(Продолжение.)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 6(44), 2023.

Итак, сестры Кофман порознь друг от друга оказываются в трудовых лагерях — и проводят там пять долгих лет.

От редакции «Горизонта»:

В российской «Википедии» говорится о шестилетнем сроке заключения, но это вряд ли верно. Точные даты не назовем, однако арестованы сестры Кофман были, насколько нам известно, летом 1948 года, а выпущены (пока без реабилитации) вскоре после смерти Сталина, в «первой волне», то есть ранее осени 1953. Так что шестой год, возможно, был только начат…

Мари-Жанна попадает в Казахстан, где ее как опытного военного врача определяют на работу в лагерный госпиталь. Медикам там приходится выполнять свой долг без лекарств, в ужасных санитарно-гигиенических условиях… но это все же лучше, чем попасть на общие работы.

От редакции «Горизонта»:

Насчет того, насколько эти условия были тяжелы не только для больных, но и для врачей, приведем такой пример: во время одной из операций Кофман перенесла инфаркт.

Много позже Жанна Иосифовна рассказывала, что после освобождения ей, уже работавшей хирургом экстренной помощи, как-то раз довелось спасти жизнь человеку только благодаря своему опыту лагерного врача: у пациента был случай крайне нетипичного прободения язвы желудка, помочь могла лишь немедленная операция… а из-за нетипичности никакие симптомы на это не указывали, поэтому обычный медик, привыкший ставить диагноз в гораздо более «тепличных» условиях, неизбежно промедлил бы, потеряв драгоценное время.

И был еще один случай, когда спасти жизнь помог опыт уже не лагерного, а фронтового врача: пациент, молодой парень, получил в стычке с хулиганами легкую, почти не кровоточащую ножевую рану в ягодицу и был оставлен в больнице до утра, собственно, только для перестраховки… как вдруг Кофман поняла, что он умирает, причем умирает от потери крови, чего никак не могло быть! Как выяснилось в ходе полостной операции (к счастью, проведенной успешно — буквально в последние минуты!), кончик ножа, пройдя в щель меж крестцом и тазом, задел крупный кровеносный сосуд и вызвал внутреннее кровотечение. Предположить такое было просто невозможно: даже опытному хирургу на операционном столе очень нелегко ввести острие ланцета в эту узкую щель!

Однако глазам военного и лагерного хирурга довелось поведать много смертей, в том числе и таких, которых «не бывает», — что позволило не только вовремя поставить «невозможный» диагноз, но и в авральном темпе, как на фронте, осуществить необходимые действия.

Вообще же Жанна Кофман получила квалификацию нейрохирурга, но не всегда работала в этой сравнительно узкой области. И спасать жизни ей доводилось регулярно…

Мари-Жанна вспоминает:

«…И случилось так, что мне внезапно, совершенно вопреки своей воле и планам, пришлось оставить своих товарищей по горному походу. У меня под ногами словно бы открылся люк — и я исчезла с лица земли…

От редакции «Горизонта»:

Жанна Иосифовна была арестована при подготовке к экспедиции в горы Средней Азии (то-то и оно, что сестры Кофман планировали не «бежать» во Францию, а дожидаться официального разрешения на выезд — и предполагали, что из-за бюрократических проволочек его придется ждать еще много месяцев, если не больше года!), фактически даже в начале этой экспедиции — и в полной экспедиционной выкладке, включая шипастые альпинистские ботинки. Можно сказать, ей в каком-то смысле повезло: этими ботинками она потом сумела отбиться от уголовников.

…После восьми месяцев в застенках МГБ я была за „антисоветскую деятельность“ приговорена — без следствия, обвинения и суда — к десяти годам заключения в условиях особо строгого режима. Это не были „десять лет без права переписки“, но практически мы права переписки действительно были лишены: разрешалось лишь дважды в год отправлять короткие письма, причем только близким родственникам. У нас не было ни газет, ни радио. Книги тоже были строго запрещены. Ограничивалось и получение посылок».

От редакции «Горизонта»:

Наши читатели, надо думать, знают, что означал эвфемизм «десять лет без права переписки»…

Вероятно, Кофман находилась в Карагандинском отделении ГУЛАГа, расположенном в 3000 км к востоку от Москвы, посреди казахстанской пустыни. Этот лагерь, постоянно действовавший с 1931 по 1959 год, вмещал до 65 000 заключенных. Также он был важным производственным центром: заключенным надлежало снабжать весь Северный Казахстан продуктами питания, одеждой и другими товарами. Их работа заключенных никогда не прекращалась: летом они трудились в полях, зимой на заводах. После войны основное число обитателей лагеря составляли обвиненные в сотрудничестве с немцами.

