Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 6(44), 2023.

Башня отбухала одиннадцать. В таверне в это время бывало сумрачно, а улицу сегодня заливало необузданное майское джаллолино, так что, когда дверь, ойкнув, впустила этот поток внутрь, Маргерита осталась стоять на месте, беспомощно вглядываясь в темный силуэт посетителя.

Герр Рихард вроде бы. Приходил однажды, в компании. Он здорово обидел Матушку, назвав ее стряпню «аутентичной до примитивизма», так что по нему не скучали.

— Доброе утро, — проворковала Маргерита, — хотите кушать? Айнтопф уже на подходе, со вчера остался картофельный суп и пирог с ревенем. Можно быстро пожарить колбаски. Колбаски, — медленно повторила она, заметив, что посетитель словно только очнулся, — и картофельный суп. Хотите выпить?

— Да, — наконец отозвался он, — давайте шнапс, побольше.

Заверив посетителя в своей расторопности и наилучших намерениях с помощью чего-то типа реверанса, Маргерита упорхнула на кухню. «Ишь ты, — раздумывала она, — раньше таким щеголем приходил, а теперь хоть в гроб клади, и то краше бывают».

Герр Рихард решительно прикончил первый графин и широким дирижерским акселенандо распорядился на счет второго, словно вместо шнапса в него вливалась прежняя самоуверенность.

— В конце концов, — грохнул он по столу ладонью, — они такие же голоса, как я. Я писал то, чего хотел от меня Господь! Никто не обижается на пророков за инквизицию!

Маргерита неопределенно кивнула. Рано или поздно любой из матушкиных посетителей добирался до реплик в зал, и Мона Лиза не смогла бы улыбаться в этот момент многозначительней, чем Маргерита, ничегошеньки, разумеется, в этом потоке сознания не разбиравшая.

— Я — глас Господень, и свою повинность отработал, как никто! Я воспламенял сердца! Я открыл целому народу его величие!

Герр Рихард снова хлопнул по столу и взял паузу — не то для драматического эффекта, не то чтобы стремительно опустошить рюмку.

Маргерита тайком оглядывала зал. Миссис Фергюссон торопливо доедала свой ленч, то и дело отряхивая крошки с тяжелой темной юбки. Наверное, ее успел обслужить Ганс. Сеньор Капоци, как обычно, разглядывал что-то в столешнице. Он еще не сделал заказ, но к нему торопиться не обязательно: рисунок дерева способен занять его на часы. Дальнее окно загородила фигура Франца. Он был настолько добр, чтобы подождать Маргериту без малейшего упрека, но и настолько добр, что обслужить его хотелось поскорей.

Маргерита участливо склонила голову и снова перевела взгляд на герра Рихарда.

— Они повторяли, они копировали меня! Где были бы они, если бы не я?! Этот богемский жид, дирижеришко, как он целовал мне руки при встрече, а теперь обходит меня стороной, словно прокаженного! В «Авалоне» для меня вечно нет мест! А оперный театр сократил…

Маргерита просчитывала пути отступления. Разговор перешел на личности, а в их замкнутом мирке поддерживать такие беседы не стоило. И пусть она понятия не имела, что за богемский жид столь вероломно предал герра Рихарда, почти наверняка она когда-нибудь подавала ему воскресный зауэрбратен и уж точно не раз подаст его в будущем.

— Хотите чего-нибудь еще? – кое-как уместилась Маргерита в перерыв между рюмками.

— Нет, милочка, не хочу! Я жажду, я алкаю справедливости и уважения, которых я, черт возьми, достоин!

Маргерита вздохнула. По своим подсчетам, она работала здесь уже четыре века — и гордилась тем, как ловко и любезно умеет выйти из любой ситуации. Герр Рихард, несомненно, был тяжелым случаем.

— Знаете, матушка как раз заканчивает айнтопф, свой коронный, его чуточек, только для своих, но, если хотите, я…

— Святые угодники! Дорогуша! Я твержу вам о высоком! О предназначении, о долге, а вы суете мне суп!

