Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(73), 2025.

Антон, Русик и Макс ушли домой. Уже стемнело, а неисправные фонари освещали только верхушки берез. Я ходил кругами где-то там внизу, в полной темноте, совершенно один. В августе всегда так: в серединке дня неожиданно тепло, буквально до трусов и маечек, а купаться уже нельзя, потому что Илья напрудил в воду, и зябко по-осеннему, и темно, и с неба падают звезды, но сейчас я не хочу идти домой. Все из-за Ба.

Ба опять будет над своими скрутившимися и пожелтевшими черно-белыми карточками сидеть, настойчиво спрашивая меня одно и то же.

Сначала я терпеливо отвечал, домысливая исходя из окружающих на фотографии тонов: наверно, зеленое или синее. Но потом заметил: бабуле все равно, что я скажу. Как будто забывает и на следующий день снова спрашивает меня, словно бы в первый раз. Я отшучивался, но она пропускала все мои упражнения в остроумии мимо ушей.

В августе у нее всегда барахлил движок, а сервисники вечно были в отпусках, поэтому на заявки отвечали с большими задержками. Хотя я был уверен, что мне ничего не грозит, но Ба меня страшно нервировала своими бессмысленными вопросами. Расправит свое ретрофото и спрашивает, если заслышит, что я мимо ее комнаты прохожу. Сама она не видит уже лет пять, и я привык объяснять ей все так, как будто я подкастер, а она мой преданный радиослушатель. Но этим летом наша игра сломалась: я не мог объяснить ей элементарные вещи. И все-таки я забыл надеть куртку, и холод, щекотавший сквозь красную рубашку, вскоре погнал меня домой.

А дома все по-прежнему, словно бы и не выходил никуда.

— Витя, какого цвета платье?

— Зеленое.

Помолчит минут пять. И снова:

— Витя, какого цвета платье.

— Синее.

Ну, а что, вдруг ей синий цвет больше нравится, мне все равно, синее там платье или зеленое.

Но она как будто не слышит.

— Витя, какого цвета платье?

— Ба, какого цвета платье? — взрываюсь я.

Но она же не слышит, мог бы и не кричать.

— Витя, какого цвета платье?

— Щас, Ба, только скажу маме, что ты оглохла, и мы вернемся к этому вопросу.

Я сказал маме, что Ба, по всей видимости, оглохла. Что слепая наша стала еще и глуха. Вызвали сервис. Сервис по результатам диагностики категорически отрицает глухоту.

— Может, потеря памяти, кратковременной? — спросил я, пока сервисник не ушел.

Технически это был новый запрос, и он мог послать меня, тогда бы я оформлял новый вызов, им за это больше платят, но сервисником был мой папа. Он только вздохнул, раскрыл тщательно застегнутый после первой проверки кофр и стал просвечивать Ба.

Ба хихикала, это очень щекотная процедура.

— Да, многое забыла, — говорит папа.

— Видишь, — сказал я маме.

— Но я и сам этого не помню, — папа заговорщицки подмигнул мне, а сказал явно для мамы.

И вздохнул так погромче, чтобы Ма поняла: дело принимает серьезный оборот.

— Чего ты там не помнишь? — тут же встрепенулась мама.

Вдруг папа забыл важное. Важную дату. Или какого цвета глаза у Ма. Или сколько лет их сыну, то есть мне.

— Я не помню, сколько ступенек в подъезде, — сказал папа трагично, — и у нашей Ба тоже этих воспоминаний нет.

Мама только отмахнулась.

— Значит, не оглохла и ничего не забыла? — уточнил я.

— Все верно! В пределах своих модулей она помнит все отлично. Слух тоже подтверждается, особенно слева. Справа у нее всегда ухо потуже было. Думаю, она просто хотела с тобой поговорить побольше, а словарь у нее уже не тот, что раньше. Подожди, пока слова накопятся. В ее возрасте практически все обороты движка уходят на поддержку тела, — подтвердил папа. — Я могу идти?

— Вольно! — улыбнулся я.

И мы пошли ужинать.

— Витя, я из твоих карманных вычту папин визит, — нахмурилась мама, пережевывая бефстроганов.

