Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(45), 2023.

В больнице так светло, что режет глаза. Воют кондиционеры, и мне холодно в тонком платье. Я иду по стерильному коридору, и очень страшно, вдруг бахилы порвутся и по блестящему кафелю потянутся бурые следы. Все будут смотреть на меня и качать головами.

Рядом шагает доктор: высокий, старый и в очках. Он выглядит очень компетентно, и я не могу придумать, что бы у него такого спросить: ведь даже самый хитрый вопрос, который я сумею сочинить, он слышал уже миллион раз.

Доктор останавливается у двери палаты и говорит что-то успокаивающее. Слова влетают в моё левое ухо, мечутся в пустой голове и вылетают в правое: я нервничаю, и им не за что зацепиться внутри. В руках я сжимаю сетку с апельсинами так сильно, что скоро потечёт сок.

Мы заходим внутрь, в палату, и там белым-белом, будто за ночь всё засыпало крахмалом: стены, потолок, простыни и лица пациентов. Окна заперты, и вязкий, пропитанный лекарствами воздух сопротивляется каждому моему движению. Мне помогает какой-то пищащий прибор: бип — и я делаю первый шаг; бип — второй.

— Привет, Олежка, — говорю я и подхожу к кровати мужа.

Из-под одеяла торчит только верхняя половина его лица, и я сосредотачиваюсь на растрёпанных волосах, припорошенных внезапной сединой. Кажется, что омерзительно-белая обстановка палаты высасывает цвета. Кошусь на апельсины, но те ещё держатся, ослепительно-оранжевые.

— Привет, Юлька! — улыбается Олег и садится. Он сильно похудел и больше похож на вырожденца, чем на человека. — Смотри, что мне приладили!

Олег показывает свои руки: выше локтя они нормального, человеческого цвета, а ниже — хромированные и блестящие. Протезы напоминают отполированные вилки, и в холодном металле я вижу своё искривлённое лицо.

— Великолепно! — я пытаюсь добавить в голос как можно больше радости, но получается так себе.

Олег тянет руки-вилки за апельсинами, с трудом захватывает один железными прутьями пальцев. Нечаянно протыкает шершавую кожуру, и резкий запах вырывается в палату. На койке напротив кто-то чихает и тихонько стонет. Я стараюсь смотреть куда угодно, только не на протезы.

— Вы освоитесь, обещаю, — говорит доктор. — Поначалу всем тяжело.

— Хорошо, что я не хирург, ­— Олег разглядывает металлические ладони так, будто в первый раз их видит.

Доктор кивает, он согласен. Олег всего лишь пианист.

— Он сможет играть? — спрашиваю я.

— Разве что в виртнете, — отвечает доктор.

Мы с Олегом переглядываемся. Оба понимаем, что это конец.

— Страховку так и не дают, — говорю я, чтобы разбить звенящую тишину. — Ждут результатов расследования, и сколько это будет длиться — непонятно.

— Расследования? Ко мне вчера приходил полицейский, — говорит Олег. — Интересовался, есть ли у меня враги.

Какой-то медицинский прибор на тумбочке светит лампочкой, и я представляю, что это — алая точка лазерного прицела и где-то за запотевшим окном сопит снайпер, разглядывая нас в перекрестье.

— И как, есть у тебя враги? — спрашиваю я.

— Нет, ты что? Наверное, автопилот такси просто сглючил. Уверен, они там и сами не знают, как работает их ИИ.

— Я пытаюсь выбить компенсацию у таксопарка. Вроде есть подвижки.

Мы болтаем еще пару минут, пока доктор занимается другими пациентами. О том, что щенок нашей соседки стал совсем большим и скоро перестанет влезать в конуру; о том, что окно в палате не открывается и внутри одновременно холодно от кондиционера и душно; о том, что скоро пора будет косить газон и, кажется, с этим можно справиться даже с протезами вместо рук.

— Знаешь, — говорит вдруг Олег. — Меня теперь тошнит от музыки. Я присоединяю нейрошнур к разъему на затылке — это сложно, но я наловчился прижимать провод локтем к спинке кровати, — захожу в виртнет, иду в первый попавшийся клуб, и с первых нот меня начинает выворачивать наизнанку от того мусора, который именует музыкой тамошний пианист.

Я киваю. Сравнивать живое исполнение и виртуальное — это всё равно, что сравнивать звучание Стейнвея и китайской поделки: даже мои оттоптанные медведем уши сразу улавливают разницу. Олег объясняет это механичностью ритма и идеальной синтетикой запрограммированных нот, но я так глубоко не копаю. Музыку я воспринимаю исключительно интуитивно: нравится или нет.

Доктор что-то пишет в блокноте, и вензеля чернил трещинами расползаются по листу бумаги. Кажется, в последний раз я видела ручку лет десять назад.

— Олег Юрьевич, — говорит доктор, — мы выпишем вас в понедельник. Я назначу вам специальные упражнения для калибровки протезов.

Доктор делает шаг назад и смотрит на меня пристально, намекая, что у него много пациентов и пора уходить. Я сую ему шоколадку, настоящую, из какао-бобов, и доктор отработанным движением бросает её в карман халата. Он тяжело вздыхает. Похоже, в больнице есть специальный чулан, доверху заполненный сладостями и мумифицированными цветами.

Мы с Олегом прощаемся, целуемся, обнимаемся, и его невозможно холодные пальцы скребут по моей спине.

Наконец я вываливаюсь из лабиринтов больничных коридоров во двор и одним движением срываю бахилы. Нейроинтерфейс пищит в голове, как новорождённый котёнок: здесь, под высоким голубым небом, уже ловит городской беспроводной виртнет. Уровень сигнала слабый, всего пятнадцать процентов. Пока же я не даю разрешения на подключение к сети: после унылой стерильности больницы хочется вобрать в себя тепло настоящего мира.