— Прошу прощения, герр Рихард, я только девушка в таверне, и…

— Где же ваши манеры, герр Рихард? — Франц бухнулся на лавку, и Маргерита охнула от неожиданности. — Гретхен, милая, я бы выпил кофе да съел бы пирога, коли остался.

Маргерита улыбнулась по-настоящему. Для Франца матушка оставляла свои, домашние пироги, и с каждым годом его фигура становилась все массивнее, а глаза все добрее.

— Сейчас принесу, герр Франц, — она присела пониже и, триумфально покачивая бедрами, уплыла на кухню.

Рецепт айнтопфа, каждый ингредиент, все матушкины секреты и хитрости были известны ей до мелочей, но, бог свидетель, никогда ни ей, ни Гансу не удавалось повторить этого восхитительного вкуса, этого томительного, густого запаха, обещающего высшее, невозможное наслаждение, пробуждающего память. Запах обволакивал кухню, менял цвета, искажал пространство, запах подчинял себе почище колдовского зелья. Маргерита мечтательно зажмурилась.

— Уже почти. Сидят там, караулят, падальщики? — Из всех видов коммуникации Матушка отдавала предпочтение ворчанию.

— Франц пришел. Просит пирога.

— Вот еще один. И не стесняется ведь! От старухи отрывает, и хоть бы хны, — и голос, и тон Матушки сообщали о смиренной старческой горечи, но Маргерита видела, как в уголках матушкиных губ задрожали две детские ямочки и блеснули в тени протертого чепца глаза. — Неси вот. Себе на обед припрятала, да разве наешься тут, среди этих стервятников!

— …и что? Что вы писали? Песенки по Гете? Я еще при жизни понял, что музыка — основа мироздания! Что ей под силу властвовать, повелевать, менять и бытие, и разум! И я менял! А после смерти выяснил, что мною двигал перст Господень, что мои мысли были не тщеславным бредом, а в самом деле я был гласом света, истины! Прозит…

Маргерита шустро сунула на стол тарелку с пирогом.

— А теперь меня макают с головой в помои, тычут мне в лицо моими письмами, моими партитурами, — последнее слово герр Рихард патетически пропел, — и утверждают, будто я какой-то монстр! Человеконенавистник! Будто это я вдохновил какого-то усатого недоучку сжигать евреев на кострах! Да, я жидов терп… недолюбливаю. Но не стоит забывать, что аз есмь Голос! И если уж на то пошло, то я здесь лучше всех осознавал предписанный мне путь! Конечно, Бах, Бетховен, Моцарт — глыбы, но пытались ли они зажечь в сердцах людей божественный огонь? А я пытался. И эти гнусные… переписчики теперь прикидываются оскорбленными святыми! Все зависть, дорогой мой Франц, все это просто зависть!

— Простите мне мою грубость, здесь, знаете ли, за годы теряешь навык светской беседы, — Франц аккуратно повертел кофейную чашку, — а вам… иное место жительства не предлагали?

— Рай? Черта с два. Все эта стерва, первая жена. И мне жить не давала, и себя в могилу свела. Я полюбил другую и ушел.

— А жена… умерла?

— Нет. Ну, то есть да, но я тогда уже был женат на третьей. Не такой уж она, видимо, была и больной. Только для меня вечно лежала при смерти.

Франц отхлебнул кофе.

— Что ж, тогда, полагаю, всё исправит время. Как бы отвратительны ни казались ваши поступки сейчас, случаются и более отвратительные. Вот увидите, не пройдет и ста лет, как ваши оперы вернут в театр, а ваши друзья…

— Ста лет??! Сто лет прожить в этом унизительном, пренебрежительном одиночестве, наблюдая, как люди, не обладающие и сотой долей моего таланта, переходят дорогу, чтобы не здороваться?!

