Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(49), 2023.

Кирюшина шла, уставившись в землю, загребая кроссовками рыжие листья. Шла от Садовых ворот парка к самой дальней его окраине.

Еще издалека принималась оглядываться. Вдруг что-то новое появилось. Здесь пару месяцев назад кто-то сдвинул скамейки кругом, поставил в середину вазу высокую с узким горлышком — ветер завывал в ней. Ваза была грубовата, тяжеловесна, но, как казалось Кирюшиной, походила на древние греческие амфоры и даже затерта под старину. По центральной ее части в виде наскальной живописи неслись странные зайцеголовые олени, а из горла будто сбегала вереница глиняных человечков. Правда, издалека казалось, что это ворох каких-то вьющихся нездешних трав.

Человечки замерли кто с поднятой ногой, кто завис в воздухе. Кирюшина тогда долго стояла возле вазы, разглядывала. Они едва заметно крепились друг за друга. Паре-тройке человечков уже обломали ноги, одному снесли голову. Но человечки все-таки пока бежали. Ваза была метра полтора в высоту, поэтому место позволяло сохраняться этому ручейку.

А однажды возле вазы появилась кошка, черная, проволочная, похожая на ершик. Странная металлическая кошка лежала возле основания.

Две же недели назад возле вазы возник мольберт с закрепленным листом. Лист был шероховатый.

«Имитация, теперь все имитация, — думала Кирюшина, застыв возле мольберта. — Ну кто же теперь тебе тут повесит холст. Ладно, хоть рисует точно не GPT».

На листе были набросаны ели, торчавшие по периметру поляны, еще мазнули парой серо-голубых мазков небо, сделав акцент чуть розовым. Это все было два дня назад…

Маршируя по тропинке, Кирюшина думала сонно, что же появится в этот раз? А может, ничего не появится. Иногда не появлялось неделями. Но сорвут ведь лист! И вот она плелась сюда вопреки противному характеру и привычному разу в неделю сегодня уже третий день подряд. Вырулила на площадку с вазой и, нерешительно потоптавшись, села на одну из скамеек. Потому что напротив мольберта, на скамейке, сидел парень. В длинной парке, в полосатом шарфе, в жиденькой спортивной шапке тоже в полоску. Открыв старый деревянный короб, перебирал тюбики с краской, грел сразу несколько их в кулаке.

Быстро встал, что-то смешал из трех тюбиков на деревянной палитре, шагнул к мольберту, принялся крупными серыми вихорьками рисовать небо. Кирюшина подняла глаза — свинцовые тучи ползли, едва не задевая макушки елей. «Ну облака, ну снеговые, похоже, — подумала она, — вихорьки-то эти зачем? Легкомысленные…» Она разочарованно скривила губы.

Увидела, что художник скользнул по ней взглядом и отвел глаза. Потом опять скользнул по ней прищуренным быстрым взглядом. Она зло выдохнула, страшно захотелось есть. Всегда хотелось есть, когда она злилась. Но, придавив гнетущую злость, признала, что и художник перед ней сейчас неплохой. Потому что внезапно эти серые кудерьки-вихорьки над елками на его пейзаже становились все тяжелее и серьезнее.

«Такой вот у меня зритель, каланча какая», — озадаченно подумал парень и тыльной стороной перепачканной красками руки сдвинул шапку на затылок.

Фигура неожиданной зрительницы торчала сбоку на лавке, тощая, длинная, сутулая. Девица была в зеленой грубой вязки шапке с ушками. Сунула руки в карманы серой-пресерой куртки, наклонилась вперед плечами, локтями, будто сейчас сорвется и побежит… Он видел ее искоса, чувствовал внимание. Самое странное — это было внимание к его мазне. Так он обычно называл то, что только начинало проступать на листе.

Кирюшина продолжала сверлить хмурым взглядом лист с елками, с уже проступившим небом и раздувала, расковыривала обиду. Она скривила губы, но сдержалась, придавив ползущее комом к горлу раздражение. Этот взгляд… Да знала она, знала… Хорошую память оставил дед. Был он из отголоска какого-то древнего рода каменных троллей, жил на Алтае где-то в зимовье и хвастался, что его принимали за йети. Под два с половиной метра ростом, покрытый клочками серого то ли волоса, то ли шерсти. Бабушка, слава всем богам, из людей и рассказывала, что дед ее очаровал, прикинулся барином проезжим, а потом еще дальше в леса подался. Сбежала она от него, но посылки с золотыми безделками, теплыми шалями да с шубками для маленького Трюми принимала. Удался у них сын высоченный, сильный. Но злобный был папаша, чего уж там, маму поколачивал, а она пряталась с ней, маленькой, в кладовке.