От редакции «Горизонта»:

Насколько нам известно, Жанна Иосифовна отбывала срок не в одном, а в нескольких лагерях, главным из которых был печально знаменитый Кенгир, он же Степлаг (Степной лагерь), он же Особлаг (лагерь особого режима) № 4. Вообще в том, что касается конкретных деталей, нам сейчас придется поправлять французского коллегу почти на каждом слове. Кенгир существовал с 1948 по 1954 год (добавим, что 1959 год — весьма странная дата для завершения работы любого собственно ГУЛАГовского заведения!), а расположенный на том же месте его «предшественник», Джезказганский исправительно-трудовой лагерь, был основан лишь в 1940 году. Вместимость Кенгира сильно преувеличена: даже в пиковые годы она не достигала 30 тыс. чел. В лагере действительно содержались главным образом обвиненные в коллаборационизме с властями Германии, но, кроме того, он был с самого начала запланирован как «интернациональный», рассчитанный в том числе и на содержание граждан западных стран, поэтому попадание француженки туда вполне ожидаемо. Например, в Кенгире отбывал срок знаменитый испано-советский хирург Хулиан Фустер, чей путь в лагерь довольно похож на тот, который довелось проделать Кофман: участник Гражданской войны в Испании, он попал в СССР в 1939 году через Францию, после начала Великой Отечественной работал в госпиталях как военврач, в 1945—1947 годы настойчиво пытался подать заявление о выезде на Запад для восстановления с семьей (правда, не в Испанию, где его в те годы правления Франко ничего хорошего не ждало, но в Мексику, куда успели перебраться родственники)… и в 1948 году был арестован.

Что до снабжения Северного Казахстана продуктами питания, одеждой и т. п., то это точно не входило в приоритеты: заключенные Кенгира главным образом обслуживали тяжелую промышленность, работали на строительстве, металлургическом комбинате, в шахтах и карьерах. При всем этом Особлаги по определению были планово-убыточными.

Существуют упоминания о самоотверженных действиях Кофман как лагерного врача во время самого трагического эпизода истории Кенгира, восстания заключенных в мае — июне 1954 года, но это явная путаница. Жанна Иосифовна оставила там о себе очень хорошую память как о враче, сохранившуюся и после ее перевода из Кенгира. Поэтому те, кто был ранен во время подавления восстания, надеялись, что если им удастся попасть в госпиталь, то Кофман им поможет; эти воспоминания сохранились… однако на тот момент она уже была освобождена из лагеря, причем, по-видимому, освобождение произошло не в самом Кенгире, см. ниже.

Мари-Жанна Кофман приводит эпизод, показывающий нам, какой может быть повседневная жизнь в этом трудовом лагере:

«Шел пятый год моего заключения посреди казахстанской пустыни, когда меня вызвали к „куму“. „Кум“ (или „товарищ“ на лагерном жаргоне) был самым влиятельным персонажем в местах заключения. Он был непосредственным и полномочным представителем Министерства государственной безопасности, или МГБ, которому он подчинялся напрямую; его официальное название было „оперативный работник“, опер. Он обычно был офицером не очень высокого ранга, однако его боялись все — не только заключенные, но и лагерный персонал, включая и начальника лагеря, полковника. Наш „кум“ был далеко не самым худшим из тех, которые бывали в то время. Это был измученный жизнью пожилой человек, всего лишь капитан после десятилетий, безвылазно проведенных в лагерях и тюрьмах на самых задворках мира. Я не уверена, что он когда-либо видел свое министерство или, если уж на то пошло, вообще Москву. Тем не менее каждый из нас, кого вызывали в его кабинет, дрожал от страха.

На столе „кума“ стоял большой фанерный ящик. Посылка. На мое имя. И от неизвестного адресата: до сих пор посылки отправляли только мои пожилые родители. Это и стало причиной моего вызова: в подобных случаях, считающихся исключительными, решение о вручении посылки принимал сам „кум“ — после тщательного обыска.

Он начал доставать из ящика то, что традиционно посылалось заключенным: мясные консервы, жиры, молоко, шоколад, сладости. Вдруг лицо его окаменело и руки замерли: книга! Довольно скромный по размерам и оформлению томик, но — книга в лагере! Ошеломленный, „кум“ начал вытаскивать ее кончиками пальцев, очень медленно, как будто опасаясь, что она вот-вот взорвется. Механическим движением он открыл книгу; что-то привлекло его внимание на титульном листе. Затем, выпучив глаза, он тяжело опустился на стул. Тем временем мне удалось бросить торопливый взгляд на отложенную в сторону крышку ящика — и я поняла, что отправителем посылки была некая Елена Казакова.

От редакции «Горизонта»:

Елена (Нелли) Алексеевна Казакова — выдающийся советский альпинист и ученый, первая женщина, удостоенная звания заслуженного мастера спорта по альпинизму. С довоенных лет юная Жанна воспринимала Казакову не только как учителя, но и как старшую подругу. Можно добавить, что через ее семью и произошло знакомство Кофман с Поршневым: Б. Ф. Поршнев был женат на золовке Казаковой, старшей сестре ее мужа.