Франц пожал плечами.

— Сто лет — это столько же, сколько вы здесь уже прожили. Не так уж и долго, если учесть, что впереди вечность.

— Нет, я знаю, что мне делать, — герр Рихард так значительно перевернул рюмку, как будто в графине еще что-то оставалось, — я покажу им, кто чего достоин. Я сейчас же отправлюсь к Баху, к Моцарту, я предложу… — герр Рихард нахмурился, — ну, хотя бы оперу. Да, мы могли бы написать и оперу, и мессу, я бы дирижировал, и кто посмеет после этого мне не подать руки?!

— Но Баха не найти. Мы все пытались. Признаться, и я лет десять силился понять, где он живет, откуда появляется. Но… однажды вы просто видите, как все вокруг склоняются в поклоне, а он проходит мимо, словно призрак. А Моцарт — тот, напротив: всем известно, где его дом, но попасть туда… Возможно, разумеется, но исключительно по личному приглашению. Я, например, его еще не получал. Только открытку.

Герр Рихард победительно усмехнулся.

— Меня он примет, вот увидите, мой друг, меня он примет.

Он, не глядя, бросил на стол две золотые монеты, встал и решительно вышел, грохнув напоследок дверью.

Маргерита прыснула в передник.

— Гретхен, душа моя, не смейтесь. Он ведь и впрямь гениальный композитор, а какое трудолюбие! Я слушал его оперы с раскрытым ртом. Он просто ничего еще не понял. М-м-м, а пирог, как всегда, словами не опишешь…

* * *

— Наидобрейшей ночки, — задорно крикнул Ганс и припустил по улице, как будто впереди его что-то ожидало и не волочились за ним неподъемной ношей шестьсот однообразных лет бессмертия.

— А он кем был? — улыбнулся Франц.

Маргерита пожала плечами.

— Да он уж сам, наверное, не помнит. Крестьянином, поди. Он и с готовкой ладит, и со скотиной, и в огороде копаться мастер.

— Я провожу вас, если вы не против?

— Да отчего же против, пойдемте. Опасностей тут никаких не может быть, а всё же вдвоём повеселее. Я за мостом живу, четвертое здание налево. По-вашему, там что?

— А мост необходимо перейти? Тогда я представляю там небольшую церквушку, за нею — два богатых дома, лицей и булочную, а над нею — номера.

— Ага, доходный дом. Вот там я и живу. Забавно, но я тоже думала, что рядом что-то вроде школы. Я, конечно, никаких лицеев отродясь… Ой, смотрите!

Маслянистый свет газовых фонарей черным ножом взрезала тень Вагнера. Разрез двигался в их сторону.

Точнехонько между моментом, когда герр Рихард увидел ее, и моментом, когда он заметил запертую дверь. Маргерита присела в своем особенном реверансе.

— Мы уж собирались закрываться, герр Рихард.

— Доброй ночи. Что ж так рано? В опере еще и до антракта не добрались.

Маргерита рассмеялась.

— Вы бы Матушке об этом рассказали. Она тут с тех времен, когда раз село солнце, значит — ночь. А что такое опера, она, поди, и не знает.

— А все же можно выпить хотя бы чашечку кофе? — это был совсем другой герр Рихард, и, наперед остального, она бы назвала его озадаченным.

— Ведь Матушка уже давно ушла? — многозначительно шепнул ей Франц.

— Да отчего бы и не сварить. Проходите. Вы уж не обессудьте, убираем мы с утра. А есть хотите?

— Не откажусь.

— Пойду взгляну, что там у нас осталось.

Герр Рихард свалился на ближайшую к двери лавку. Франц садиться не стал и только закурил трубку, опершись о косяк.

— Ну, как ваш план? Удалось встретиться со светилами?

Вагнер молча кивнул.

— Правда? Невероятно! Расскажите!