Бабушка рассказывала, как тогда всех знахарей обошла, ругалась страшно на эту лживую братию, пока не нашла ее… невестку своему Трюми. Имени в роду для мальчиков было всего два: Трюмир да Кранч. Отцу выпал Трюмир. А ей — Хрюльга. Мама стала звать её Юлькой. Выросла девчушка ростом под метр девяносто, с густыми как щетка волосами, которые скручивала всегда со злостью в пучок с петухами. Есть вечно хотелось до смерти или спать.

— Ну что ты, моя маленькая, — говорила ей мама, а дочь уже была на голову выше всех сверстников, — не надо злиться, и будешь тогда, как бабушка твоя, доброй волшебницей. А если будешь злиться, то вырастет у тебя троллье ухо, длинное и пушистое.

Юлька хитро посмеивалась и делала крестиком пальцы. Доставала все свои сказки про троллей, хоть и давно знала их наизусть. Это потом мама рассказала об отце.

— Говорят, если тролля удивить, то он за тобой будет как привязанный ходить и никогда не обидит, а потом хоть и исчезнет, но весточку присылать будет.

— А если разозлить? — упрямо спросила Юлька и тряхнула ворохом жестких волос.

Треснула тарелка на столе.

Мама вздохнула, выбросила тарелку в мусорное ведро и ничего больше не сказала…

Сейчас Кирюшиной шёл восьмидесятый год. Всего лишь? Или уже? Еще детство или уже старость?

«Можно бы поискать про себя хоть что-то, дура упрямая, — думала она, уходя с очередной работы, в очередной раз выведя из строя дорогущую технику. И тут же отбрасывала эту мысль: — Это неправда. Ну какой тролль, а может, йети, ну бред же, сказки на ночь».

Приходила домой и проваливалась в сон. Спала дня два. Потом опять искала работу и дошивала-дошивала заброшенные заказы. Шила она замечательно, ее уже знали и адресок передавали друзьям, славилась она и вышивкой, и кружевами, ручной работой. Тем и выживала. Выверты ее ей прощали, называя сложным характером. Но с клиентом не любила водиться, ей бы затеряться в толпе, в цеху пошивочном, где шум и стрекот машинок швейных…

Парень, казалось, перестал ее замечать. Грел свои краски, рисовал теперь уже белые полупрозрачные вихорьки по сумрачно-серому над верхушками елок. Кирюшина сидела всё так же, только сунула руки в рукава. Ей было хорошо на этой поляне. Стояла теплая, необычная для поздней осени погода. Но уже деревья голы, а небо черными клочьями легло на крыши. И тишина глухая. Будто город уже обложило снегом, как ватой, только он об этом не знает.

Парень вдруг бросил рисовать небо, лежавшее на елках, курившееся то ли снежком, то ли туманом, в реале это казалось обычным смогом, а может, им и было… Набросал быстрыми штрихами вазу, собрал короб… И пошел.

Кирюшина даже привстала от неожиданности. И опять посмотрела на картину, на бегущих человечков. Что он нарисует в следующий раз?..

Два дня шел снег. Кирюшина ходила притихшая. Улыбалась. Закончила скучную мелкую мережку, дошила льняное платье, вышила белым бисером мишку на маленькой подушечке белой замши, завалявшейся от какого-то прошлого заказа, — для маленькой дочки заказчицы, у той день рождения скоро, довязала наконец рукав и позвонила, что «кофта закончена, несите ваши пуговицы, а лучше купите деревянные, выбеленный дуб». Ничего дома не сломалось. Ни одной иглы…

На третий день рано утром она опять шла по парку. Снег лег, но потеплело и уже подтаяло. С веток съезжали тяжелые сырые хлопья.

На поляне никого не было. Глиняные люди все так же бежали по вазе. Кошка лежала возле неё. Капало. Мольберт стоял, укрытый чехлом. Кирюшина нерешительно подошла и открыла чехол. Разочарованно потерла нос. Ничего нового, недорисованное небо, недорисованные елки, недорисованная ваза… нет, что-то карандашом…

Кирюшина вгляделась, склонив набок голову.

Тощая фигура, согнувшаяся на скамейке, набросана была карандашом в левом углу, ее еле видно, зато зеленая шапка — радостным нелепым пятном рядом с недорисованной елью.

