Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(49), 2023.

Я родился две недели назад, за двадцать дней до совершеннолетия по старому времяисчислению. Или, если по новому, за двадцать дней после. И вот теперь мне почти год ждать следующего дня рождения.

Это, кстати, будет второе семнадцатилетие за мою жизнь.

Предыдущее, которое было в прошлом прошлом, пожалуй, можно записывать в топ-10 худших семнадцатилетий века. Бабуля Михайловна попала в больницу, мама́ ездила к ней дважды в день — не переносит наша старушка больничную еду, — а меня отправили в деревню к родственникам, где у Кольки — троюродного брата — день рождения на день позже моего.

По старому исчислению, по новому теперь будет на день раньше.

Вот так мои дамы решили вопрос с празднованием, убили двух зайцев, правда, каких — я так и не понял. Убили, говорят, и всё. И плевать, что Кольке двенадцать, а из всех присутствующих по умственному развитию мне близка только тётя Рита. Она даже коньяка мне натихую налила. Единственный подарок от всего семейства.

Ну и на этом спасибо.

Нет, нисколько не жалуюсь, не маленький, всё понимаю. Глупо чего-то ожидать. Раз родные в прошлом прошлом неважнецки организовывали мне празднование одной даты, когда всё было более-менее привычно, то в грядущем прошлом на празднование старого дня рождения и дня воскрешения в течение трех недель тем более не станут заморачиваться.

Эх, а можно б было исчислять оставшуюся жизнь празднованиями: не семнадцать лет, а тридцать четыре торжества. О, как звучит солидно. Но это не мой случай.

Довелось же так неудачно умереть.

Мы сидим в гостиной нашей квартиры: бабуля Михайловна, мама́, дядька Йося и я. Каждый из нас занят любимым делом.

Мама́ суетится по поводу и без повода: то поправляет скатерти, то бегает на кухню, то по третьему кругу предлагаем всем чай, бутерброды, открыть форточку, включить свет, и проч., и проч. Как юла, крутится целыми днями, чтобы свалиться ближе к ночи в кровать и не думать о происходящем.

Маме в нашей семье тяжелее всех. Она единственная не чокнутая из нас, поэтому мир больно ударил её, перевернувшись с ног на голову.

Бабуля Михайловна играет очередную роль, в этот раз интеллигентной высокообразованной барышни: сидит, спинка ровная, ножки вместе, слегка согнуты в коленях, а в руках книга. Делает вид, что читает.

Я давно раскусил её, однажды подменил книгу, пока бабуля отвлеклась, и она даже ничего не заметила. Интересная книга, спрашиваю, а она и отвечает: ага, про любовь.

И угадала как-то, ведьма старая, братья Карамазовы так-то про любовь.

Кстати, это я подарил ей такое прозвище: бабуля Михайловна. Она брала меня, маленького, на работу в том прошлом, которое было, а там все ей: Раиса Михайловна то, Раиса Михайловна это. Вот и соединил мой детский мозг, как смог, да так и прижилось.

Дядька Йося вылавливает поводы пошутить да поиздеваться над родственницами. Дядька Йося — родной брат моего погибшего отца и сын бабули Михайловны. Маме он деверь, получается, если я ничего не напутал в этой семейной терминологии. Наверное, только поэтому они его и терпят: всё-таки родное, хоть и пахнет. Или потому, что он прилетает по первому зову.

Он прямолинеен, говорит всё, что приходит в голову, слывёт грубияном и пошляком. Мой кумир.

Я же просто грею уши, точу печеньки и смеюсь над шутками дядьки.

А все вместе мы ждём специалиста по воскрешению. Зачастили они к нам.

— Время откатывается к пяти, — говорит мама́, смотрит в окно. — Где же он есть? Ещё дождь собирается.

— К нам собирается? — спрашивает дядька. — Где ж мы его сажать будем?

— А, — отмахивается от каламбура мама́. — Может, домофон сломался?

— Алла, наверное, ты просто не надела свисток на чайник, вот ничего и не слышно.

Мама́ уже было собирается бежать на кухню, но упирается в моей смешок. Взгляд на меня, на расцветающую улыбку дядьки.