— Почему это? — возмутился я.

— Потому что ты меня обманул. И Ба пришлось просвечивать. Ты ведь знаешь, что в ее возрасте это вредно. Она так может испортиться до срока.

— А так бы испортился я! — возмутился я. — Она меня каждый день спрашивает одно и то же! По нескольку раз! Мне это надоело. Я из-за нее мерзну на улице, жду, когда она уснет.

Папа насторожился:

— Разве она спит?

И полез за своим кофром.

— Па, ну это я образно. Не спит, как ей спать без модуля. Модуль же она мне подарила в прошлом году.

— И где он, кстати? — поинтересовалась мама.

Я покраснел.

— Потерял, — говорю.

Мама только покачала головой и выразительно посмотрела на папу.

Папа сначала не понял, а потом встрепенулся под маминым взглядом.

— Витя, ты опять за свое? Не потерял ты модуль.

Я еще чуть-чуть покраснел.

— Ну, продал, — говорю я.

— Продал? — удивился папа. — И кому же?

— Бабушке.

Мама промолчала. Но я все прочитал в ее глазах.

— Витенька, какой бабушке? — осторожно спросил папа, как будто я немножко выжил из ума и со мной больше нельзя говорить строго, а то вдруг я сделаю что-то страшное и непредсказуемое.

— Своей, — вздохнул я.

— Витя, уйди от греха, — сказал папа.

И, пока он держал себя в руках, я прошмыгнул в свою комнату и надел наушники, чтобы никто не слышал, как я сейчас покрошу пару десятков повстанцев, а может, и их босса.

— Серый, ты чего завелся? — спросила мама.

— У нас хренов коммерсант растет, — сказал папа. — Тебя это не беспокоит?

— Ты, что ли, своей бабке в детстве не продавал ее же собственные модули? — усмехнулась мама.

— Вот не надо только этих подлых инсинуаций, — надулся папа. — Откуда ты знаешь, какой я был в детстве и что делал?

— Серега, так ведь в карточке все записано.

— Ах, да, — вздохнул папа, — я и забыл.

— Забыл? — снова завелась мама.

Она у нас как ищейка: всегда на стороже.

— Да не забыл, — успокоил ее папа, — а так.

— Сережа, я что-то беспокоюсь, ты многое стал забывать, — сказала мама.

Я снял наушники. Назревает скандал. Возможно, мне стоит выбросить мусор в дальний бак или поговорить с Ба, чтобы отвлечься. Наушники всё пропускали. Не люблю вот эти все скандалы. Проверил — мусора не было. Тогда я вошел к Ба.

Ба не спала, так и сидела возле фотографий. На одной из них она стояла в платье возле фонтана, а на плече у нее сидел огромный попугай.

— Бабушка, — сказал я, — ты видишь, что попугай зеленый?

Трудно, конечно, было судить по черно-белой фотографии, но мы с папой тыщу раз видели голограмму этого попугая. Ошибиться было невозможно. Дарвин живописал ему такой клюв, каких больше не было ни у кого из их попугайной братии. Этот вид был зеленый.

— Вижу, — согласилась Ба.

Я даже не заметил, что она сказала мне что-то другое.

— А платье видишь, какое?

— Какое, Витя? — спросила Ба.

— Такое же, как попугай.

— Как попугай, — повторила Ба рассеянно.

— То есть зеленое, — поднажал я.

— Зеленое? — удивилась Ба.

— Ну да, а какое?

— Зеленое, как попугай?

— Как попугай.

Что-то скрипнуло, лязгнуло, Ба помолчала и наконец выдала накопившееся слово:

— Как трава?

Я скосил глаза на траву на снимке. Оттенки отличались. Может, показалось? Я перестал косить, взял в руки снимок и посмотрел нормально. Трава чуть светлее, попугай — темнее.

— Ба, ты молодец! — сказал я, чмокнул ее в щеку и побежал с карточкой в руках на кухню — выступать миротворцем.

— Брейк! — закричал я и замахал на Па и Ма своим белым флагом, маленьким и черно-белым.