Я загребаю носками туфель дорожную пыль и подставляю лицо ветру. Надышавшись вдоволь, даю мысленную команду нейроинтерфейсу вызывать такси.

* * *

В понедельник Олег выходит из дверей клиники. Он щурится и слепо оглядывается по сторонам: солнце, в последние дни вознамерившееся всех нас выжечь, бьёт ему прямо в глаза.

Я вскакиваю со скамейки и машу рукой. Подбегаю, выхватываю пакеты и тащу мужа к распахнутой калитке; моя ладонь сжимает стальные пальцы, спрятанные от мира кожаной перчаткой. Олег ковыляет рядом, почти разучившийся ходить, а я жмурюсь, как кошка, и мне тепло не из-за убийственного солнца, а потому, что сегодня я не буду ночевать одна на огромной кровати.

Выглядит Олег ужасно. Сетка вен просвечивает сквозь бледную кожу, а вокруг глаз расплываются такие тёмные пятна, что теперь он может устроиться в зоопарк и ухаживать за пандами без специального костюма.

Вскоре из-за поворота показывается наше такси. Эта громадина с длинным крокодильим носом выглядит так, будто готова выдержать прямое попадание танка, а внутри обитого кожей салона запросто мог бы поместиться рояль. После аварии как-то спокойнее передвигаться на таком монстре.

Олег залазит на заднее сидение и сжимается в уголке, маленький и незаметный.

— Юля, можешь сесть за руль? — спрашивает он. — На всякий случай.

Я киваю и усаживаюсь вперёд; щёлкает ремень безопасности, и мы трогаемся. Автопилот знает, куда нам нужно. Руль вертится сам собой, а я держу на нём руки для спокойствия Олега.

Домой ведут два пути: один проходит через центр города, второй — по Объездной дороге. Я выбираю первый, и машина несётся по раскалённому шоссе к небоскрёбам на горизонте. Дома вырастают, будто из-под земли, вытягиваются и вскоре закрывают небо.

Мы въезжаем в город вечной тени, где серые фасады с точками и тире окон зажимают с двух сторон асфальт дороги, а по узким тротуарам снуют многочисленные роботы-доставщики. Здесь нет ни клочка земли, ни травинки — зачем, если все жители сидят по домам?

— Зачем мы тут? — спрашивает Олег. — Ностальгия?

Смешной. Мне бы хотелось выбросить из головы годы, проведённые здесь, но я до сих пор вижу эти пейзажи в кошмарах.

В памяти всплывает дом, где я выросла: тысячи одинаковых дверей, тысячи тёмных коморок размером чуть больше такси, в котором мы сейчас едем. Там стоял невозможный запах: смесь пота и испражнений, и с тех пор мой нос невозможно чем-либо удивить.

Тем временем такси добирается до центра, и там пристройки поменьше. Опутанные снаружи кабелями виртнета, они похожи на заросшие паутиной обувные коробки. Маленькая, я любила ходить сюда и смотреть, как к старым домам подъезжают громадные цистерны с пищевым концентратом и выливают вязкую жижу в воронки, выползающие из подвалов. Я представляла, как сладкая питательная смесь чавкает по трубам и вливается прямо в вены жителям, запертым в квартирках-капсулах.

Мне нравилось тут: новостройки были скучными.

Я прислоняюсь лбом к холодному лобовому стеклу, пытаясь в мельтешении роботов-доставщиков разглядеть хотя бы одного живого человека. В моём детстве люди хотя бы изредка ходили пешком, сейчас либо сидят по домам, либо ездят в такси.

— Юля, справа! — кричит Олег.

Наперерез машине бросается маленькая фигурка: тонкие ручки и ножки торчат из бесформенной кучи лохмотьев, огромные глаза блестят на сморщенном, почти обезьяньем личике. Клаксон ревёт, распугивая голубей с крыш. Руль вырывается из рук и вертится влево, сдирая кожу с моих ладоней. Такси несется в серую стену, и автопилоту совершенно наплевать, что мы сейчас расшибёмся. Олег тонко скулит. Я выворачиваю запястья из суставов, стараясь обуздать взбесившуюся машину.

Мы подпрыгиваем на бордюре, и руль вдруг поддаётся и даже сам слегка прокручивается вправо, будто говорит: «Эй, хозяйка, я здесь ни при чём. Тебе почудилось. Автопилоты не ошибаются. Гляди-ка, у меня всё под контролем».

Я не верю машине и что есть сил верчу руль. Скрипят колёса, такси возвращается в свою полосу. Сердце барабанит так, что может сыграть партию ударных в джазовом квартете.

— Чёртовы вырожденцы! — кричит Олег. — Совсем одичали!

— Они безобидные, — успокаиваю я нас обоих. — Просто ничего не соображают. Не слышала, чтобы они бросались под колёса.

— Не люблю их, — бубнит Олег. — Припрутся на концерт, усядутся на галёрке и глядят. Елозят, шуршат, ухают… Противно.

— Не надо так, — мягко говорю я. — Их нужно жалеть, а не ругать. Представь, кем бы ты стал, если бы твои родители вылезали из виртнета в лучшем случае для того, чтобы сходить в туалет? У этих несчастных нет даже нейропорта, неудивительно, что они не знают, как себя вести.

Олег прячет глаза. Ещё бы, он вырос за Объездной, и его родители воспитывали его как в старину. Они ходили на работу, устраивали семейные ужины, выбирались в лес и играли с ним по-настоящему, а не в виртнете. Жалко, не довелось с ними познакомиться: они умерли ещё до нашего знакомства.

