Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(45), 2023.

Честертона не нужно представлять ни читателям вообще, ни читателям «Горизонта» — как фантаста. Но возможно (и даже практически наверняка), некоторые положения этого… то ли рассказа, то ли эссе заставят современных почитателей Честертона в недоумении поднять бровь. Уж очень уж явно он тут выступает с позиций католического отрицания науки, даже если сам как будто с этим не согласен. Сейчас такая позиция выглядела бы странно для истового католика, Рим уже давно сумел устранить подавляющее большинство препятствий, мешавших сотрудничеству религиозного и научного подхода, к вящей славе обоих — но… в первой четверти ХХ века многое выглядело совсем не так, как сейчас.

Справедливости ради следует сказать, что позитивистская наука той поры была почти столь же самоуверенна и агрессивна, как ее отрицатели. Это касается не только Ломброзо, а тем более его последователей, всерьез рассуждавших о «криминальном черепе» и «уголовном ухе». В каком-то смысле подобные грехи свойственны и Эрнсту Геккелю, действительно крупному ученому, которого временами «заносило» (особенно когда он, сам того не замечая, переключался с биологии на философию), — хотя, конечно, объявить все его теории списанными в утиль Честертон оснований не имел: часть их по сей день актуальна. Так что ввести этот марш прогресса в разумные рамки было действительно необходимо — задача, во многом легшая на плечи таких, как Честертон. Хотя обе стороны с этой логикой, наверное, не согласились бы: Честертона абсолютно устраивал тот уровень научности, что был достигнут в средневековых «Бестиариях» (на стилистику которых его повествование «О монстрах» ориентировано совершенно сознательно), а представители тогдашних естественных наук возмутились бы при одной мысли, что их мнение может кто-то оспаривать.

Как-то раз в одной иллюстрированной газете, специализирующейся на научных новостях, я увидел примечательную заметку: «В море обнаружена зеленокровная рыба!» Речь шла о существе, зеленом не только снаружи, но и, так сказать, везде — включая даже тот сверхъестественный ихор, который струился в его жилах вместо обычной рыбьей крови. Вдобавок очень большом и крайне ядовитом.

Почему-то название этой статьи надолго застряло у меня в голове, превратившись в некое подобие идеального зачина для баллады: «О рыба с зеленою кровью, ты найдена в море была!» Впрочем, он приходится к месту и во время критических или философских дебатов. Мне не требовалось погружаться в море, чтобы отыскать зеленокровных рыб: они во множестве обитают на суше, вы легко можете встретить их на улицах, в клубах и особенно на заседаниях каких-либо комитетов. А уж если говорить о рыбах, выступающих в роли литераторов и литературных критиков, преподающих на университетских кафедрах или сделавшихся основателями философских школ, то количество их таково, что мы уже вправе говорить о них как о едва ли не самом массовом порождении нынешней эволюции.

Когда в палате общин закипают бурные дебаты, в особенности если они посвящены таким вопросам, как евгеника или право врачей в больницах для бедных прибегать к ампутации без согласия пациента, практически не бывает случая, чтобы несколько зеленокровных рыб не встали на хвост, требуя слова и высказывая свое драгоценное мнение. Еще большее количество таких рыб встает на хвосты вокруг любой из общественных петиций или писем в прессу, авторы которых требуют незамедлительного переоборудования питейных заведений в чайные или, того лучше, их немедленного уничтожения, дабы на каждой улице вместо бывшей таверны мог быть открыт скромный театр либо еще более микроскопический музей. Этих рыб столько, что дискуссия неизбежно и сразу же приобретает очень специфический запах.

Баллада так и не была написана — но каким-то образом ее дух, так и не нашедший воплощения, подтолкнул меня к мысли о ядовитых и вредоносных монстрах вообще: всех этих драконах, змееподобных или полуантропоморфных, а также прочих пожирателях людской плоти, которых наивные авторы древних преданий считали главными врагами человечества. Уже не раз высказывалось мнение, что эти легенды могли возникнуть еще в тот далекий период, когда доисторическому человеку действительно приходилось бороться с исполинскими тварями, которые, к счастью, с тех пор вымерли. Дальнейший ход мысли заставил меня предположить: а что если первобытные герои истребляли современных им чудовищ в тот самый момент, когда те оказывались близки к вымиранию? Я имею в виду — этим монстрам предстояло вымереть по независимым обстоятельствам в любом случае, даже если бы пещерный человек с удобством восседал в своей пещере, вовсе не собираясь тратить силы на то, чтобы истребить очередное чудовище.

