала мне взаимной любовью: за полковника она вышла замуж исключительно по принуждению своих родителей.

Я вскочил из-за стола, совершенно забыв про голод, готовый немедленно лететь к своей возлюбленной, чтобы наконец предложить ей свое имя и свое состояние… Глупец! О чем я думал! Разве у меня было теперь имя или состояние? Был ли я хотя бы похож на самого себя? Узнала ли бы она меня при встрече? Явись я к ней, такой, как я есть теперь, не прикажет ли она слугам вытолкать меня прочь как дерзкого авантюриста?

Вне себя от отчаяния, я рвал на себе волосы — то есть не свои, а его, злодея Уриэлли, волосы. Будь у меня такая возможность, я точно так же сорвал бы с себя эту уродливую голову, тем самым положив конец всем своим мучениям. Как безумный, я громко захохотал — и в ту же секунду позади меня раздался тот самый адский смех, который слышался мне и в Баденском саду; но в комнате никого не было. Я вскрикнул от ужаса, различив подобие звука шагов, казалось, удалявшихся по коридору. Вне себя, бросился я к двери — но лишь опрокинул гостиничного служителя с завтраком на подносе.

— Куда он делся? — спросил я служителя еще прежде, чем он успел подняться с полу.

— Кто, сэр?

— Мистер Уриэлли! Человек с моей головой!

— Тут таких не имеется, — испуганно ответил служитель, — но если позволите, сэр, то я осмелюсь сказать, сэр, что вам, сэр, необходимо пригласить доктора. По вашему лицу, сэр, видно, что у вас сильный жар.

При этих словах я понял всю глупость своего поступка и тотчас же велел служителю снова принести завтрак. Вернувшись к столу, где все еще лежала развернутая газета «Times», я опять открыл ее и прочитал следующее:

«Несчастный случай. В прошедшую среду мистер Эдмунд Клинтон отправился покататься в маленькой лодке с некоторыми из своих друзей. В результате проявленной кем-то неосторожности их лодка перевернулась, и хотя это произошло недалеко от берега, но мистер Клинтон и еще один господин, имя которого еще не сообщается, утонули. Мистер Клинтон не оставил никакого завещания, и его обширные владения переходят к его кузену».

Глаза мои отказывались читать далее. О да: «владения его переходят к его кузену», а этот кузен — я! Но, увы, не мне было суждено воспользоваться этим богатством, не мне обитать в одной из его старинных усадеб, о чем я так мечтал с юности!

Я раскрыл перочинный нож и уже готов был вонзить его себе в грудь, но, услышав, как вернувшийся с подносом служитель отворяет дверь, постарался принять благопристойный вид. С жадностью принялся я за завтрак, и, когда голод был утолен, во мне воскресла какая-то неопределенная надежда. Представлялось несомненным, что от брака с Эмили, вдовой полковника Хокинса, надо, как ни горько, отказаться; но что касается наследства, то это другое дело. Если мне самому и нельзя бывать там, то я все же мог пользоваться доходами со своих владений, на каком расстоянии от них бы ни находился. Следовало только написать Шарпу и Шефлтону, адвокатам моего покойного кузена, которым хорошо известен мой почерк. Мнимая болезнь могла послужить мне предлогом оставаться за границей; я поручу им управлять имением, а доходы с него высылать мне.

Так я и поступил. А несколько дней спустя получил следующее письмо:

«Гг. Шарп и Шефлтон почтительнейше благодарят за оказанное им доверие, но в то же время честь имеют объяснить, что существует одно очень важное обстоятельство, которое они могут открыть только при личной встрече. Они просят ответить немедленно: может ли мистер Клинтон возвратиться в Англию или пожелает, чтобы один из них прибыл к нему во Франкфурт».

На это я послал ответ, что мне необходимо немедленно ехать в Индию, где пробуду около года, а тем временем прошу их в мое отсутствие иметь надлежащий надзор за всеми моими делами. По возвращении же из Индии не премину посетить уважаемых адвокатов лично.

На следующий же день я отправился отыскивать Уриэлли. Случайно услышав, что похожая на него персона отправилась на корабле из Остенде⁴ в Англию, я тотчас последовал за ним. Шесть недель я рыскал по его следам, но не преуспел в поисках. Теперь отправлюсь в Девоншир, чтобы бросить прощальный взгляд на те прекрасные владения, где я никогда уже не смогу поселиться; потом я намерен оставить Англию с тем, чтобы никогда уже не возвращаться, — разве только мне удастся отыскать потерянную собственность. Но я мало надеюсь на успех…

Едва окончил мой спутник рассказ, как гудок локомотива известил, что мы подъезжаем к Эксетеру. Мой несчастный спутник собрал свой багаж, вытащил из-под скамьи чемодан и, грустно попрощавшись, вышел из вагона, оставив меня в одиночестве.