— Йося, — восклицает. — Дурак, тебе всё б шуточки шутить! — вдруг замирает. — А правда, надела ли я свисток на чайник?

И убегает. В этом вся мама́. Говорю же: юла.

Бабуля Михайловна откладывает книгу. Делать вид, что читаешь, тоже утомляет. Особенно если в руках руководство по психиатрии под редакцией академика АМН СССР А. В. Снежневского.

Она в поисках того, что привлечет к ней внимание. На свою беду рядом стоит лебедь в техно-минимализме: силиконовый обруч с прикрепленной спереди металлической дугой и двумя крылышками по бокам с набором кнопок. Никто не помнит, что это такое, зачем, как появилось в квартире. Осталось лишь название на шильдике: AirHead Genesis Pro. Ясности оно не добавляет.

Прозрачный куб с разноцветными светлячками производства Sony CRL Inc., карбоновый шар-трансформер Hober-i9, телескопическая трубка «НЕТР-615» с фонариком на конце, и проч., и проч. Наследие будущего, артефакты, разбросанные по нашим жилищам, но абсолютно бесполезные. Хотя из «НЕТР-615» я сделал удочку. Даже карася поймал.

Бабуля Михайловна сажает птичку себе на голову. Деменция накладывается на дегенеративные процессы в ЦНС, связанные с омоложением клеток — это я такие умные вещи в журнале прочитал, — делая её самым счастливым человеком в мире. В её мире каждая совершённая глупость — это достижение, достойное признания и восхищения.

Даже завидую ей немного.

— Ба, мама́н! Вы меня удивляете, неужели вспомнили, что делать с этой штуковиной?

— А я и не забывала.

— Все забыли, а вы не забыли? Вот чудеса.

Бабуля — сама серьёзность: нос задран, губы поджаты. В глазах презрение.

— Да, не забыла. Это у вашего поколения не память, а дуршлаг. Я же росла в то время, когда гаджеты не дырявили головы молодежи. А вы без своих смартфонов и прочего что можете?

— Ну хотя бы макароны сцедить, полезный, получается, я человек в хозяйстве.

— Шут ты, Иосиф, а не полезный человек.

— От осинки, мама́н, от осинки.

Папа тоже называл её мама́н, я же во всём хотел быть как он, но грубое «мама́н» не подходило моей маме, не ложилось на характер, поэтому-то она и превратилась в мама́.

Вот и она, заходит в комнату, вздыхает, садится на кресло. Видать, победила чайник, а заодно помыла посуду, протёрла полы на кухне и покормила рыбок.

— Что-то я притомилась? — говорит.

— От суетной души ноги по колено стёрты, — замечает дядька Йося. — А у тебя-то как дела? — это уже мне. — Девочка есть?

— Ну дядь, — говорю, — ну какая девочка, я ж только того. Три недели назад.

— А, ну да, — морщится он, — слышишь, Алка, надо бы его в публичный, — встречается взглядом с грозой в глазах бабули, — кхм, в публичную библиотеку отвести, книжечку выбрать покрасивее, пусть почитает хоть. В специальном месте, проверенную литературу.

Мама́ вздрагивает, даже подпрыгивает, прикрывает рот, словно это она предложила. Я натужно краснею — исключительно для неё, — прячу благодарную улыбку за смущением. Так-то я не против.

— Йоська! Ты что такое говоришь, он же ещё ребёнок.

— Да, ребёнок, — грустная ухмылка летит в неё. — И старше он уже точно не будет.

Сплошь сочувствие.

— Я бы давно сам сводил, но без письменного разрешения родителей несовершеннолетних не пускают. Ты подумай, Алка.

— Кобели, — не остаётся в стороне бабуля Михайловна, — и ты, и отец твой.

Звонок домофона возвещает о завершении боя. Последний удар остался за бабулей, но дядька Йося побеждает по очкам единогласным решением судей.

Мама́ вихрем гостеприимства уносится с ринга навстречу гостю. Обстреливает того из пулемёта радушия:

— Здравствуйте. Как добрались? Дождь не пошёл ещё? Вот тапочки, пол холодный у нас. Пальто давайте мне, в шкаф повешу. Давайте, давайте, не стесняйтесь, будьте как дома, проходите сюда, в зал, все уже в сборе. Чай? Кофе?