Предположим, что Персей превратил морское чудовище в скалу как раз тогда, когда оно было на полпути к тому, чтобы сделаться окаменелостью естественным порядком. Предположим, что святой Георгий прибыл на место готовящегося жертвоприношения принцессы в тот миг, когда она-то была еще вполне жива, а вот дракон уже едва жив. Предположим, что он ворвался (довольно бесцеремонно, следует признать) в пещеру дракона, находящегося, так сказать, на смертном одре, — и оборвал его существование копьем как раз в те самые минуты, как некий д-р Акон уже завершал этот процесс при помощи более современных медицинских методов. Короче говоря, вправе ли мы допустить, что герои-драконоборцы, возможно, воздержались бы от боевых действий, если бы им пришло в голову всего лишь измерить пульс или температуру распростертого перед ними врага человечества? Дракона традиционно изображают с широко разверстой пастью, в которой виднеется полыхающий жаром раздвоенный язык. Но, может быть, он высовывает язык исключительно в надежде на врачебный осмотр?

Весьма вероятно, что чудовища, знакомые нам по героическим поэмам и легендам, действительно были очень плохи: не только в смысле морали, но и в том смысле, как можно сказать о человеке: «Увы, он совсем плох…» Если так, то это объяснение подходит и для зеленокровной рыбы. Возможно, это не новый вид, а наоборот, весьма старый и при этом больной. Возможно, зеленокровная рыба страдала если не буквально от анемии, то от какой-то особой формы chloræmia pisciana¹ — или как уж там назовут эту болезнь ученые, когда откроют ее. Считаю маловероятным, что рыба эта позеленела просто от морской болезни. Хотя, должен сказать, иные из теоретиков биологии и на суше ведут себя так, словно их сильно укачало.

Этот новый взгляд может найти подтверждение и при внимательном анализе сюжетов легенд. Например, логово чудовища или великана чаще всего описывается как «окруженное великим множеством костей, что принадлежали тысячам жертв, съеденных им ранее». Представим себе, как сообразительный герой при взгляде на это поле костей проводит несложные подсчеты — и быстро вычисляет, что монстр, после недавнего пиршества настигнутый тяжким несварением желудка, сейчас должен быть едва жив. В анналах специального отдела монстрологии, специализирующегося на работе с великанами, хранится описание истории знаменитого Джека Победителя Великанов и того «поспешного пудинга», который великан с великим трудом одолел как раз перед тем, как быть побежденным Джеком. Уж не знаю, что там считалось «поспешным пудингом», но великан явно ел очень торопливо, а такая манера питания не могла пойти на пользу его расе. Диккенс, имевший возможность хорошо познакомиться с несколькими великанами во время гастрольных турне, поведал нам об их исключительно слабом здоровье и деликатной конституции.

Впрочем, должен признать, что теперь мои рассуждения свернули в другое русло, более актуальное. Иногда я задаюсь вопросом, стоит ли атаковать монстров, которые привносят в современный мир семена анархии и абсурда? Точнее, имеет ли смысл сражаться с ними немедленно, как только они проявляют себя, или же следует сперва обождать: возможно, они совершат акт самоуничтожения, даже если не будут уничтожены кем-то сторонним?

Иногда они, похоже, вообще убивают себя слишком быстро, не давая охотникам на чудовищ даже шанса подступиться к ним. Некоторые из тех, кого я помню, развязывали очень интенсивную войну, длившуюся несколько месяцев, — но мертвы они уже много лет. Без труда могу вспомнить великанов богохульства или варварской философии: исполинов настолько гигантского роста, что, казалось, они не только покрывают своей тенью всю землю, но и преграждают путь на небеса. Они бросали вызов всему миру, как Голиаф, и не нашлось тех, кто отважился его принять: все устрашились при виде скопища костей, рассыпанных перед входом в их пещеры. Но теперь в этих пещерах лежат их собственные кости, более не вызывающие ни страха, ни интереса; даже последний старьевщик вряд ли захочет подобрать их.