Мы удаляемся от центра, и вскоре между домов появляются просветы. Я наконец вижу зелёные кляксы деревьев.

Такси наматывает дорогу на колёса и выкатывает за Объездную, стягивающую город бетонной петлёй. Солнце еле-еле продирается сквозь листву, и асфальт разукрашен в чёрно-серые пятна. Тени кажутся мягкими, живыми и подвижными. За окном проплывает летний театр — прохожая на ракушку чаша, окружённая палками фонарей.

Мы въезжаем в наш посёлок и катимся между разноцветными домиками. Тормозим, и соседский щенок — Джек — рвется с привязи, заливаясь счастливым лаем. Это длинноногий пёс-подросток, с которым мы подружились полгода назад, сразу, как переехали сюда. Я принесла соседке пирог, чтобы познакомиться, и он, тогда ещё нелепый, перекатывающийся с боку на бок меховой шарик, проскользнул в открытую дверь и долго носился вокруг меня.

Такси разевает багажник. Олег пытается захватить пальцами ручки пакета и злится, что не получается. Он устал и пахнет лекарствами.

— Я сама, — говорю я.

Олег кивает.

Скрипит, открываясь, входная дверь.

На первом этаже у нас — гостиная. Бархатные шторы, белые стулья с высокими, обитыми сатином спинками. Посредине — рояль, и его полированная крышка напоминает мне гроб.

Олег садится за инструмент, замирает, упирает металлические пальцы в клавиши и начинает играть собачий вальс. Клавиши вдавливаются и хрустят; струны стонут и дрожат, надрываясь. Звучит медленная нервная мелодия. Олег мучает рояль и себя, слезы текут по его лицу и остаются разводами на лакированном дереве. Наконец он ударяет кулаками по клавиатуре, и крышка падает сверху, обрубая музыку.

— Великолепно, — вру я. — Будет ещё лучше. Доктор сказал, что тебе нужна практика.

Олег визгливо смеется, почти икает.

— Надо продать рояль, — говорит он, отсмеявшись. — Денег хватит на первое время, а потом я что-нибудь придумаю.

Олег прав. Только я уже давно прикинула цены на барахолках виртнета: выручки за инструмент хватит на пару месяцев, не больше. И если за это время полицейское расследование не закончится, то банк отберёт дом в счёт погашения кредита и нам придётся переезжать в город.

Подхожу к Олегу и обнимаю его:

— Мы вместе что-нибудь придумаем.

* * *

Накануне Олег полдня отправлял приглашения на вечеринку по случаю своего возвращения, поэтому вечером у нас настоящий аншлаг.

Олег глушит коньяк с коллегами по оркестру. Они все неуловимо похожи между собой, может быть потому, что явились в торжественных костюмах и напоминают нахохлившихся птиц.

Дирижёр — седеющий мужчина, прямой, будто сожрал пюпитр, — пьёт больше всех и уверяет, что подыщет Олегу новое место. Говорит, что в литавры может ударять любой дурак и руки в этом деле, в общем-то, не нужны; а на крайний случай остаётся шестая симфония Малера, в финале которой бьёт молот, и на роль молотобойца Олег уж точно сгодится.

Дирижёра зовут Модестом, в честь Мусоргского. Забавно, что на литаврах в оркестре играет его племянник.

Потом к нам заваливается соседка — Лариса Игоревна. На голове у неё ярко-оранжевые кудри, глаза подведены лиловым, а губы — алым. Под ногами у неё путается Джек.

Собаки в наших краях — роскошь. Чтобы получить разрешение на щенка, нужно иметь большие связи. Лариса Игоревна — вдова какой-то большой шишки, и в разговорах она часто сыплет известными именами, периодически закатывает глаза и тычет указательным пальцем в потолок. Она может болтать часами, и иногда, завидев её издалека, я проскальзываю домой вдоль забора, пригнувшись.

— Очень вам сочувствую, очень, — говорит она. — У меня есть знакомый, замечательный хирург. Могу дать телефончик, если хотите.

Соседка подскакивает к Олегу, хватает его за рукав, кудахчет и причитает. Её глаза жадно глядят на металлические руки, пожирая уродство. Это взгляд хищника, вышедшего на охоту за сплетнями.

— Один полицейский, не буду называть его имени, — говорит она, — шепнул мне, что в последнее время с автоматикой творится всякая чертовщина. Нет, машины не хотят нас убить, кто в это поверит, ха-ха! Просто ведут себя странно. Будто видят призраков: останавливаются посреди дороги, объезжают невидимые препятствия, запускаются сами собой. Ужас, да! Вы, Олег, не заметили перед аварией на дороги какой-нибудь полупрозрачной фигуры? Духа? Полтергейста?

Лариса Игоревна таскает мой сливовый пирог, и куски исчезают один за другим в её огромной пасти. Говорить ей это совершенно не мешает.

Я слушаю её вполуха, меня занимает щенок. Он жёсткий на ощупь, вертлявый и очень весёлый; тычет мне в лицо мокрым носом, облизывает. Я вдыхаю терпкий запах шерсти и глажу пса вдоль костлявого позвоночника. Хвост вращается быстрее вентилятора, и я задумываюсь, была ли я когда-нибудь так счастлива, как Джек прямо сейчас.

­Потом в дом заваливается моя сестра — она одна из немногих городских, кто любит выходить из квартиры, и в этом мы близки. В остальном мы совершенно разные и почти не общаемся, но Олег зачем-то включил её в список приглашённых. Наверное, там была и моя мать.

— Какое горе! — она всплескивает руками. — Как это могло случиться?! Неужели вам придётся вернуться в город?

Она кривит лицо, но, кажется, я замечаю, что её глаза смеются.