— Новые религии требуют новых адептов, — шепчет дядька. — А новые реалии — новых профессий. Специалист по воскрешению! Придумали же название.

Поднимается навстречу гостю.

— А может, чего покрепче, а? Ну какой чай-кофе, Аллочка? За знакомство-то! Может, коньячку-с? Что скажете? — он протягивает руку. — Иосиф Палыч, к вашим услугам.

Да уж, не родятся апельсинки — это точно. Дядька Йося тот ещё актёр.

— Альберт Виссарионович, — отвечает гость сконфуженно. — Извините, на работе не употребляю.

— Ба, — хлопает в ладоши дядька. — Да из нас мог бы получиться Сталин.

— Простите, что?

— Ой, не стоит, за глупость и принципы не извиняются.

— Иосиф шутит, — вклинивается мама́. — Знакомьтесь, это Раиса Михайловна, жена воскрешаемого.

— Бывшая жена, — вместо приветствия говорит бабуля.

— Развод не зарегистрирован, — уточняет Альберт Виссарионович. — Верно?

— Верно, а это мой сын, Вадик.

— Здравствуйте.

В грядущем прошлом, через три месяца, день смерти деда. Нет, не годовщина, а именно день, когда он умер. Теперь же, когда стрелки бегут против часовой и солнце встаёт на западе, он воскреснет. Так уж сложилось, что за пару лет в прошлом прошлом наша семья лишилась трёх мужчин: сначала папа разбился в автомобильной аварии, потом дед умер от сердечного приступа, ну и я, дурачок малолетний, выпал из окна. Правда, деда фактически наша семья потеряла ещё до моего рождения, но то нюансы, которые мало волнуют гостя. Он собирает согласие на воскрешение от ближайших еще и уже живых родственников. Совершеннолетних, ясное дело. Меня спрашивать не будут.

— Я думаю, — говорит гость, — вы уже всё обсудили, и формальности не займут много времени. Мне нужно согласие одного из вас, Раиса Михайловна и Иосиф Палыч, на воскрешение. Кто даст согласие, тот берёт на себя ответственность за адаптацию воскрешаемого. Процесс вам отчасти знакомый, как понимаю, недавно пройденный. Если же вы оба будете против, нам предстоит выбрать процедуру перепогребения.

— Альберт Виссарионович, — говорит мама́. — Тут какая-то ошибка, в анкете мы помечали, что у Раисы Михайловны есть, — она замялась, — ну, как это сказать, проблемы со здоровьем и она не может принимать такие решения.

Мама́ переживает, что бабуля устроит перформанс: из вредности сделает не так, как решили на семейном совете, и превратит встречу в цирк.

— Простите, Алла Николаевна, к делу не прикреплены ни справки, ни заключения врачей. Без документа — это домыслы и догадки. По закону оба родственника имеют право принимать решения.

У бабули есть поддержка, теперь не только она не верит, что тронулась умом.

— Так что прошу вас обоих поставить метки в бланках напротив варианта, соответствующего вашему решению, а внизу оставить подпись и расшифровку.

Две галочки падают на бланки напротив слов «Не воскрешать», складываются в бюрократический крест, который не пустит деда обратно в жизнь. Я знал о решении, присутствовал на дебатах, слышал все оправдания, но почему-то только сейчас до меня доходит, что это неправильно. И так тоскливо, так обидно за деда становится.

— Бабуля Михайловна, — говорю, — дядька Йося, да что же вы делаете-то. Это как же так-то? Человека жизни лишать? Разве можно?

— Успокойся, пацанёнок, — говорит дядька. — Вырастешь — поймёшь,

И тут же понимает, какую глупость сморозил.

— А вот не вырасту, — кричу. — Не вырасту, и всё, ни детей у меня не будет, ни жены, ни работы. А теперь и деда меня лишаете, так получается?

— Его у тебя и так не было, — фыркает бабуля. — Нужен ты ему. Велика потеря.

— А может, и нужен, вам откуда знать? Вы у него спрашивали? Может, он о внуке всегда мечтал?

— Вадик, — говорит мама́. — А пойдём на кухню, чаю нальём, бутербродов сделаем.