Кричал я зря, папа и мама уже, как попугаи-неразлучники, сидели друг возле дружки и миролюбиво держались за руки.

— Мама, какого цвета попугай? — спросил я Ма и протянул ей бабушкину фотографию.

Ма даже брать фото в руки и не стала, и они хором с папой ответили: зеленого.

— А трава?

— Что трава?

— А трава на фотографии тогда какого цвета?

— В бабушкино время трава была зеленая, с тех пор ничего не изменилось, — сказал Па.

— А почему тогда у травы и попугая оттенки не совпадают? — спросил я.

Папа взял в руки фотографию и начал сличать серого попугая с серой травой.

— Витя, а ты всего один оттенок зеленого, что ли, способен различать? — спросила Ма.

— А сколько их? — удивился я.

— Судя по этой фотографии, два. — сказал папа. — Темно-зеленый, или попугайский, и светло-зеленый, или травяной.

Папа был серьезен, поэтому я не мог понять, сейчас он шутит, как обычно, или нет. Хотя обычно шутил он с самым серьезным видом, сейчас я бы ни за что не поручился.

— Как же, два. А 222 не хочешь? — сказала мама.

— Так много? — удивился я.

— Вообще-то их гораздо больше. Это я только 222 оттенка различаю, — шмыгнула мама.

Она не любила признавать свои недостатки и после перебранки с папой была в неустойчивом эмоциональном равновесии, нарушить которое мог любой пустяк навроде цвета попугая.

— Ну, не переживай так, — утешил ее папа. — Мы тебя с Витей любим не только за это.

Мама слабо улыбнулась, и настроение ее в попугаях чуть-чуть улучшилось. Но папа вдруг снова начал крутить карточку в руках.

— А если Витя прав? — спросил папа. — Если это не два зеленых, а зеленый и, например, синий? Черта с два ты их различишь на таком снимке, кто угодно решил бы, что это два оттенка зеленого, зная, что ты смотришь на траву и зеленого попугая.

— Синяя трава в море без следа, без конца и края, — пропела мама.

— Да нет же, — разволновался папа. — Что-то здесь не так, только я не могу вспом… — папа осекся. — Я уверен, что это попугай синий, а не трава.

— Который так и называется — Большой зеленый попугай? — засмеялась мама, не заметившая папиной оговорки.

Этот вид попугая со времен наблюдавшего его Дарвина так и назывался. Большой зеленый попугай. Правда, попугая этого никто не видел. А если и видел, то не удосужился об этом сообщить. В общем, попугай считался вымершим уже при Дарвине, и голограмму исчезнувшей птицы собрали исключительно по дневникам натуралиста, взволнованного этой встречей. Шутка ли дело — увидеть такую редкость. Впрочем, с появлением голограмм попугай как будто захватил мир: он был обязательным сувениром не только на своей родине — Галапагосских островах, но и по всему Млечному Пути. У меня у самого было три разных по величине Больших попугая из наших семейных поездок.

— Что же там было? — задумался папа. — Точно что-то про Дарвина.

— Может, ты читал про попугая в дневниках Дарвина? — спросил я его.

Папа смутился:

— Да нет, как-то мне это в голову не пришло. Но все-таки я с этими дневниками знаком по пересказам ИИ. Там точно была сцена про попугая, я хорошо это помню.

Мама сказала:

— Дневники Дарвина никто, кроме японцев, не читал. Когда «Бигль» потерпел крушение возле их берегов, они спасли всю команду, но многие вещи, в том числе оригинальный дневник, были утрачены.

— Если дневник потерялся, как тогда ИИ сделал пересказ? — удивился я.

— А был ли мальчик? — поддакнул папа.

— Вы как будто меня не слушаете, — завелась Ма. — Конечно, мальчик, то есть дневник, был. Я же говорю, что японцы его читали, они и реконструировали дневник по оставшимся страницам.

— А японцы разве умеют читать? — папа сделал такое наивное лицо, что мы с мамой невольно засмеялись.

