(Фрагменты)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(50), 2023.
Творчество Николая Заболоцкого (1903—1958) пересекается с фантастикой регулярно, но в основном, так сказать, краем. Большинство читателей (кроме тех, кто ЗНАЕТ, о чем речь), просматривая оглавления его поэтических сборников, за стихотворения «Меркнут знаки Зодиака» или «Противостояние Марса» взглядом, возможно, зацепятся, а вот за поэму под названием «Торжество Земледелия» — почти наверняка нет. Особенно при учете даты ее публикации: 1933 год. Внешние приметы автоматически создают уверенность: перед нами агитка времен массовой коллективизации…
Между тем это абсолютно не так. «Торжество Земледелия», а также ряд других поэм и стихотворений тех лет — поздний, обреченный побег «русского космизма», столь ярко развитого Хлебниковым, Маяковским, Багрицким, Олейниковым… в прозе — Платоновым… в живописи — Малевичем, Шагалом… на грани науки и литературы — Богдановым, Циолковским…
Другой вопрос, что 1933 год действительно оказался не лучшим временем для таких экспериментов. Именно тогда Заболоцкий попал «в фокус» той разрушительной, клеймящей критики, которая не прекращалась вплоть до его ареста в 1938 и, безусловно, во многом его предопределила. Лагерная судьба поэта сложилась в целом куда благополучней, чем у большинства его современников: отбыв всего 6 лет из положенных по приговору 5 (для той эпохи ничего парадоксального — наоборот, большая удача!), он был полуосвобожден, вскоре сумел вернуться к творчеству, через какое-то время получил возможность публиковаться, воссоединиться с семьей, жить в Москве… Но оставил под «созвездиями Магадана» столько сил и здоровья, что дальнейший творческий и жизненный путь оказался недолог.
А поле своей деятельности, глобальной и революционной (но не так, как представлялось властям!), русский космизм видел в основном на Земле, вокруг себя: в природе, животном и растительном мире, естестве человека, «оразумливании» и совершенствовании всего окружающего. Космические искания Циолковского (в которых автор «Торжества Земледелия» услышал идеи, явственно созвучные его собственным) были скорее исключением. В основном же — природы вековечная давильня… из берцовой из кости будет деревце расти… спит животное Собака, дремлет птица Воробей… и страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из травы… А интерес к тому космосу, который над головой, к знакам Зодиака над просторами полей — он придет позже, когда мир ощутит близость так и не наступившего Полудня. Заболоцкому этого уже не увидеть. Пока что — дивная мистерия вселенной шла в театре северных светил, но огонь ее проникновенный до людей уже не доходил…
Страдания животных
Смутные тела животных
сидели, наполняя хлев,
и разговор вели свободный,
душой природы овладев.
Ночь на крыше, как шутиха,
пугала взоры богомолов,
и Водолей катился тихо,
лия струю прозрачных олов
на подоконник этот белый.
Животных тесная толпа,
расправив выпуклое тело,
сидела мрачна и тупа.
«Едва могу себя понять,—
сказал бык, смотря в окно, —
на мне сознанья есть печать,
но сердцем я старик давно.
Как понять мое сомненье?
Как унять мою тревогу?
Кажется, без потрясенья
день прошел — и слава богу!
Однако тут не все так просто,
на мне печаль, как бы хомут.
На дно коровьего погоста,
как видно, скоро повезут.
О стон гробовый!
Вопль унылый!
Там даже не построены могилы:
корова мертвая наброшена
на кости рваные овечек,
подале, осердясь на коршуна,
собака чей-то труп калечит.
Кой-где копыто, дотлевая,
дает питание растенью,
и череп сорванный седлает
червяк, сопутствуя гниенью.
Частицы шкурки и состав орбиты
тут же все лежат-лежат,
лишь капельки росы, налиты
на них, сияют и дрожат!»
Ответил конь:
«Смерти бледная подкова
просвещенным не страшна,
жизни горькая основа
смертным более нужна.