Вернуться! О, это её мечта. Она не может мне простить, что я решилась, смогла, рискнула выбраться из душного города туда, где у соседей может оказаться самый настоящий щенок, где еду нужно готовить, а траву — стричь. Сестра ждёт не дождётся, когда в мою тарелку выпадет из пищепровода питательное желе, задрожит там — и она, явившаяся, как всегда, без приглашения на новоселье в неплохую вообще-то квартиру на самой городской окраине, заглянет мне прямо в глаза и скажет: «Я же говорила!»

— Мама спрашивала, как у тебя дела, — продолжает сестра и наверняка врёт.

Я вспоминаю тот день, когда объявила о своей помолвке с Олегом.

— Задумайся, дура! — говорила тогда мать. — Знаем мы этих, пригородных. Пока молодая и красивая — ты ему нужна, а потом? Да и кто он такой — музыкантишка! Ветер в голове!

Я кивала и смотрела в окно: на серые стены домов; на вспаханный асфальт двора-колодца нашей высоченной тридцатиэтажки, до которого никогда не дотягивалось солнце и который вечно пах сырой землёй и плесенью; на толстые кабели виртнета, расползающиеся по фасадам. Смотрела и понимала, что если не выберусь отсюда сейчас, то не выберусь никогда — и мне останется только воткнуть шнур в нейропорт и погрузиться в виртуальный мир, в котором люди похожи на пластиковых кукол, а на раскрашенных рекламой улицах всегда праздник.

Мы ужинали тогда. Сладкое желе растекалось во рту вязкой массой, склеивало зубы, липло к языку, не давая нормально вдохнуть, но я разлепила губы и сказала:

— Нет. Я сделаю так, как хочу.

Мать отвернулась, воткнула шнур в нейропорт и ушла в виртнет: обиделась. После того, как она не пришла на свадьбу, обиделась уже я. С тех пор мы ни разу даже не созвонились.

Гости уходят, раскланиваются, и я понимаю, что никого из них больше не увижу, кроме, конечно, Ларисы Игоревны. Они выполнили свой долг, поцокали языками, покачали головами и вскоре выкинут из головы наши проблемы.

Мы остаемся с Олегом вдвоём среди хаоса закончившейся вечеринки: круги бокалов отпечатались на крышке рояля, руины канапе громоздятся на подносах, подушки дивана смяты, а в ванной — гора скомканных полотенец.

— Мне стало лучше, — говорит Олег. — Столько людей хотят нам помочь, я даже не ожидал.

Я сажусь рядом с ним.

— Бедняга, — говорю я. — Какой же ты у меня милый и доверчивый.

— Сама бедняга. Мой дикий городской зверёк, — отвечает он, и я скалю зубы. — Люди — добрые. У них нет цели перегрызть нам глотки. Вот увидишь.

Тёплый закатный свет заливает гостиную, и бледное лицо Олега кажется румяным и умиротворённым. Он не знает, что за место под солнцем нужно драться. Пускай. Тогда я буду сражаться за него.

Мы сидим в тишине, и это очень непривычно. Хотя для меня, привыкшей к хаосу городских улиц, тишина — это тоже мелодия.

* * *

Раньше дом наполняла музыка: просыпалась вместе со звуками будильника и засыпала с колыбельной на ночь. Теперь она под запретом: услышав её, Олег бледнеет и хватается за сердце. Поэтому из сна меня выдирает монотонный писк часов.

Сегодня завтрак готовить не нужно: полки холодильника забиты остатками вчерашней вечеринки. После жизни на питательном желе у меня рука не поднимается выбрасывать продукты. Зачерствевший хлеб скоро отправится в духовку, и заветренный сыр, выложенный сверху, вспухнет жёлтыми пузырями, перерождаясь в расплавленную корочку горячего бутерброда.

Я подключаюсь к виртнету и вижу уведомление о поступлении денег на счёт: смешная сумма от анонимного отправителя. Живи я в городе, завизжала бы от счастья: это добрая треть зарплаты за любую виртуальную работу; здесь же это копейки, один поход в магазин. Перебираю варианты и сжимаю кулаки — кто-то издевается надо мной: «Выскочка, знай своё место!»

Зубы скрипят от злости, и я клянусь себе, что наши недруги не дождутся; что мы обязательно останемся в этом доме и получим разрешение на собаку, а потом, может быть, даже и на ребёнка; что ёлочка, которую мы посадили во дворе на Новый год и которая сейчас едва достаёт мне до пояса, вымахает выше крыши и пассажиры проезжающих мимо такси будут разглядывать её, расплющив носы о стёкла.

Олег садится на кровати рывком и со свистом втягивает воздух.

— Уже утро, — говорит он осипшим ото сна голосом. — Это хорошо, можно вставать. Мне снились плохие сны.

— Расскажешь?

— Угу, — отвечает Олег. — Каждую ночь — одно и то же. Я еду в такси и слышу странную мелодию: какие-то скрипы, стоны, удары, писки. Я пытаюсь поймать рисунок, понять, как и зачем это сделано, но музыка ускользает. Звуки становятся громче, темп ускоряется, подбираясь к кульминации. Я сижу, вцепившись руками в сидение, и всё заканчивается ударом о стену, вышибающим меня из сна.

— Давно это у тебя?

— Ещё с больницы.

— Ты рассказывал доктору?

— Да. Он ответил, что это — чисто психологическая штука. Якобы внутри я всё ещё переживаю аварию и нужно время, чтобы это прошло.

За завтраком Олег не может намазать масло на хлеб, и я помогаю ему. Потом он по привычке садится за рояль репетировать. Встаёт. Тычется по углам, не находит себе места.