Невозможно вообразить, с каким восторгом я расстался с ним. Словно гора свалилась с плеч: я снова мог свободно вздохнуть, ничего не опасаясь. От радости я вскочил с места, рассмеялся, даже запел, пританцовывая, — словом, повел себя так, что сторонний зритель мог бы принять меня за сумасшедшего. Наконец я опустился на свое место и вскоре заснул крепким сном, проснувшись уже когда поезд подъезжал к Плимуту.

Путешествие мое в Австралию похоже на все путешествия вообще. По палубе прохаживались изысканно одетые пассажиры; мы много спали и мало ели, пока не миновали Ла-Манш и Бискайский залив⁵; по мере приближения к тропикам было все больше суеты, кокетства, сплетней и музыки; беспрестанные ссоры и ревность по приближении к Капскому мысу, так что я был очень рад, когда мы однажды утром вошли в залив Порт-Филипп и наконец бросили якорь в Хабсонс-бей⁶.

На следующий же день по приезду я приступил к поискам: помещал объявления в мельнбургских и провинциальных газетах, предлагал большое вознаграждение за любые сведения о моем двоюродном брате — но все было напрасно. Между тем, пока вести об этом добирались до всех уголков Австралии, я решил съездить в места, где добывают золото: частью для удовлетворения своего любопытства, а отчасти и в надежде предпринять последнюю попытку, могущую вывести на след моего пропавшего родственника.

Поездка длилась около трех месяцев, и к концу этого времени наличные деньги, привезенные мною из Англии, почти закончились, так что для получения денежного перевода (он, по всем моим расчетам, уже должен был состояться) мне в любом случае следовало снова возвратиться в Мельбурн. Выйдя из экипажа и отослав свои вещи в гостиницу, сам я поспешил в банк; но оказалось, что он уже закрыт, потому что (я сбился со счета дней) сегодня была суббота.

Почти рядом с банком у дверей одной лавки я увидел высокого полного джентльмена, который когда-то был, вероятно, очень красив, но в настоящий момент обладал самой комической внешностью. Назвать его полным было можно, только говоря о его теле, потому что лицо, хотя и широкое, выглядело ужасно худым и бледным; нос красный и угреватый, кожа вся в пятнах, слезящиеся глаза смотрели мутно, а вместо усов и бороды — неровная щетина, как будто прошло очень мало времени с тех пор, когда он стал отпускать растительность. Контраст между туловищем и головой незнакомца был так разителен, что я невольно остановился и, рискуя показаться невежливым, уставился на него.

Незнакомец, кажется, заметил это и двинулся ко мне с намерением, как я сперва подумал, указать на недостаток моего воспитания. Я уже намеревался извиниться, когда, к моему неописанному удивлению, он взял меня за руку и воскликнул:

— До чего же я рад встретить вас, дорогой друг! Как видите, я не напрасно ездил в Австралию: вы уже заметили, что я отыскал свою голову.

Только тут я узнал моего спутника по железной дороге. Неужели описанный им случай был не выдумкой сумасшедшего, а истинным происшествием? Рассудок мой отказывался воспринимать это. Как — здесь, в Мельбурне, в просвещенном и материалистическом XIX столетии, веке, когда люди уже более не верят в чудеса и когда все сколько-нибудь необыкновенное легко объясняется элементарными фактами, — я стою лицом к лицу с человеком, который в продолжение нескольких месяцев носил чужую голову?!

Едва придя в себя от удивления, я все-таки спросил его, как он отыскал похитителя.

— Об этом не стоит говорить здесь и в такое время, — ответил он. — Лучше пойдем в «Королевскую кофейню», там я вам все расскажу.