Мама три года прожила в Японии, пока писала свою диссертацию по вымершим языкам. Едва только ИИ появился, языки потихоньку начали вымирать. Маму как художника интересовали в первую очередь иероглифы, другие языки она, конечно, знала и практиковала, но не любила. До своей знаменитой японской диссертации она уже была с лингвистическими экспедициями в Египте и Корее, а теперь собиралась в дальнюю зарубежную поездку — на Альфу Центавра, потому что там тоже нашлись письмена, очень похожие на наши первобытные рисунки.

— Никуда не уходите, — сказала мама, — я щасвирнусь.

— Щасвирнусом нас не удивишь, но и не обрадуешь, — сказал папа. — Витька, у тебя есть в запасе, положим, минут шестьсот? Это долгий зверь. Никуда не уходи.

И мы стали ждать.

Мама вернулась через час. За это время я успел двести раз обыграть папу в камень, ножницы, бумагу. Кажется, он мне постоянно поддавался.

Мама зашла, когда папа как раз собирался выиграть, потому что последние несколько раз я нарочно выбрасывал только бумагу и надеялся, что папа смекнет наконец: ему нужно сложить ножницы. Но папа складывал что угодно: большого попугая, гончих псов, ящерицу, спока, камень, адронный коллайдер — и только не ножницы. Впрочем, я знал: папа не любит повторяться и на следующем кругу он обязательно сложил бы ножницы, но тут как раз Ма разрезала воздух между нами тонким листом.

— Что это? — театрально ужаснулся папа. — Витины мысли материализуются?

— Серый, не дури. Смотрите оба сюда, — мама ткнула пальцем в несколько иероглифов.

— Что это? — в свою очередь спросил я.

— Этот иероглиф значит зеленый, — сказала мама, — а этот, — она ткнула на другую строку, — синий.

— А этот? — папа показал туда, где два иероглифа стояли рядом.

— То-то же! — воскликнула Ма.

— Это сине-зеленый? — догадался папа.

— Тоже мне романтик, — фыркнула мама, — это цвет морской волны.

— Это цвет поцелуя неба и океана, — не выдержал я, — мы это в школе еще проходили.

— Видишь, — сказала мама, — даже ребенок знает.

— Я не ребенок, — надулся я.

— Нашла эксперта. Твой ребенок не знает даже, что он ребенок, а ты на него ссылаешься, — ухмыльнулся папа. — Но все-таки что ты хотела этими закорючками показать? Что японцы не отличают синего от зеленого?

— Бинго! — сказала мама. — На письме для них это один цвет. В то время и зеленый, и синий они записывали одним иероглифом, который позже распался на два. Потом в одних списках был один иероглиф, в других — другой, пока Дарвин не выбрал один из них.

— Значит, он мог ошибиться с этими закорючками и выбрать для синего попугая не тот иероглиф, то есть цвет. А потом уже этого попугая растиражировали как зеленого по всей галактике, и он просто махнул рукой на ошибку? — спросил папа, и мы все задумались.

— Пойду, скажу Ба, что попугай, то есть платье, — синее, — решил я.

Но не успел я и шагу ступить, как папа снова замахал перед нами фотокарточкой.

— Что еще? — спросила Ма.

— Я вспомнил! Попугай-то не синий! — объявил папа.

— Серый, ты меня в могилу сведешь. А теперь он какой, по-твоему? Все-таки зеленый?

— Вот именно, что серый!

Папа щелкнул пальцами, и с потолка спустился перископ. Папа засунул в него фотографию, закрутил вентили и куда-то нажал.

Тут же появилась голограмма попугая.

— А ну-ка, Витек, встань возле птички, — скомандовал папа, — сейчас мы закосплеим бабушкино фото. Мама пусть позади изображает фонтан.

Мы с мамой послушно встали, и папа нас сфотографировал. Фотографировал он на свой старенький «Полароид», моментально загрязняющий атмосферу фотографиями. Вообще-то они были практически везде запрещены, но у нас на Земле на эти запреты смотрели сквозь пальцы.

Папа положил рядом две карточки: бабушкину и нашу.

— Куда смотреть? — спросила мама.

— На попугаев, конечно, — сказал папа.