— Чем ты обычно занимаешься, когда я играю? — спрашивает он.

Хороший вопрос. Гуляю, общаюсь, веду кулинарные курсы в виртнете, прибираюсь, пишу в блог, готовлю, читаю — много маленьких и нужных дел, ни одно из которых не приносит денег. Теперь мне нужно как-то зарабатывать, и я подключаюсь к сети, чтобы посмотреть вакансии.

Пищит нейропорт, и я оказываюсь в виртуальном мире, подвешенная в темноте, пронизанной серебряными нитями. Нити пульсируют, по ним течёт информация. Хватаюсь за ближайшую и даю мысленную команду: «Перенестись к бирже вакансий».

Мгновение, и я стою посреди воображаемой улицы. Дома тут выглядят как дешёвые плоские декорации, дорога под ногами — картонная, без единой морщинки. Вокруг — толпы, но люди здесь — нелепые манекены с фотографиями лиц, натянутыми на головы-сферы.

В детстве я никак не могла понять, зачем люди меняют реальность на этот бумажный мир. Думала, что сестра издевается надо мной, восхищённо указывая на горы кубов и конусов: «Погляди, какой дворец! Смотри, как красиво!» Повзрослев, я узнала, что люди по-разному приспособлены к виртуальности и мне не повезло оказаться той, для кого та собрана из цветных прямоугольников. Я не могу слиться с виртнетом чисто физиологически, и даже при пятидесятипроцентном сигнале я вижу его так, будто сеть ловится в сотню раз хуже.

Биржа вакансий — небольшое здание с торжественными колоннами на фасаде и такими огромными воротами, что внутрь можно заехать на лошади. Внутри настоящий лабиринт: узкие проходы между рядами полок, освещенные лишь сумрачным светом, льющимся с потолка.

— Выскажите свои пожелания! — гремит сверху.

Я рассказываю, какую хочу зарплату и режим дня. Говорю с пустотой, и от этого мне неловко. Вскоре под ноги падает клубок — так тут запрограммирован поисковый интерфейс. Я хватаюсь за распутавшуюся нить, и тот катится вперед. Замирает на развилке.

— Образование? — шуршит голос из сплетения ниток.

— Среднее.

Клубок сворачивает направо, а я семеню следом.

— Творческое хобби?

— Кулинария.

— Загрузите примеры работ.

Я роюсь в сохранённых фотографиях, выдергиваю самые презентабельные и засовываю их между нитей. Клубок чавкает, дважды меняет цвет и устремляется в темноту. Он задаёт прорву вопросов, долго переваривает ответы и через какое-то время знает обо мне больше, чем я сама. Мы блуждаем по коридорам бесконечно долго, и я не сразу понимаю, когда снова оказываюсь на улице.

— Сожалею, — говорит клубок. — Мы не можем подобрать вакансию под заявленные вами требования. Данные останутся в базе, и вы получите уведомление сразу же, когда подходящее предложение появится.

Ничего странного: я городская, и мне негде было научиться тому, что ценится за Объездной. Я не умею петь, танцевать, у меня нет художественных талантов; мне не выиграть даже конкурса поделок в детском саду; цветы на моём подоконнике растут не благодаря, а вопреки.

Я вырываю шнур из нейроинтерфейса и выныриваю в реальность. Здесь прошло лишь несколько секунд. Мои мысли вялые, как облака в безветренный день, а нервы, напротив, закручены в воронку торнадо.

— Ты можешь научить меня играть на фортепиано? — спрашиваю я Олега.

В детстве у нас с сестрой был горн, и по меркам города я вполне музыкально подкована. С фортепьяно отношения не сложились сразу же: мы много раз пробовали, и ни один урок не длился дольше пятнадцати минут — не хватало терпения.

Сейчас я прикусываю язык и двумя оттопыренными пальцами давлю на клавиши, будто боюсь сломать инструмент. Олег отбивает ногой ритм, хлопает в металлические ладоши, но в его глазах я вижу полную безнадёгу: его даже не подташнивает от всего этого, а значит, как бы я ни старалась, ничего похожего на музыку не выходит.

— Не то, совсем не то! — он вскакивает, хватает ноты и бросает их на середину комнаты, и те летят, размахивая татуированными крыльями страниц.

* * *

Назавтра приходит очередная платежка за дом: кредиторам наплевать на обстоятельства, это дело страховой. Та тоже молчит.

Я пытаюсь удалить письмо, но почтовый интерфейс виртнета не даёт этого сделать.

Модест пока не планирует давать на сцене Малера, поэтому не звонит, и музыкальный молот пылится где-то в реквизитной. Вместе с ним прямо на моих глазах пылится Олег. Я стряхиваю с него апатию и волоку на улицу.

Мы прогуливаемся мимо домиков посёлка, и соседи кивают нам. Они сочувствуют Олегу. Между строк вежливых фраз я читаю:

— Зря ты женился на ней — это же профессиональная неумеха… Выбрал бы кого-нибудь из наших: хорошую девочку из династии пожарных или полицейских. Она бы тебя поддержала, вытянула.

Наверняка кто-то из них и кинул ту анонимную подачку на лицевой счёт — я щурюсь и прикидываю, кто именно.

Из-за забора показывается Джек, тянущий хозяйку. Поводок дребезжит, словно струна фортепиано. Счастливые собачьи глаза таращатся прямо на меня, а язык вываливается изо рта, готовый зализать насмерть.

— Джек никак не нарадуется, что вы вернулись! — говорит Лариса Игоревна. — Кстати, вчерашний пирог был замечательным. Я рассказала о твоей готовке кое-кому, можешь ждать приятных новостей!

Я благодарю, и искренности в моих словах не больше, чем в её.