Мы свернули на улицу Суанстон, потом прошли по улице Берка и наконец добрались до кофейни, в Мельбурне носившей название «Королевской». Там, в прохладе, за чашей пунша, мой знакомый начал свой рассказ:

— Расставшись с вами в Эксетере, я украдкой посетил свои новые владения и, пробыв там пару дней, отправился обратно в Лондон, чтобы возобновить прежний поиск. Но и на этот раз все мои старания вновь остались безуспешными. Тогда я купил билет на один из пароходов, отправлявшихся в Австралию. И, едва сойдя на берег, в первой же гостинице во время завтрака в общем зале случайно услыхал, как золотоискатели рассказывали о каком-то очень странном человеке, покупавшем у старателей участки в местности, именуемой Чертов Ров. По их описанию, это был не кто иной как Уриэлли. Правда, они называли его Джонсоном, но слова о его маленьком росте и огромной голове, о его знании многих языков — все это заставило прийти к заключению, что я наконец напал на его след. Уже завтра я был на пути к Чертову Рву. После двухдневного утомительного путешествия я добрался туда и решил сперва передохнуть в небольшом поселке за полмили от прямой дороги к золотоносным участкам. Там непрерывно кипит работа, а число старателей достигает пятнадцати тысяч, так что мне пришлось как следует потрудиться, чтобы разузнать все об участке, на котором стояла палатка Уриэлли.

Я отправился туда, когда уже близились сумерки. Палатка была раскинута неподалеку от главной дороги, задней стенкой к ней, а перед входом не было ничего, кроме частого кустарника. На участке не оказалось даже сторожевой собаки, так что я без труда спрятался в кустах и просидел там до темноты. Потом осторожно подполз к палатке и замер в нескольких ярдах от нее.

Вдруг полог распахнулся — и я увидел Уриэлли, а на его плечах… свою голову. Можете представить, какого труда мне стоило удержаться от того, чтобы броситься на этого негодяя и сорвать с его плеч свою собственность.

Около часа я неподвижно пролежал напротив входа. Я видел, как Уриэлли готовил себе ужин, как ел, как смешивал в кружке грог и курил трубку; видел, как он сел у костра и, задремав, так сильно наклонился к огню, что я пришел в ужас за свою голову, подвергавшуюся такому риску. Наконец я увидел, как он встал, выколотил из трубки пепел, вошел в палатку и задернул за собою полог.

Долго и терпеливо я ждал, давая ему время крепко заснуть. Наконец решился подползти к палатке. Приподнял полог, заглянул внутрь…

Кто опишет мои чувства, когда я увидал, что тело Уриэлли лежит на дощатой лежанке, а голова, моя драгоценная голова, стоит на столе. Первой моей мыслью было сорвать с себя чужую, отвратительную голову, я дергал, тащил, вертел ее — все напрасно: она, проклятая, ни на дюйм не сдвигалась с места.

«По крайней мере, возьму свою голову и не оставлю ее во владении этого дьявола», — подумал я, взбешенный неудачей, и на цыпочках прокрался к столу. Взяв свою голову в одну руку, а другой схватившись за волосы Уриэлли, я в последний раз попытался сдернуть с себя его голову, и — о счастье! — она легко отделилась от моего туловища, как отделяется хвост от ящерицы. Не медля, я отшвырнул ее в самый дальний угол палатки и, словно безумный, выскочил вон, уже на бегу прилаживая к шее свое вновь обретенное сокровище.

Я шел прямо сквозь кустарник, не останавливаясь, всю ночь. Утром наткнулся на какого-то пастуха, который угостил меня молоком и указал дорогу. В это время по ней как раз проезжал дилижанс; я остановил его, оплатил место и лишь несколько часов назад приехал в Мельбурн. А сегодня вечером удалюсь и отсюда: я уже купил билет на пароход и завтра утром, надеюсь, буду в полной безопасности. Но моя голова, моя прекрасная голова! Вы видите, что с ней случилось? Испорчена, почти безнадежно испорчена! Вся в пятнах и прыщах! Когда еще лицо мое вновь примет свой великолепный натуральный цвет, когда кожа опять сделается гладкой, когда-то отрастут мои шелковистые усы и длинные волосы? Вдобавок этот подлец сломал один из моих передних зубов… Да он вообще не заботился о моей голове с тех пор, как она попала к нему в руки!

Слезы дрожали на глазах моего собеседника, и рыдания заглушали слова. Утешая его, я сказал:

— Возвращение на родину возвратит вам прежний цвет лица и уничтожит прыщи. А пока вы можете сказать, что в Австралии заболели горячкой, у вас был сильный жар, пришлось прикладывать холодные компрессы — а значит, полностью обрить голову. Зато вы получите свое богатство и увидите свою возлюбленную… Поверьте, все испытанные мучения научат вас достойно ценить грядущее счастье!

По-видимому, это утешило его. Прощаясь перед отъездом, он сказал:

— До свидания, друг мой. Когда вы возвратитесь в Англию, непременно заезжайте ко мне в поместье Эверингэм-кастл!