Только вчера таким великаном казался Геккель, предводитель тяжеловесного и жестоковыйного материализма недавних дней. Долгие годы целью моей жизни была борьба с мистером Блэтчфордом² и другими геккельянцами, при этом я всегда стремился уличать учение Геккеля в ошибках, а не в сознательной лжи. И где все это сейчас? Мистер Блэтчфорд давно уже забыл о Геккеле, равно как и все остальные. Новые люди, пришедшие в науку, полностью отреклись от геккелевских теорий. Но я отлично помню время, когда каждый прогрессивный ученый, особенно если он представлял новую прогрессивную отрасль науки вроде социологии или евгеники («в море обнаружена зеленокровная рыба»), считал своим долгом воспевать Геккеля по меньшей мере как основателя новой религии.

Когда Беллок³ написал (в отличие от меня — действительно написал) зачин другой баллады:

В своих доводах все геккельянцы
Шатче пьяниц, смешнее паяцев.
С ними лучше не спорь: сам себя не позорь —
Предоставь им в грязи изваляться, —

это и в самом деле звучало как смелый вызов общественному мнению или по меньшей мере столь же смелое пророчество. Но сейчас его слова воспринимаются как трюизм: все именно так и произошло.

А потом наступила эпоха Ломброзо и того связанного с его теорией шарлатанства, которое называлось криминологией. Я помню годы, когда имя Ломброзо произносили с таким же трепетным почтением, как имена Ньютона или Фарадея, но нечасто приходится слышать его сейчас, а реже всего — среди людей науки. К вящей славе мистера Уэллса (с которым мы расходимся не только во взглядах на материализм, хотя прежде всего именно в них) должен признать, что даже в дни торжества Ломброзо он со своей материалистической позиции яро протестовал против нерассуждающего догматизма тех, которые говорили о «криминальном черепе» или «уголовном ухе» и призывали горячую, благородную, талантливую молодежь «навсегда искоренить наследственную склонность к совершению преступлений», для чего следовало присягнуть новым прогрессивным течениям по имени Селекция и Сегрегация («в море обнаружена зеленокровная рыба»).

Стоит ли спорить с «великой наукой криминологией» сейчас, в конце девятнадцатого века? На ее примере видно, что драконы умирают естественной смертью — конечно, если в смерти хоть что-то может быть естественным.

Я мог бы привести великое множество примеров того, как гиганты, казавшиеся мне самому носителями страшной опасности, оказываются близки к вымиранию — или уже вымерли. На моей памяти выдвигалось требование признать тех, кто был слишком беден для того, чтобы делать взносы в пользу антиалкогольного движения, злодеями, состоящими в «партии любителей пива», и на этом основании внести их в черный список («в море обнаружена зеленокровная рыба»). Оно основывалось на абсурдной теории, будто чрезмерная любовь к пиву является наследственным заболеванием — из чего проистекало еще более абсурдное требование (поддержанное массой зеленокровных рыб) лишить любителей пива права обзаводиться потомством. Также предлагалось считать любое постановление государственного департамента идеальным и неоспоримым — вследствие чего рядовой чиновник возносился на высоту сверхчеловека и получал соответствующие полномочия…

Да, некогда все это было нашим кошмаром. Но бороться с ним сейчас — все равно что стегать мертвую или, по крайней мере, умирающую лошадь. Так что я, потративший на эту борьбу столько сил, теперь даже немного раскаиваюсь в своей бесчеловечности.

Перевод Григория Панченко

---

¹ «Рыбий хлороз» (др.-греч.): такой болезни не существует, но при обычном, «человеческом» хлорозе кожа обретает зеленовато-бледный оттенок. (Здесь и далее — примеч. перев.)

² Роберт Блэтчфорд (1851—1943) — британский политический и культурный деятель, которому «прогрессисты» никогда не могли простить умеренности, консерваторы (включая Честертона) — социалистических убеждений, а и те, и другие вместе — того, что он «непростительно часто» оказывался прав в важных вопросах вроде предвидения обеих мировых войн.

³ Хилэр Беллок (1870—1953) — друг и соратник Честертона, очень плодовитый писатель, пламенный до фанатизма католик. Фигура в целом крайне неоднозначная: он не только отрицал современную науку, но временами доходил до своего рода «религиозного национализма».