Мама умела вращать глазами, как хамелеон, а я еще только учился. Я снова скосил глаза, но ничего не вышло. Пришлось смотреть на каждую фотографию по отдельности. Бабушкина. Наша. Снова бабушкина. Снова наша.

— Ну-с, следопыты, что видите?

— Наш попугай зеленый, это точно, — сказал я.

— Неплохо для начала, — подбодрил меня папа, — а Ма что добавит?

Мама сказала:

— У нас на фотке — голограмма.

— У бабушки тоже, — добавил я.

— А вот и нет, садись — два! — скомандовал папа.

— Почему? — закричал я.

— Потому что у бабушки настоящий попугай, — сказала мама, — приглядись, наш-то прозрачный.

Я пригрозил им, что съем все конфеты и не лягу спать до десяти, если они мне срочно не объяснят, в чем дело.

И тут в комнату вошла бабушка. На ней было ее любимое серое платье. Только сейчас я понял, что это было то самое платье с фотографии.

— Витя… — начала было Ба, но я не дал ей договорить.

— Ба, это платье серое.

— Серое?

— Серое, как твой попугай, — мрачно сказал я.

— Как попугай! — радостно повторила бабушка.

— Ба, но ведь каждый ребенок знает, что это Большой зеленый попугай.

Ба не успела ничего сказать, как раздался трубный звук. Это папа достал из своего перископа огромный носовой платок и посморкался изо всех сил, будто раненый слон. Из его глаз бежали огромные сине-зеленые слезы.

— Сереж, что случилось? — спросила Ма.

— Ты ее в могилу сведешь, — напомнил я.

— Птичку жалко, — всхлипнул папа и снова принялся сморкаться.

— Нет, так дело не пойдет, — сказала Ма. — Витька, переставляй у них с бабушкой речевые модули, у папы весь движок сейчас на слезы уйдет, и мы ничего и не поймем.

Я аккуратно переставил модули, и бабушка сказала:

— Когда твой папа был еще совсем маленьким, младше тебя, у нас был большой серый попугай. Мы его звали Дарвин, потому что ничего другого он не говорил. Я не знаю, откуда он взялся, просто однажды залетел на балкон. Мы внесли его перо в базу, но генотипировавший счетчик все время сбоил и все три теста запорол. По его версии, попугаю было около пятисот лет. Нас отправили на перепроверку в другой район, но к тому времени, как мы туда добрались, тесты на генотипирование домашних питомцев стали необязательны. И мы от проверки Дарвина отказались. Он прожил у нас всего пять лет, и мы думали, что он в самом расцвете сил, но однажды он умер. Мы думали, что он подавился орехом, но на самом деле попугай умер от глубокой старости. Счетчик проверили, он не врал, мне прислали копию заключения от выпускающей компании и результаты всех трех тестов.

— Это был тот самый попугай, которого Дарвин увидел во время экспедиции? — ахнула Ма.

Бабушка кивнула, и, поскольку папин лазурный фонтан к тому времени иссяк, я вернул ему родной речевой модуль.

— Но почему японцы использовали иероглифы для синего и зеленого, а не серого? — спросил я.

— Может, Дарвин не поверил своим глазам, когда увидел серого попугая? — предположил папа. — Известно, что за три года плаванья вся команда «Бигля» перенесла страшнейшую цингу. А юный ипохондрик, мучающийся морской болезнью, наверняка начал подозревать у себя галлюцинации и дальтонизм. Поэтому в своих дневниках Дарвин и написал, что встретил Большого зеленого попугая. Зеленый цвет гораздо чаще встречается среди попугаев.

— Поэтому он так разволновался, да? — спросил я. — Из-за своего здоровья, а вовсе не потому, что встретил редкую птицу?

— Ну, конечно, — улыбнулся папа. — Да и разве серые попугаи редкость? Вон они, в каждом парке сидят и орехи у белок воруют.

И заглянул в свой перископ, чтобы убедиться, что попугаи на месте.

— Измельчали только совсем за пятьсот-то лет, — сказал Па, — пойдемте, что ли, их покормим.

— Все в сад! — объявила мама, и мы отправились кормить попугаев.