— Я был у Моцарта. Дом возле ратуши. Постучался, открыла, надо думать, экономка — такая молчаливая, сухая старуха. Я ей говорю, мол, прошу прощения, желаю доброго дня, как мне увидеть достопочтенного господина Моцарта, у меня есть дело. Она молчит и смотрит пристально. Я ей снова: так, мол, и так, знаю, что не принимает, но имею интересное предложение, да и сам человек не посторонний — тоже голос. Она по-прежнему молчит и смотрит. Я было уж решил, что она не понимает по-немецки, но тут до двери донеслось: «Мария, проводите гостя в музыкальную гостиную, я с ним поговорю». Признаться, сердце мое в этот миг затрепетало, как малая пичуга в человеческих руках. Я слышал голос Моцарта! Я, если честно, ожидал альтино или даже контратенор, а он не выше, чем ди форца, и такая глубина… Прошли наверх, и вот… Я даже не заметил, как исчезла старуха. Он сидит в домашнем халате — не полинялом, нет, китайского шитья, без парика, и такая волшебная кожа, словно у младенца, едва припудренная розовым румянцем. И улыбается.

— Добрый день, герр Вагнер. Хотите чаю? Удивительно уютный напиток, Мария приучила меня к нему. Или кофе? Вина, и вы уж там себе представите, какое вам угодно?

Представьте себе, у меня даже пропал голос. Кое-как откашлявшись, я просто попросил воды. Старуха оказалась на диво расторопной, так что неловкое молчание, к счастью, не успело возникнуть. Хотя ведь я, признаюсь, растерялся. Даже не знал, с чего начать. А прежде всего, не знал, как к нему обращаться. Решил, что надо хотя бы заговорить, а там уж как-нибудь найдусь.

* * *

— Не знаю, осведомлены ли вы о происходящем в городе, и потому позволю себе посвятить вас в свою печальную историю. Все дело в том, что я, как и вы, невольно сделал свою жизнь лишь инструментом в божественном оркестре голосов и, как и вы, лишь разевал рот, подобно рыбе, в то время как из меня исторгался Господень глас. Однако ныне я стал ничтожнейшим и презираемейшим из голосов лишь потому, что сказанное мною используется на земле для истребления иудеев. Я уверен, вы видите всю ужасающую несправедливость этого положения дел.

Нет, разумеется, он не был в этом уверен, а теперь и вовсе понял, что ничего такого Вольфганг Амадей не видит. Лицо его все было тот же штиль, по которому время от времени пробегали искорки детского любопытства.

— А чем вам так не угодили иудеи?

— Я… ну… Я считаю, что еврейство веками паразитировало на европейской мысли, ничего самостоятельно в музыку не вложив, — наконец собрался он с мыслями.

— Правда? — Русые брови сперва взметнулись ко лбу, но скоро сошлись на переносице. — Да ладно. Вот, например, Лоренцо — он написал либретто к моим лучшим операм! Он славный парень, и без него эта… как вы говорите?.. европейская музыка потеряла бы чертовски много.

— Ну, либреттист — не музыкант. Весь этот город доказывает, что только музыка способна стать посредницей меж вечным и земным.

Великий неопределенно пожал плечами.

— Чего же вы хотите от меня, герр Вагнер? Я слышал, как вы говорили Марии о предложении.

— Верно, милостивый государь. Я смиренно предлагаю вам свой талант и колоссальный опыт. Мы могли бы вместе создать произведение, настолько грандиозное, что потрясет не только этот город, но и сами небеса!

Моцарт сохранял молчание.

— Я мог бы дирижировать в любой из ваших постановок. Наконец, есть вариации, переложения, сюиты…

Вагнер вглядывался в огромные голубые глаза, как греки перед битвой вглядывались в небо — ожидая знамения богов. Но этот горизонт был чист и совершенно нем. И штормовые валы, рвущиеся из бурлящего сердца Вагнера, бессильно разбивались о любезную полуулыбку.