С этими словами он вышел из кофейни, сел в экипаж, и с тех пор я больше его не видал.

На следующее утро я зашел в банк, где, к своему крайнему удивлению и сожалению, я узнал, что вследствие какой-то ошибки деньги из Англии еще не пришли. Что ж мне было делать? В карманах у меня оставалось не больше двух фунтов. Значит, предстоит отправить письмо в Англию с просьбой о высылке денег, да и когда-то еще они придут… Похоже, что в продолжение по крайней мере четырех месяцев я буду буквально нищенствовать!

Размышляя о своем печальном положении, я угрюмо шел по улице, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся и увидел старателя, с которым недавно познакомился в Балларате⁷ и даже оказал ему какую-то незначительную услугу. Он заметил мое беспокойство, и я все объяснил ему.

— Послушай, приятель, — сказал он, — хоть я и сам сейчас почти на мели, но у меня еще остались деньжонки, а главное — есть отличная палатка, славный заступ и прочие необходимые инструменты. Милях в двадцати от Мельбурна открыты новые россыпи. Не хочешь ли присоединиться ко мне и попытать счастье там? Если согласен, так скажи только слово!

Я с радостью принял его предложение. Написал письмо в Англию, отнес его на почту — и в тот же день, за малую плату договорившись с возчиком, доставлявшим старательское оборудование к новооткрытым россыпям, мы выехали из Мельбурна.

Россыпи оказались богатые, работы у многих шли довольно хорошо, а прибывшие первыми уже буквально озолотились; что же касается нас, то мы, работая как каторжники, едва могли заработать на пропитание.

Однажды утром мой напарник сказал мне, что обнаружены новые россыпи миль за тридцать отсюда, и добавил, что намерен ненадолго отправиться туда на разведку, мне же посоветовал ожидать его возвращения. Что тут было делать? Оставалось только послушаться его совета. Но у меня было тяжело на сердце: я не привык к подобного рода работам. Кое-как справляться с лопатой и киркой у меня еще получалось, но я не имел понятия о последующем процессе добывания золота: очищении породы, промывании и так далее.

В первый день по уходу напарника у меня не оставалось ни гроша, на участке я тоже ничего не заработал и лег спать без ужина. Напрасно на следующий день я старался добыть хоть несколько крупинок золота, чтобы хватило по крайней мере на оплату обеда: вечером пришлось возвратиться в палатку ни с чем, совершенно ослабев от голода и усталости.

В самом дурном расположении духа я сидел у огня, проклиная Австралию и от души желая ей провалиться сквозь землю. Столь же крепкими словами проклинал я и свое безумие, которое привело меня сюда. И вдруг я ощутил упоительный запах жареного мяса, который, к несчастью, заставил еще сильнее почувствовать голод. Легко было понять, что это аромат ужина моего соседа с расположенного рядом участка. Никогда не интересовался, кто его разрабатывает, потому что, хотя я и видел стоящую там палатку, она казалась необитаемой, да и на всем участке не было заметно ни малейшего движения. Теперь, однако, стало ясно, что там кто-то есть — и не только по аппетитному запаху: было слышно, как мой сосед негромко напевает себе под нос.

Некоторое время стоял я в раздумье — подойти мне к нему или нет; я колебался, не решаясь объяснить свои затруднительные обстоятельства и попросить чего-нибудь поесть. Дюжину раз я уже был готов остаться на месте, но доносившийся до меня аромат заставлял передумать. Наконец, победив свою гордость, я направился к палатке соседа, отдернул ее полог и вошел.

Верить ли своим глазам? На деревянной скамье углу сидел не кто иной как Уриэлли! В том не было сомнения: мне так хорошо запомнилось это лицо! И как было не узнать его сухощавую, сгорбленную фигуру, столь живо обрисованную в рассказе Клинтона!

Несколько секунд я стоял в полном оцепенении, не зная, сделать мне шаг вперед или вернуться. Но Уриэлли очень дружелюбно поклонился мне и проговорил хриплым сорванным голосом:

— Войдите, пожалуйста, дорогой сосед, будьте добры. Вы, наверно, пришли поужинать со мной? Я так и предполагал: как вижу, у вас нет своих припасов.

С этими словами он засмеялся так, что у меня от страха волосы встали дыбом. Заметив мое смущение, Уриэлли продолжил самым вежливым тоном:

— Дорогой сэр, в Австралии каждый из нас подвергается превратностям судьбы: сегодня в выигрыше один, а завтра другой. Я слышал, что вам не посчастливилось. Что до меня, то я буду в высшей степени счастлив, если вы окажете мне честь и разделите со мной скромный ужин.