— Не хочу я чай, мама́. Что ты с этим чаем, с бутербродами этими? Нашла о чём думать! Где справедливость, лучше скажи? Я ведь и решать ничего не могу по законам вашим дурацким. И не смогу никогда. Был бы папа жив, он бы такого не допустил. И я б не умер в семнадцать, и деда б не позволил запирать на том свете бумажками дурацкими.

Я хватаю бланки, рву их на части, бросаю на пол, топчу ногами.

— Вот вам чай, вот вам с бутербродами.

— Не переживайте, — говорит Альберт Виссарионович. — У меня ещё есть.

— Ах, так!

Выдохся — горло сдавливает спазм, слезы на низком старте: выглядывают из глаз. Ретируюсь, бегу с поля боя на балкон. Проиграл сам себе, а противник не сделал ни единого выстрела. Не за того человека ты переживала, мама́, перформанс устроила не бабуля. Здесь и других клоунов хватает.

Крепкая рука ложится на плечо.

— Ты что, ревёшь?

— Нет, — всхлипываю я. — А если б и ревел, это что-нибудь изменит?

— Даже водно-солевой баланс не нарушит, — соглашается дядька Йося. — Не против, если покурю?

Качаю головой, мол, не против. Он раскуривает паротрубку.

— Порой мне кажется, — говорит, — что это просто чья-то шутка, или эксперимент, или мы все сошли с ума. Все эти прошлое прошлое, прошедшее будущее, грядущее прошлое. Дурость какая-то. Мир изменился, а вроде всегда так и было, — он затягивается, качает головой. — Воскрешения эти. Пустые страницы в книгах. Как всё происходит? Непонятно. У животных, например, и цветов кто-то ж это исследует, записывает, но информации всё равно никакой. Просто появляются и давай себе в обратную сторону расти.

— Угу.

— Ещё забываем, как вещами пользоваться. Чую, скоро забуду, как курить эту штуковину. Появилась-то она лет пять назад, тьфу ты, вперёд. Всё забываем, что с нами было. Или будет? Запутался я, — вздыхает, затягивается. — Вот ты, Вадим, насколько помнишь вперёд, о том, что с тобой было в прошлом будущем?

— Ну всё помню, — говорю. — Пока всё.

— А я вот дальше недели уже ничего не помню. Тётка твоя на три недели, говорит, помнит, а я нет. Может, дурит?

— Я не знаю.

— Вот и я не знаю. И как жить, не знаю.

Мы молчим.

— Ты же из-за отца психанул?

— Да, дядь.

— Скучаешь?

— Угу.

— И я скучаю.

Опять молчим.

— Он же ж не вернётся, — спрашиваю, — да?

— Хотел бы соврать, да не могу. На кости нарастает мясо, а из кремированных никого не знаю, кто воскрес.

— А зачем, дядь, — опять слёзы-предатели убегают из глаз. — Вот зачем он просил его кремировать после смерти?

— Не хотел, чтоб ты на могилку к нему ездил. Время чтоб тратил на прополку травы, покраску лавочек, оградок. Заботился. Мы с ним в своё время хлебнули сполна кладбищенской романтики, мама́н таскала нас по могилам всех родственников, может, не только своих.

— Благими намерениями, — говорю.

— Ими самыми.

Снова молчим.

— И всё-таки неправильно вы поступаете, дядь. Нельзя грех на душу брать, каждый имеет право на второй шанс. И дед имеет.

— Ты ж его даже не знал.

— Ну и что? Если ж я на море не разу не был, что ж, мне не хотеть туда?

— Думаешь, заменит тебе отца?

— Нет, не заменит. Но с кем мне в гараже ковыряться, на рыбалку ходить, футбол смотреть?

— Со мной.

— А, — отмахиваюсь, — у тебя тётя Маша и близняшки.

— Тоже верно, — дядька чешет подбородок. — Ладно, пацанёнок, я об этом, конечно, пожалею, но мы всё равно всё забудем рано или поздно. Если мне он не был отцом, ни хорошим, ни плохим, может, хоть тебе заменит.

Дядька открывает дверь балкона.

— Виссарионыч, — кричит, — доставай бланки, отца воскрешать будем.