— Можно погулять с Джеком? — спрашивает Олег.

— Только держи крепко.

Я удивляюсь, что она соглашается. Какая она сегодня добрая.

Лариса Игоревна надевает петлю на металлическую ладонь Олега, пока Джек, необыкновенно спокойный, сидит рядом и вертит головой. И вот мы готовы к прогулке.

Я оглядываюсь и вижу Ларису Игоревну, машущую нам вслед рукой. Размалёванная лицом и раскудрявившаяся хной, издалека она кажется ожившей клумбой с петуниями. Я рассказываю об этом мужу, и смеётся даже Джек.

Мы идём в Окружной парк. Его внешняя граница прилегает к Объездной, и где-то рядом шумят машины.

Здесь мне не нравится: парк — почти как город, только сделанный из дерева и листьев. Деревья тут выстроены по линеечке и все одинаковые; дорожки параллельны и перпендикулярны, а трава ядрёно-зелёная, будто свежеокрашенная. Проходы патрулируют белочки, и Джек заливается лаем при виде каждой. Поводок трещит от натуги, выдерживая страшные рывки.

Когда мы проходим мимо летнего театра, я говорю:

— Помнишь, как мы познакомились? Ты ужасно устал после концерта, а я схватила твою руку и держала, пока мы не сфотографировались вместе.

— Ага, а потом ты меня тащила к выходу сквозь кучу людей, расталкивая всех, хотя и была на полголовы ниже каждого. Сам я так вымотался, что еле двигался. А народу было полно, даже проходы забиты. Вырожденцев тоже пришло больше обычного… Хорошо было.

Мы гуляем по аллеям, когда Олег замирает. Поводок выскальзывает из его руки, и Джек наворачивает круги по траве.

Олег смотрит на дуб. Тот свешивает ветки над дорогой, и на его стволе я вижу белеющие сквозь кору раны. Следы автомобильной краски похожи на кровь.

Олег хватает меня за запястье и сжимает так сильно, что я вскрикиваю от боли.

— Юлька, я схожу с ума, — шепчет Олег. — Ты слышишь? Эта музыка из кошмара… Со всех сторон. Это точно она. Не понимаю… Не молчи, пожалуйста!

Я не слышу. Со звуком дороги смешивается странный шум: будто кто-то молотит в жестяной таз, — и всё.

В траве мелькает алый корпус машинки на радиоуправлении, и для пса это интереснее любой белки. Джек подгибает переднюю лапу и ведёт ушами, а потом что есть мочи ломится сквозь кусты в сторону дороги. Автомобили тормозят с визгом, оставляя на асфальте чёрные линии.

— Лови его! — кричу я.

Хочу кинуть в виртнет просьбу о помощи, но нейропорт выделывает фортели: сигнал то исчезает, то взмывает вверх до совершенно невероятных значений. Джек скрывается на противоположной стороне автострады, и я успеваю заметить маленькую фигуру в лохмотьях рядом с ним. Вырожденец подбирает с земли сначала игрушечную машинку, затем — поводок, а потом уходит вместе с псом.

— Он похитил Джека? — изумляется Олег.

Точно так. Кидаю заявление в полицию, но на очередное вечное расследование я не готова. Джека нужно вернуть самим и как можно скорее: это вопрос жизни и смерти. Во-первых, за собаку нам никогда не расплатиться. В-главных, это Джек, и я слишком люблю его дурную морду, чтобы отдавать её вырожденцам.

— Подними руки, — командую я мужу. — Пошли. Медленно.

Мы идём через автостраду маленькими шажками. Автомобили — размытые пятна, и нас обдаёт разгорячённым воздухом всякий раз, когда тонны стали проносятся перед глазами. Я вижу очумелые лица водителей, а на побледневшего Олега страшно смотреть. Наконец мы перешагиваем через бордюр на той стороне.

— На дороге главное — не делать резких движений. Идёшь медленно — автопилот тебя объедет, — говорю я. — Как, думаешь, я попадала на твои концерты в летний театр?

Мы в городе. Мимо катят роботы-доставщики: приземистые тумбочки на шести колёсах, волокущие в своих чревах заказы из виртнета. Из каждого торчит антенна, наверху развевается знамя магазина. На первый взгляд роботы различаются только корпоративными цветами, но я ищу старые модели: грани их корпуса чуть острее, а протекторы шин насечены ёлочками.

Нахожу нужного робота и становлюсь у него на пути. Он прокручивается на месте, пытается объехать, но я толкаю его и переворачиваю. Доставщик похож на черепашку, которая дрыгает в воздухе ножками-колёсами. На днище — пластиковый лючок, обрамленный оранжевой линией. Подковыриваю крышку и переключаю показавшийся рычаг в режим ручного управления. Потом ловлю второго старого робота и делаю то же самое.

Олег смотрит на это и выбирает, куда звонить: в психушку или в инквизицию. Он зря беспокоится: наверняка нас снимает какая-нибудь камера, и скоро придёт штраф. Будет повод потратить ту мелочь, что перевёл аноним.

— Ты не представляешь, сколько мы с сестрой накатали на этих роботах, — говорю я. — Ходили слухи, что этот рычажок — на случай войны. Потом я выяснила, что он остался с тех времен, когда роботы были обычным транспортом и горожане ещё выходили на улицы.

Я отстегиваю контейнер и встаю на выемки в форме следов. Олег повторяет за мной.

— Хорошо. Теперь зайди через нейропорт в «устройства» и выбери доставщика. Всё, сейчас он слушается мысленных команд: быстрее и медленнее, налево и направо, вперёд и назад.

Робот под Олегом дергается рывками.

— Это не такси, — говорю я. — Нужно проговаривать слова про себя, чтобы робот понял.