Буквально задыхаясь от волнения, я успела разглядеть то, что так потрясло „кума“: на форзаце было начертано несколько рукописных строк — крупным, твердым и разборчивым почерком Елены. Это было сильнее меня! Я прыгнула к капитану, выхватила книгу у него из рук, отскочила назад и, стоя прямо перед ним, с книгой, плотно прижатой к груди, решительно произнесла: „Я вам ее не отдам“. Этот поступок мог обойтись мне дорого, очень дорого. Как минимум, он мог удвоить мой приговор. Не говоря уже о „физическом нападении на офицера государственной безопасности при исполнении им служебных обязанностей“ или о „попытке мятежа“: окажись мои действия расценены так — они потянули бы за собой двадцатипятилетний срок. Но Елена Казакова рисковала не меньше. По правде говоря, ее поступок „куму“ должен был показаться столь же безумным, как мой. Потому что вот эти строки, которые он тогда успел прочитать, а я еще нет:

Моей дорогой Жанне,

в память о нашем прекрасном путешествии и в предвкушении новых совместных путешествий

от автора

Москва,

Елена Казакова

В то время просто отправить письмо политзаключенному означило проявить сочувствие к врагу партии и государства — с риском разделить его судьбу. Ни я, ни кто-либо из моего лагерного окружения никогда не получал ни одного письма. Позже люди смущенно объясняли, что боялись не за себя, а за своих детей, за своих близких. В то время мужья и жены публично отрекались от своих арестованных супругов, громко прося прощения через прессу и радио за то, что не смогли вовремя распознать „врага народа“. Чтобы понять, чему был тогда морально и юридически равнозначен изумительно отважный поступок Елены, просто представьте себе, как кто-то пишет в Германии начальнику гестапо: „Один из ваших заключенных — мой дорогой друг, я полностью поддерживаю его и надеюсь, что скоро он вырвется из ваших лап“.

Книга Елены повергла всемогущего офицера МГБ в явное смятение. Какие мысли, какие воспоминания, какие чувства бились за упрямым лбом этого верного слуги власти, не наблюдавшего в жизни практически ничего, кроме человеческого убожества и деградации, телесной и духовной, видевшего столько приговоров (а может быть, иногда их и подписывавшего?) и расстрелов (а может быть, и самого расстреливавшего?) сотен невинных людей? Сталкивавшегося с таким количеством трусости, страха, подлого угодничества, предательств — но очень редко встречавшего мужество. И какое решение принять ему в этой беспрецедентной ситуации?

Мы продолжали смотреть друг на друга, молча, глаза в глаза: он, слегка откинувшись на спинку стула, и я, застыв перед ним по стойке смирно, с прежней решимостью прижимая к себе книгу. Затем он четко произнес нейтральным голосом: „Уходите! И чтобы я никогда больше не видел эту книгу и не слышал о ней“.

Я развернулась и вышла с книгой в руках. Не помню, сказала ли я „куму“ хоть что-то, а сейчас не хочу ничего додумывать.

Чудесным образом книга прошла через десятки обысков, через новые лагеря и тюрьмы. Она была у меня при себе, когда меня досрочно освободили вскоре после смерти Сталина в 1953 году, когда начались первые проявления оттепели, приведшие к выпуску на волю многих политзаключенных. Она до сих пор стоит на полке моей московской библиотеки».

От редакции «Горизонта»:

Подтверждаем: мы тоже слышали этот рассказ и видели эту книгу в московской квартире Ж. И. Кофман. Название сейчас не вспомнить — но, кажется, это была «Техника страховки в горах» 1950 г. изд.: в самой-то книге ничего крамольного… кроме рукописных строк на титульном листе.

А упоминание других лагерей и тюрем (возможно, пересылочных) как раз и указывает, что на свободу Жанна Иосифовна вышла не непосредственно в Кенгире.

После освобождения оказалось, что Кофман совершенно не сломлена годами заключения, ее энтузиазм, с которым она относилась к жизни, остался прежним. Вскоре ей удается устроиться на работу врачом.

Мари-Жанна Кофман никогда не жаловалась ни на годы, проведенные в России, ни даже конкретно на пребывание в ГУЛАГе. Не жаловалась она и на то, что эти обстоятельства не позволили ей разделить жизнь парижской интеллигенции, к которой судьба, казалось бы, подталкивала сестер Кофман с детства. При этом она не выглядела и особенно критически настроенной по отношению к революционной идеологии или советскому режиму. Похоже, для нее все это было лишь «случайностями истории».

Приходится признать, что человек, которым мы так восхищаемся, пожалуй, больше принадлежит к русскому народу, чем к французскому. Научная подготовка Кофман, ее горный опыт, ее встреча с Борисом Поршневым, его полевые исследования, его встречи с сотнями очевидцев реликтового гоминоида — все это должно быть полностью помещено в российскую традицию рационального, научного изучения дикого человека…

Именно в СССР Мари-Жанна смогла стать врачом — а затем смогла исполнить свое главное жизненное предназначение.

От редакции «Горизонта»:

Подтверждаем: да, все именно так.

Единственно — хочется кое-что добавить насчет «жизни парижской интеллигенции». С такой-то фамилией и с такой национальностью отца во время немецкой оккупации не спасло бы даже воспитание в католической школе. Да, юной Жанне тогда казалось, что решение матери перечеркивает все жизненные планы сестер, так оно, собственно, и было… но теперь-то мы понимаем, что их ждала бы не Сорбонна, а Дахау…

(Продолжение следует.)

Перевод с французского Григория Панченко