В моем черепе продолговатом
мозг лежит, как длинный студень,
в своем домике покатом
он совсем не жалкий трутень.
Люди! Вы напрасно думаете,
что я мыслить не умею,
если палкой меня дуете,
нацепив шлею на шею.
Мужик, меня ногами обхватив,
скачет, страшно дерясь кнутом,
и я скачу, хоть некрасив,
хватая воздух впалым ртом.
Кругом природа погибает,
мир качается, убог,
цветы, плача, умирают,
сметены ударом ног.
Иной, почувствовав ушиб,
закроет глазки и приляжет,
а на спине моей мужик,
как страшный бог,
руками и ногами машет.
Когда же, в стойло заключен,
стою, устал и удручен,
сознанья бледное окно
мне открывается давно.
И вот, от боли раскорячен,
я слышу — воют небеса:
то зверь трепещет, предназначен
вращать систему колеса.
Молю — откройте, откройте, друзья,
ужели все люди над нами князья?»
Конь стихнул. Все окаменело,
охвачено сознаньем грубым.
Животных составное тело
имело сходство с бедным трупом.
Фонарь, наполнен керосином,
качал страдальческим огнем,
таким дрожащим и старинным,
что все сливал с небытием.
Как дети хмурые страданья,
толпой теснилися воспоминанья
в мозгах настойчивых животных.
Казалось — прорван мир двойной,
и за обломком тканей плотных
простор открылся голубой.
Вижу я погост унылый,—
сказал бык, сияя взором, —
там, на дне сырой могилы
кто-то спит за косогором.
Кто он — жалкий, весь в коростах,
полусъеденный, забытый,
житель бедного погоста,
грязным венчиком покрытый?
Вкруг него томятся ночи,
руки бледные закинув,
вкруг него цветы бормочут
в погребальных паутинах.
Вкруг него, не видны людям,
но нетленны, как дубы,
возвышаются умные свидетели его жизни —
Доски Судьбы1.
И все читают стройными глазами
домыслы странного трупа,
и мир животный с небесами
тут примирен прекрасно-глупо.
И сотни-сотни лет пройдут,
и внуки наши будут хилы,
но и они покой найдут
на берегах такой могилы.
Так человек, отпав от века,
зарытый в новгородский ил,
прекрасный образ человека
в душе природы заронил».
Не в силах верить, все молчали,
конь грезил, выпятив губу,
и ночь плясала, как вначале,
шутихой — с крыши на трубу —
и вдруг упала. Грянул свет,
и шар поднялся величавый,
и птицы пели над дубравой —
ночных свидетели бесед.
Начало науки
Когда полуночная птица
летала важно между трав,
крестьян задумчивые лица
открылись, бурю испытав.
Над миром горечи и бед
звенел пастушеский кларнет,
и пел петух, и утро было,
и славословил хор коров,
и над дубравой восходило
светило, полное даров.
Слава миру, мир земле,
меч владыкам и богатым!
Утро вынесло в руке
возрожденья красный атом.
Красный атом возрожденья,
жизни огненный фонарь,
на земле его движенье
разливает киноварь.
Встали люди и коровы,
встали кони и волы,
вон — солдат идет, багровый
от сапог до головы.
Посреди большого стада,
кто он — демон или бог?
И звезда его крылата
блещет, словно носорог.
С о л д а т
Коровы, мне приснился сон.
Я спал, овчиною закутан,
и вдруг открылся небосклон
с большим животным институтом,
Там жизнь была всегда здорова,
и посреди большого зданья
стояла стройная корова
в венце неполного сознанья.
Богиня Сыра, Молока,
главой касаясь потолка,
стыдливо кутала сорочку
и груди вкладывала в бочку.
И десять струй с тяжелым треском
Стучали в кованый металл,
и, приготовленный к поездкам,
бидон, как музыка, играл,
и опьяненная корова,
сжимая руки на груди,
стояла так, на все готова,
дабы к сознанию идти.