Пока Олег приспосабливается, я катаюсь по соседним переулкам: никаких следов Джека. Мой родной дом недалеко, но я не приближаюсь к нему: внутри скребёт страх. Вдруг я увижу в окне мать? Вдруг я на улице (хотя людей нет вообще) встречу кого-нибудь из прошлой жизни?

— Куда поедем? — спрашивает Олег, когда я возвращаюсь.

— Вперёд, — отвечаю я.

Олег сыплет вопросами:

— Сколько всего вырожденцев? Где они живут? Они умеют говорить? Как они общаются между собой? Зачем им Джек?

Я ничего из этого не знаю, кроме того, что вырожденцы обитают в центре, где-то в старых домах, которые первыми подключали к виртнету.

Кружим по улицам, и в сером лабиринте даже мне тяжело ориентироваться. На первых этажах — пыльные витрины магазинов, заваленные горами картонных коробок. У распахнутых дверей извиваются очереди из роботов-доставщиков. Кое-где из окон высовываются трёхпалые манипуляторы, затягивающие посылки прямо в квартиры.

Единственные люди, которых мы видим, — это улыбающиеся лица на выцветших рекламных щитах.

— Музыка, — охает Олег. — Я снова её слышу. Теперь громче.

Прислушиваюсь: опять различаю только стук и скрежет, которые легко принять за городской шум. Олег резко сворачивает на узкую улицу. Руки расставлены в стороны, будто он не едет, а летит; металлические пальцы шевелятся, нажимая на невидимые клавиши.

— Стой, ты куда? — кричу я и поворачиваю за ним.

Он ускоряется, и я выжимаю из робота всё, на что тот способен, лишь бы не отстать. Колёса прыгают по ямам, скользят на канализационных люках, поднимают тучи пыли.

— Он сам! — кричит Олег и смотрит на меня сумасшедшими глазами. — Я им не управляю! Музыка всё громче! Мы едем к ней!

Нейропорт страшно пищит, и я чувствую, как скачет уровень сигнала. Мы катим между старинными домами. Робот резко тормозит, и я вылетаю кубарем с его платформы. Качусь по наждаку асфальта, сдирая локти, колени и ладони.

Олег подбегает и протягивает руку. Я поднимаюсь, оглядываюсь.

Мы стоим на площади перед невысоким строением. Лианы проводов карабкаются по колоннам, оплетают капители цветными жгутами и исчезают под навесом двускатной крыши. Из распахнутой двери гремит дикая мелодия, состоящая из тресков, скрипов, визга, щелчков и стонов.

Олег улыбается, как дурачок, и шагает внутрь. Там светло: солнце проникает сквозь большие окна.

Мы движемся через просторный холл, упирающийся в высокую лестницу. На её ступенях сидят вырожденцы: косматые, маленькие, страшные. Их много, с полсотни, и у каждого — свой инструмент: первый терзает контрабас, второй молотит в таз, у третьего — горн. У подножия лестницы стоит старый рояль, рядом сидит Джек и влияет хвостом.

Меня бьёт мелкая дрожь. Нейроинтерфейс выдаёт стопроцентный сигнал и трещит, будто его закоротило. В глазах темнеет, низкий гул разрывает голову изнутри, и мне чудится, что в воздухе кружат искры, складывающиеся в причудливые узоры.

Реальный мир переплетается с виртнетом против моей воли: вспыхивают и исчезают серебряные нити каналов информации, пол и стены кажутся склеенными из цветной бумаги. Сложно понять, где миражи, а где реальность.

Я моргаю и вижу захламлённый холл.

Моргаю ещё раз и оказываюсь в концертном зале: лестница превращается в амфитеатр, а вырожденцы — в холёных оркестрантов.

— Вам нас не одурить! — кричу я.

Правильно сказать — меня: я плохо воспринимаю виртнет. Олег же сейчас не отличает тот от реальности и думает, что идёт к роялю по красной ковровой дорожке. Разглядывает свои руки и вместо протезов видит человеческую плоть.

Я пытаюсь его удержать, висну на плечах, но Олег не обращает внимания. Он волочит меня вперёд, и мои ноги оставляют полосы следов на мохнатом от пыли полу.

— Остановись! — перекрикиваю я шум.

— Нельзя! Нас приглашают! — орёт в ответ Олег.

Он садится за рояль, ударяет по клавишам, и голос инструмента вплетается в хаос симфонии вырожденцев.

Музыка, наполняющая холл, меняется; она больше не похожа на шум, и мне чудятся слова на непонятном языке: голос замедленный и изломанный, будто одновременно повредился звуковой файл и сломался динамик.

Джек бегает вокруг рояля и виляет хвостом.

Темп ускоряется, пальцы летают над клавишами, смазываясь в бледное пятно. Чёлка сваливается Олегу на глаза, влажные от пота волосы прилипают к покрасневшему лицу, хриплое дыхание становится частью симфонии. Если Олега не остановить, его хватит удар.

Я хватаю мужа за запястье, но он отмахивается. Пытаюсь оттащить от рояля, но он рычит:

— Не трогай…

Олег готов ударить меня, лишь бы продолжить играть.

Я зову на помощь — нейропорт игнорирует команды. Хочу выбежать на улицу — пара вырожденцев перекрывает дорогу.

В голову приходит дурацкая мысль, и я вламываюсь в толпу оркестрантов и выхватываю у одного из них горн, почти такой же, как был у меня в детстве. Вырожденец не против: сразу же подбирает какую-то палку и начинает молотить по мраморным перилам.

Губы смыкаются на холодном мундштуке. Раструб хрипит и плюётся.

Олег сбивается с ритма.

— Что ты творишь? — шипит он. — Мешаешь!