Хотя я совсем не имел желания есть за одним столом с тем, кого в глубине души считал демоном, однако голод победит любой суеверный страх. Я сел на указанное место и тут же отдал должное уничтожению лучшей говядины по-ирландски в моей жизни. Уриэлли только одобрительно улыбался, наблюдая, как я снова и снова подкладываю порции себе на тарелку. Наконец, насытившись, я поднял взгляд, ожидая, не предложит ли радушный хозяин чего-нибудь выпить.

— Видите ли, — сказал Уриэлли наставительным тоном, — я никогда не пью чаю, потому что не нахожу в нем вкуса. Но у меня найдется чашка пуншу, который составлен по изобретенному мною же способу, и льщу себя надеждой, что ничто в мире не может быть лучше этого напитка.

С этими словами он вытащил из-под скамейки кувшин и наполнил стакан.

— Пейте, — произнес Уриэлли, — и забудьте свое горе!

Я взял стакан и осушил его до дна. Нектар! Амброзия! Да что я говорю: никогда боги Олимпа не пили ничего подобного!..

Волшебный напиток распространился по всему моему организму, подобно молнии, уничтожив все воспоминания об усталости или заботах.

У меня на душе сделалось так легко, что я закричал, рассмеялся, пустился в пляс — словом, повел себя как глупец. И чем более я пил, тем необузданнее становилось мое веселье. Уриэлли, казалось, только радовался этому исступлению: он сам пил со мною, подпевал моим песням — и прежний страх полностью исчез. Я горячо пожимал руку гостеприимного хозяина, дружески хлопал его по плечу, называл славным малым и горько жалел, что не в состоянии расплатиться с ним за такой радушный прием.

— Полно, дорогой друг, что об этом толковать, — сказал Уриэлли, — я радуюсь вместе с вами. Уж если вы непременно хотите отблагодарить, то доставьте удовольствие сыграть с вами в экартэ. Я очень люблю эту игру, но, к сожалению, в этой варварской стране мне редко выпадает такое удовольствие.

С этими словами он вытащил из-под подушки колоду карт. Я считался отличным игроком в экартэ, да и, признаться, тоже любил эту игру. Трудно было сделать мне более приятное предложение.

— С величайшим удовольствием, с удовольствием! — сказал я. — Жаль только, что, как вы знаете, у меня нет денег — следовательно, нам придется играть просто из любви к искусству…

— За ставками дело не станет, — возразил Уриэлли. — И что у вас нет денег — решительно ничего не значит, мой дорогой! Вот, видите: в этом мешочке золотого песка на двадцать фунтов. Ставлю все вместе с своею головой — против вашей головы.

Хмель мгновенно слетел с меня; я почувствовал, как на лбу выступает холодный пот.

— Злодей! Вы хотите ограбить меня, как некогда ограбили бедного Клинтона!

— Не горячитесь, друг мой, не горячитесь! Клинтон был не более чем тщеславный фат, который вполне заслуживал данный ему урок; но вы, дорогой сэр — вы человек умный и знающий, как заключают сделки. А ведь это именно коммерческая сделка. Мне нужна ваша голова не более чем на неделю, много две, то есть до того момента, как из Англии придут ваши деньги. Если вы проиграете, то я могу одолжить вам столько, сколько понадобится, чтобы продержаться это время. Потом вы отдадите мне мою голову и, возвратив с обычными процентами то, что занимали, получите обратно свою. Может ли что-нибудь быть проще и честнее этой сделки? Тем более что я предполагаю все это лишь на случай вашего проигрыша. Но ведь вы можете выиграть — и тогда получите не только этот мешочек с золотом, но еще и мое обязательство: ведь мне придется выкупать свою драгоценную голову за ту сумму, какую вы сами назначите. Это, разумеется, лишь в том только случае, если у вас не возникнет желание навсегда завладеть столь драгоценным для меня сокровищем…

С этими словами он опять наполнил мой стакан джином. Машинально я поднес его к губам, осушил — и все мои сомнения исчезли. Я схватил карты:

— Согласен! Будь вы человек или демон — не хочу, чтобы кто-либо мог сказать, будто я, лучший карточный игрок в Жокей-клубе, струсил и отказался от вызова.