— Мне, право, смертельно неловко, мой дорогой герр Рихард, но я должен признаться, что не слишком хорошо знаком с вашим творчеством, — Моцарт виновато развел руками, однако взгляд его остался безмятежен.

— Да, разумеется, мой господин, я сейчас же представлю партитуры.

Моцарт широко раскрыл глаза и, глядя на вымахавшую перед ним глыбу бумаги, неожиданно расхохотался.

— О, Господи, да этим может подтереться вся армия императора Иосифа! Дважды!

Вагнер побледнел.

— Ради бога, нельзя ли мне начать с трех-четырех произведений?

— Здесь четыре оперы, герр Моцарт. Они взаимосвязаны сюжетно и музыкально.

— Четыре оперы??? Их играют целый день?

— Четыре вечера и четверной состав оркестра.

— Вот как, ну что же, полагаю, я смогу за… — Моцарт перевернул несколько листов и, не закончив фразы, умолк.

Читал он фантастически быстро. Страницы перелетали из стопки в стопку, едва касаясь пальцев. Но все же он читал — внимательно, то хмурясь, то смеясь.

— Ах, как изящно, друг мой, как изящно! И умно! Вот здесь, вот здесь, вы только вслушайтесь! Прекрасно! А здесь… бу-бу-бу-б-б-бу, нет, напрасно, если бы кларнет…

Бесшумно опустившись на край козетки, не желая ни звуком отвлекать великого, Вагнер плакал. Богоподобный Моцарт не может оторваться от его «Кольца»! Даже в самый первый день, едва преставившийся, ошеломленный открывшейся ему правдой о своем предназначении, польщенный и званием голоса, и теплым приемом, он не чувствовал себя настолько же счастливым. Значит, всё не зря. Тысячекратно повторяя про себя эту фразу, герр Рихард совсем перестал думать о чем-то определенном и растворился в сладостном ощущении покоя и полноты. Кажется, стемнело, когда Моцарт вдруг отчетливо произнес:

— Весь цикл восхитителен, мой друг. Но это всё не то.

Вагнер судорожно искал в уме какие-то слова, но мысли словно увязли в киселе.

— Что еще у вас есть?

— Еще д-девять опер, две симфонии, песни, увертюры.

— Давайте. Все давайте сюда.

Совсем стемнело. Мария принесла обоим ужин и большой кофейник. Вагнер слышал, как разъезжались от театра экипажи и автомобили, как прощались под окном любители ночных гуляний, как наступила глухая ночная тишина, а Моцарт все читал. Быстрей, быстрей — он стал пролистывать отрывки, пренебрежительно махать рукой, но все же иногда вдруг замедлялся, напевал, а то и наигрывал на клавесине пару тактов.

— Нет, нет, не то, не то… Ну, где же?

От безделья и растерянности Вагнер начал засыпать, три раза выпил кофе, ходил к окну, хотел было начать какой-то роман, но не смог сосредоточиться. Наконец, устав бороться, он задремал на мягком рекамье.

Первым, что он увидел утром, были ноты, аккуратно сложенные ровными стопками. Солнце заливало комнату, задорно щебетала крошечная лимонная канарейка. Голос Моцарта слышался из-за дверей, он разговаривал с Марией и смеялся.

Вагнер огляделся в поисках чего-нибудь зеркального. Пока он, вглядываясь в дверцу секретера, расправлял измявшийся галстук, хозяин вернулся.

— А вы хитрец, герр Вагнер, да еще какой! Заставили меня так изучить свои произведения, как, держу пари, их не знает даже ваш издатель. А самого главного так и не показали.

Вагнер снова сел на рекамье.

— Я клянусь, герр Моцарт, что дал вам всё — и даже то, что не успел издать.

— А что-то, значит, позабыли. Ваша музыка чудесна, но я не услышал в ней Господней речи. А где-то ведь она должна быть!