К о р о в ы
Странно слышать эти речи,
зная мысли человечьи.
Что, однако, было дале?
Как иные поступали?
С о л д а т
Я дале видел красный светоч
в чертоге умного вола.
коров задумчивое вече
решало там свои дела.
Осел, над ними гогоча,
Бежал, безумное урча,
рассудка слабое растенье
в его животной голове
сияло, как произведенье,
по виду близкое к траве.
Осел скитался по горам,
глодал чугунные картошки,
а под горой машинный храм
выделывал кислородные лепешки.
Там кони — химии друзья —
хлебали щи из ста молекул,
иные, в воздухе вися,
смотрели — кто с небес приехал.
Корова в формулах и лентах
пекла пирог из элементов,
и перед нею в банке рос
большой химический овес.
К о н ь
Прекрасна эта сторона —
одни науки да проказы!
Я, как бы выпивши вина,
солдата слушаю рассказы.
Впервые ум смутился мой,
держу пари — я полон пота!
Ужель не врешь, солдат младой,
что с плугом кончится работа?
Ужели, кроме наших жил,
потребен разум и так дале?
Послушай, я ведь старожил,
пристали мне одни медали.
Сто лет тружуся на сохе,
и вдруг за химию! Хе-хе!
С о л д а т
Молчи, проклятая каурка,
не рви рассказа до конца,
не стоят грязного окурка
твои веселые словца.
Мой разум так же, как и твой,
горшок с опилками, не боле,
но над картиною такой
сумей быть мудрым поневоле.
…Над Лошадиным Институтом
вставала стройная луна.
научный отдых дан посудам,
и близок час веретена.
Осел, товарищем ведом,
приходит, голоден и хром.
его, как мальчика, питают,
ума растенье развивают.
Здесь учат бабочек труду,
ужу дают урок науки,
как делать пряжу и слюду,
как шить перчатки или брюки.
Здесь волк с железным микроскопом
звезду вечернюю поет,
здесь конь с редиской и укропом
беседы длинные ведет.
И хоры стройные людей,
покинув пастбища эфира,
спускаются на стогны мира
отведать пищи лебедей.
К о н ь
Ты кончил?
С о л д а т
Кончил.
К о н ь
Браво, браво!
Наплел, голубчик, на сто лет!
Но как сладка твоя отрава,
как жжет меня проклятый бред!
Солдат, мы наги здесь и босы,
нас давят плуги, жалят осы,
рассудки наши — ряд лачуг,
и весь в пыли хвоста бунчук.
В часы полуночного бденья,
в дыму осенних вечеров,
солдат, слыхал ли ты хрипенье
твоих замученных волов?
Нам нет спасенья, нету права,
нас плуг зовет и ряд могил,
и смерть — единая держава
для тех, кто немощен и хил.
С о л д а т
Стыдись, каурка, что с тобою?
Наплел, чего не знаешь сам!
Смотри-ка, кто там за горою
ползет, гремя, на смену вам?
Большой, железный, двухэтажный,
с чугунной мордой, весь в огне,
ползет владыка рукопашной
борьбы с природою — ко мне.
Воспряньте, умные коровы,
воспряньте, кони и быки,
отныне, крепки и здоровы,
мы здесь для вас построим кровы
с большими чашками муки.
Разрушив царство сох и борон,
мы старый мир дотла снесем
и букву «А» огромным хором
впервые враз произнесем!
____
И загремела даль лесная
глухим раскатом буквы «А»,
и вылез трактор, громыхая,
прорезав мордою века.
И толпы немощных животных,
упав во прахе и пыли,
смотрели взором первородных
на обновленный лик земли.
1 «Доски Судьбы» — стихотворный трактат В. Хлебникова: в данном случае он словно бы играет роль надгробья над его могилой в Новгородской губернии. (Примеч. ред.)
Astra Nova 