Мы сняли карты — сдавать пришлось Уриэлли. Мне выпала ведущая рука, и вскоре я заработал два очка. В следующем круге я получил одно очко. Затем еще одно. Игра складывалась в мою пользу. Я уже чувствовал тяжесть золота в своих карманах, и мне всё трудно было скрывать волнение.

Я сдал карты. Уриэлли предложил обмен. Я отказал. С адской гримасой он предъявил короля и начал забирать взятки: все четыре. Мое сердце словно бы остановилось, кровь застыла в жилах — а взгляд был прикован к рукам Уриэлли, взявшего колоду. Он, не торопясь, сдал карты; потом помедлил еще секунду — и снова предъявил короля.

С криком ужаса я вскочил с своего места и одним прыжком очутился у выхода. Однако Уриэлли уже стоял передо мной.

— Как! — воскликнул он. — Неужели джентльмен откажется платить карточный долг? Долг, который всеми признается делом чести? Нет, этого никогда не будет, даже если мне придется прибегнуть к силе!

С этими словами он протянул руку, чтобы схватить меня за волосы, но я со всем мужеством отчаяния сжал его горло. Он, в свою очередь, сделал то же. Сцепившись, мы кружили по палатке, опрокидывая стол, дощатые скамьи, лежанку, разбивая глиняные плошки. Наконец каким-то сверхъестественным усилием мне удалось повалить Уриэлли на спину и прижать коленом него грудь. Свеча погасла во время нашей борьбы, но свет горящего снаружи очага позволил мне разглядеть вытаращенные глаза и бледное лицо поверженного противника. Мои пальцы впились в его шею так, что кровь хлынула у него из ушей и носа. Я слышал предсмертный хрип: еще минута, и…

— Помогите! Караул! Помогите! Убивают!!!

Я очнулся.

Где я? Что происходит?

Обеими руками я держал за горло своего спутника, поверженного на пол вагона первого класса, и беспощадно душил его.

Мгновенно разжав пальцы, я вскочил, сконфуженный и ошеломленный.

— Тысячу раз прошу простить меня, сэр!

— Провалитесь вы сквозь землю с своими извинениями! — прохрипел взбешённый толстяк. — С чего вдруг вам вздумалось напасть на меня?

— Умоляю вас, простите! Я сам так изумлен этим, что, право, не знаю, что и сказать. Но что вообще между нами произошло?

— «Что произошло»?! Да ничего: вы так крепко заснули еще в Слау⁸ и так громко храпели, что я буквально не мог сомкнуть глаз. Мне не удалось до вас докричаться, поэтому я и решился тронуть вас за плечо — как вдруг вы, словно бешеный, бросились на меня, повалили на пол и, кажется, собрались задушить. Теперь извольте объяснить, сэр, что на вас нашло?

— Не знаю, поверите ли вы мне, но причина этому — страшный сон!

При этих словах мой спутник лишь раздраженно махнул рукой. Пока мы не подъехали к следующей станции, он не обмолвился со мной ни словом и лишь после остановки, готовясь выходить, произнес наставительным тоном:

— Позвольте мне на прощание дать вам совет, сэр: если вы не желаете попасть на виселицу, то постарайтесь не засыпать во время железнодорожных поездок! Во всяком случае, пока не научитесь держать в узде свои кошмары…

Современная редакция перевода Григория Панченко

---

¹ Английский читатель тут немедленно настраивался на иронический лад: название «Highflayer» в викторианскую эпоху было зарезервировано за серией военных кораблей — и для пассажирского лайнера оно совершенно немыслимо. (Здесь и далее — примеч. ред.)

² Типовые железнодорожные вагоны викторианской Англии не имели коридора, так что двери купе открывались прямо на платформу.

³ Паспорта тогда были без фотографий.

⁴ Бельгийский город на берегу Северного моря. И в викторианскую эпоху, и сейчас — курорт с мировым именем, популярный у обеспеченных туристов.

⁵ Для этих отрезков пути характерна частая качка — и многие пассажиры могут страдать морской болезнью.

⁶ Портовая бухта в заливе Порт-Филип, на берегу которого расположен Мельбурн, тогда один из немногих «центров цивилизации» в Австралии.

⁷ Город на юго-западе Австралии, выросший из поселка золотоискателей.

⁸ Город (и железнодорожная станция) на пути между Лондоном и Плимутом, куда в самом начале отправляется рассказчик. Расположен гораздо ближе к Лондону, чем ранее упоминавшийся Эксетер, где ранее якобы сошел Клинтон, — то есть рассказчик, получается, действительно как заснул вскоре после отправления поезда с Паддингтоновского вокзала, так больше и не просыпался…