— Чёрт, — сказала Кирюшина, помрачнев.

— Краски не хватило, — голос за спиной заставил вздрогнуть.

Кирюшина повернулась. Потопталась.

Парень оказался не маленьким, по крайней мере рядом с ним она себя не чувствовала оглоблей.

— Понятно, — сказала она.

— Шапка у тебя… ничего.

— Издеваешься? — неуверенно прищурилась Кирюшина.

— Нет. Ты почему-то хорошо сюда вписалась. Не пойму почему. Не от мира сего. Все другое было лишнее.

— А краски какой не хватило? — перебила его Кирюшина.

— Самой обычной. Белила цинковые. Нигде не могу их найти.

— Почему, если они такие обычные?

— Потому что они никому не нужны, — отрезал парень и отвернулся к своему мольберту.

Сдернул чехол, свернул лист, сунул в тубус, повесил через плечо, короб собрал и… пошел!

Кирюшина так и осталась стоять возле вазы. Человечки бежали, снег таял, солнце слепило. А хотелось туч и ветра. Чтобы все скрипело и скрежетало. Но солнце заливало поляну, сырые лавки курились паром.

Ваза вдруг треснула, горлышко отвалилось. Кирюшина растерянно прошептала:

— Черт, черт, черт.

Принялась прилаживать горлышко. И расплакалась. Сунула обломок в карман. Провела пальцем по человечку, который остался на этом берегу разлома…

«Не добежал чел, всё как в жизни, как пишут в длинных романах… еще и без ноги остался. А хорошо, что заказы все раздала», — думала Кирюшина, идя понуро через парк. Было чего-то жаль. То ли вазы, то ли человечка, то ли дней этих неожиданных.

Но шла она не к дому, а к «Лавке художника». Белил там и правда не оказалось.

Она постояла у прилавка. Потопталась. Ей вечно казалось, что она занимает много места.

— А глина, глина есть? Вот такая? — выпалила она и положила обломок на прилавок.

Девушка покрутила в руках горлышко с ногой человечка. Поковыряла ногу.

— Нет у нас глины, а эту в любом строительном купите, — фыркнула она.

— А где белила можно найти, не подскажете?

Девушка пожала плечами.

— Кое-как распродали последнюю партию еще в том году. С тех пор никто и не завозит, и на заказ народ не набирается…

Лопнувшее стекло в микроволновке стало последней каплей. Смертельно хотелось спать и есть. Кирюшина давно привыкла спать вместо еды, иначе она постепенно превращалась в гору. Однако она и спать себе не позволила в этот раз, она отправилась в строительный магазин. Купила мешок строительной глины в три килограмма, решив, что этого хватит на горлышко за глаза, и две бутылки воды. Глубокомысленно добавила пачку наждачки.

Потоптавшись на остановке троллейбуса, сбросив вызов такси, пошла пешком. В прошлый раз троллеи искрили во все стороны, пока она ехала с последнего места работы после увольнения.

Всю дорогу ставила мешок глины и воду и проверяла горлышко вазы в кармане, будто оно могло сбежать. Так дотащилась до парка. Уже в сумерках, перемещаясь в свете телефона, как привидение, замесила глину. Приставила горлышко, замазала. Горлышко отвалилось.

Принялась зачищать, лепить, надставляя.

Телефон садился. Но, на удивление, не отключался. На душе было тихо. И в парке никого, хоть и время было не позднее. Просто осень. Шумел ветер в кронах. Горлышко в восьмой или девятый раз получилось похожим, и даже ногу пострадавшего бегуна удалось прилепить. Приходилось все делать впопыхах, потому что неумело, потому что застывало быстро. Отломились несколько кривых экземпляров, потом отвалился и удачный, когда Кирюшина, загнав сползавшую шапку на затылок, важно приступила к шлифованию.

Наконец тихо отошла в сторону.

Горлышко сидело на месте. Ручеек человечков побежал опять. Кирюшина поняла, что стоит как завороженная, со сжатыми кулаками, боясь шелохнуться, вдруг сейчас, вот сейчас что-нибудь отвалится. Что-то мешало в правом кулаке. Она разжала руку и нерешительно, будто боясь спугнуть, рассмеялась.

Тюбик «Белила цинковые» лежал на ладони.

Она его оставила на вазе, у самой ноги спасенного человечка, шепнула:

— Передай.

И ушла.