Я пляшу вокруг рояля, извлекая из горна страшные звуки, и вместе со мной скачут все те медведи, что топтались на моих ушах. Джек думает, что это игра, и подвывает в такт.

Олег обмякает, рассеянно оглядывается по сторонам, будто только что проснулся.

— Мне нужна помощь, — выдыхает он и обращается к вырожденцам: — Разрешите?

Ближайший вырожденец сверлит нас немигающим взглядом; его бледное лицо кажется фарфоровым. Он кивает.

— Спасибо, — говорит Олег.

— О чём вы договорились? — не понимаю я.

— Они разрешили отправить письмо. Я отослал наши координаты всем, кто вчера был на вечеринке. Сказал, что они должны взять инструменты, услышать музыку и подыграть. Именно этого от нас хотят.

Значит, сообщения ушли его коллегам и моей сестре.

Пока соображаю — перестаю играть. Олег вновь впадает в транс и молотит по клавишам, как сумасшедший.

Шах и мат. Я не смогу играть вечно, и, когда упаду от усталости, Олег погибнет: музыка выжмет его досуха. Пять минут в таком темпе, и ослабленный больницей организм не выдержит.

Остаётся надеяться на то, что оркестранты откликнутся и придут, но я не верю в это. Олег считает их друзьями, но я-то знаю: что в городе, что в пригороде — люди везде одинаковые. Большинство рядом только тогда, когда ты можешь им что-то дать; кроме меня, конечно, — я просто люблю его.

Изо всех сил я мешаю Олегу играть. Захлёбываюсь воздухом, но продолжаю дудеть.

Моя душа выливается через раструб: я прибиваю высокие ноты к полу, выковыриваю низкие из земли и запускаю в небо, скачу по кочкам стаккато и заполняю собой весь мир, вплетаясь в крещендо вселенского оркестра.

Время то останавливается, то несётся вскачь, но мне нет до этого дела. Горло дерёт; ещё немного, и из горна толчками польётся кровь.

Вдруг в мелодию вплетается ещё один инструмент. Я оборачиваюсь к двери и вижу, как в здание заходит высокий человек. Он играет на скрипке.

— Антоха, привет! — улыбается Олег и машет рукой.

Проходит минут десять, и к мелодии присоединяется виолончелист. Вскоре холл заполняют музыканты. Они здесь все: скрипки, виолончели, барабаны, литавры, цимбалы. Смешные в концертных костюмах, похожие на нахохлившихся птиц, оркестранты жмутся друг к другу. Я вижу дирижирующего Модеста, разрубающего руками воздух.

В окна светит солнце, и инструменты блестят в его лучах. Я жмурюсь: есть одна искорка, на которую мне особенно больно глядеть. Это ещё один горн, каждую царапину на котором я знаю. Моя сестра играет неумело; ей неловко находиться рядом с оркестрантами, но она всё равно трубит изо всех сил.

Мне очень стыдно смотреть на музыкантов. Я оседаю на пол и обнимаю Джека, утыкаюсь лицом в шерсть.

Строгая симфоническая музыка переплетается с хаосом вырожденцев.

Мелодия, невыразимая, нечеловеческая, сотканная из миллионов странных звуков, обволакивает меня и укачивает. Мне тепло и уютно, и я понимаю, что никакого голоса в этой музыке нет и быть не могло — там не спрятано ни словечка. Эта музыка самодостаточна.

«Разрешить внешнее подключение?» — спрашивает нейропорт, и я соглашаюсь. В голову врывается мелодия, понятная без перевода. Каждый звук связан теперь с образами и эмоциями.

— Синхронизация прошла успешно! — торжествует музыка. — Настройка завершена! Мы понимаем вас, а вы — нас!

Я улыбаюсь, и полсотни смешных лиц вырожденцев улыбаются мне в ответ.

Потом музыка наполняется горечью. Стонет контрабас, стучат по ксилофону молоточки, и каждый удар — дзинь! — падающая слеза.

Вырожденцы извиняются, и я понимаю, за что.

— Это вы устроили аварию? — без слов спрашиваю я.

— Мы… — отвечает музыка, и я грущу вместе с ней.

Музыка показывает мне такси, несущееся по Объездной. Воздух пронизывают серебряные нити виртнета. Вдруг кто-то дёргает за одну из них, сбивает автопилот с курса, и такси скрипит колёсами, виляет и врезается в дерево.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Иначе бы он нас не услышал…

Музыка показывает больницу, Олег лежит на операционном столе. Снова дрожит серебряная нить виртнета, и робот-хирург делает то, на что не был запрограммирован. С этого момента нейропорт Олега воспринимает образы музыки вырожденцев, осталось только откалибровать его. Но время потеряно, и руки уже не спасти.

— Кто вы? — задаю я главный вопрос.

В ответ приходят эмоции: грусть, отчаяние, одиночество. Я вижу их родителей, навсегда ушедших в виртнет, и питательная смесь толчками льётся тем прямо в вены. Я вижу детей, диких, не обученных даже языку, зато унаследовавших умение прекрасно воспринимать образы сети даже без нейропортов. Третье поколение, наследники тех, кто лучше всех был адаптирован к виртнету, они не смогли стать людьми и превратились во что-то другое.

Почему город не заметил этого? Городу — наплевать.

Мне очень жалко этих детей.

Пищит почтовый интерфейс виртнета, напоминая о просроченном платеже за дом. Теперь мне всё равно, хотя на счету лишь смешная сумма от анонимного отправителя, жалкая треть городской зарплаты…

— Ты? Ты отправила деньги? — кричу я сестре.

Она качает головой и показывает на дверь.

Боже мой, нужно позвонить маме.