* * *

— Выходит, я здесь самозванец? — прошептал он не то Шуберту, не то тарелке супа, поставленной Маргеритой. — Я был так непоколебимо убежден в своем величии, в важности своих идей, в их божественном начале, а выходит, что оказался здесь просто по ошибке.

— Не торопитесь с выводами, герр Вагнер, — Шуберт протянул было руку, чтобы похлопать беднягу по плечу, но передумал и просто сел рядом. — Здесь все устроено немного по-другому, чем вам кажется. Взгляните вот на Гретхен.

Герр Рихард послушно уставился на стойку.

— Нет, посмотрите хорошенько, с интересом.

Чтобы не тратить времени даром, Маргерита подметала. На щеках расцвел румянец, из-под прически выбилась каштановая прядь. Покатые плечи, позолоченная солнцем кожа, нежная округлость черт — у Вагнера вдруг перехватило дух.

— Она прекрасна! Она как будто соткана из света, из… любви.

— Гретхен, милая, садитесь к нам, передохните миг!

Все время, пока Маргерита убирала метлу, отирала лоб и шла к их столу, Вагнер не сводил с нее глаз. Невозможно, как же раньше он не замечал такой пронзительной красоты.

— Госпожа Маргарита, я должен извиниться перед вами за свое поведение во все наши предыдущие встречи. Я был непозволительно груб.

— Ай, — махнула она рукой, — дело прошлое. Вы суп-то ешьте, покуда теплый. Матушкино коронное блюдо, больше никому его готовить не дозволяет. Обычно его к вечеру уж нет, а вот сегодня как для вас нарочно осталось ровно на тарелку.

— Скажите, фройляйн Маргарита, вы ведь итальянка?

— Да это как взглянуть. И родилась, и умерла я в Риме — это верно. Да только там я прожила полвека, а здесь промеж леберкезе да шпецелей уже почти четыреста лет маринуюсь. Так что я уж и сама не знаю, не стала ли я немкой.

— А как вас звали в Риме?

— Форнариной, — легко ответила она.

— Постойте… погодите… — от волнения герр Рихард встал, — вы — Форнарина? Та самая? Ах, да разве я сам не вижу…

Маргерита звонко рассмеялась.

— А я все жду, когда ж меня забудут. Да, видно, Рафаэль и впрямь был так хорош, как сам считал.

— Но это значит… Погодите. Вы тоже голос?

— Это город голосов.

— Так значит, что не только музыка, но… красота? Какой же я глупец… Так просто было догадаться. Язык Господень — красота!

От полноты чувств Вагнер не нашел ничего лучше, чем взяться за айнтопф, и после первой ложки замер. Уж немца-то не удивить айнтопфом, но такое чудо он ел впервые. Казалось, что во рту гремит оркестр вкусов, а от аромата кружится голова. Или это от нехватки сна?

Расходились за полночь. Вагнер шел домой, все еще лелея вкус еды во рту. Ему он вдруг напомнил Рождество в далеком отрочестве. Он с семьею был тогда в гостях не то у дальних родственников, не то у знакомых и там же срочно по уши влюбился в дочь хозяев — смешливую курносую блондинку. Он пытался вспомнить имя, но сто тридцать лет, прошедших с той поры, гудели в голове, как рой июльских мух, не позволяя ничего расслышать. Он лез из кожи вон, чтобы понравиться предмету своих мечтаний, и однажды даже сочинил ей вальс. Подумать только — вальс. Совсем о нем забыл за эти годы. И, кажется, он даже был довольно мил… Мелодия, да-да, ее он вроде бы припоминает. Простая, но сердечная…

* * *

Матушка Вебер приходит в таверну раньше всех. Неспешно достает котел, затапливает печь, распахивает окна. Хороший айнтопф любит тишину, спокойствие и распорядок. Ну и, конечно, смесь особых специй — свадебный подарок от бабушки Юдифи, которая, само собой, была не Вебер, а Абрабанель. Но уж готовила, как будто песню пела…