Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(73), 2025.

Над кружкой кружит белёсый парок. Пахнет молоком и шоколадом. Дашенька ёрзает на стуле, с трудом держит глаза открытыми. Ресницы слипаются. С кружки на Дашеньку смотрит собака — рыжая, лохматая. Та же собака нетерпеливо гарцует в коридоре. Красный ошейник почти теряется в шерсти, красный язык вывален набок. Булочка улыбается. С кружки и в жизни.

Костик выползает из своей комнаты. Сонный, взъерошенный, злой. Булочка радостно взвизгивает, лезет целоваться, но Костик не желает нежностей, отпихивает слюнявую собачью морду, с силой хлопает дверями ванной комнаты.

Мама появляется на кухне, неодобрительно качает головой. Тёплые руки треплют Дашеньку по макушке. Мама пробует какао, придвигает кружку поближе к Дашеньке, суёт ей в руки кусок хлеба, густо смазанный маслом и присыпанный сверху крупинками сахара. Дашенька жуёт с закрытыми глазами, нашаривает кружку, прихлёбывает. Масло на бутерброде тает от тепла рук, сахар хрустит на зубах. По уху Булочки, напечатанной на кружке, ползёт молочно-шоколадная капля. Живая Булочка кладёт голову Дашеньке на колени, смотрит умильно. Дашенька суёт под стол перемазанные маслом пальцы.

Костик выползает из ванной, походя щёлкает Дашеньку по носу, кидает собаке короткое: «Гулять». Рыжий вихрь срывается с места, вылетает в едва успевшую открыться дверь. В подъезде слышится гулкий, отражённый эхом лай.

— Опять забыл поводок, — бормочет мама.

Она берёт мокрое полотенце, тщательно трёт уже отмытые Булочкой руки. Надевает на Дашеньку колготки — тёплые с батареи, — свитер с колючим горлом и скрипучие штаны. Дашенька умеет одеваться сама, но ей слишком сонно и лениво.

За окном непроглядная чернота с жёлтыми фонарными кляксами. Снежинки пляшут перед окнами, прилипают к стеклу, превращаются в бесформенные капли. Какао кончается, и Дашенька ставит кружку на подоконник. Напечатанная Булочка улыбается с фотографии. Лай живой Булочки просачивается вместе со снежинками в приоткрытую форточку.

Дашенька гладит пальцами собачий нос. Напечатанная Булочка наливается невозможно-яркими, режущими глаз красками. Рыжая шерсть становится алой, тёплые карие глаза чернеют. Дашенька трёт глаза кулаками, оглядывается, но всё в порядке. Холодильник такой же белый и ворчливый, свитер жёлтый и колючий, по нежно-бежевой скатерти ползёт дорожка хлебных крошек. И только фотография Булочки яркая до рези в глазах.

За окном слышится надрывный вой автомобильного сигнала, скрип тормозов, глухой стук. Дашенька встаёт с ногами на стул, прижимается носом к стеклу. Внизу всё мельтешит. В слепящем свете фар бегают люди. Снег хлопьями ложится на рыжую шерсть.

Подбегает мама, сдёргивает Дашеньку со стула, баюкает, как маленькую. Дашенька прижимается ухом к маминой груди, слышит сдавленные всхлипы. За окном раздаётся голос Костика. Почти неузнаваемый, искажённый ужасом и горем. Дашенька не может разобрать слов. Все глушат частые удары маминого сердца.

Мама не даёт ей повернуть голову, и Дашенька видит перед собой только кружку. Кружку с потёками какао на ушах абсолютно серой, выцветшей Булочки.

* * *

Лето слишком душное, слишком душистое. Дашка стоит в тени яблони, крутит в руках недозрелый, но пахучий плод и боится поднять глаза.

Илья слишком близко. Непозволительно близко. Дашкино сердце скачет в горле, уши горят, яблоко падает из ослабших рук. Она едва не дёргается в сторону, когда пальцы — прохладные, жёсткие на кончиках из-за гитарных мозолей — касаются её подбородка, заставляют поднять глаза.

У Ильи мокрые, выгоревшие в белизну волосы, веснушки на щеках и забавный пушок на подбородке. Кожаная куртка скрипит от каждого движения, сводя Дашку с ума. Яблоки теряются в запахе кожи, машинного масла и лёгкой табачной горчинке.

Дашка пытается что-нибудь сказать. Выдавить из себя неуклюжую шутку, отстраниться, вернуться в домик, где её заждалась Маруся. Но тело предаёт, заставляет цепенеть, словно она — крошка кролик в террариуме с удавом.

Пальцы Ильи смыкаются на её локте. Голову кружит. Дашка закрывает глаза, дышит коротко и рвано, молится всем известным богам, в том числе египетским, про которых они с Марусей недавно смотрели фильм на видике, чтобы не грохнуться в позорный обморок.

Сухие губы касаются её губ, и все мысли окончательно теряются. Стрекот кузнечиков становится оглушительным. Оказывается, что пушок на подбородке колется, раскалённая солнцем кожанка жжётся, а дракона, раскинувшего крылья за спиной Ильи, можно нащупать подушечками пальцев.

Дверь дачного домика хлопает. Дашка шарахается в сторону, больно бьётся лопатками о ствол яблони, видит такие же ошалело-перепуганные глаза напротив.

— Вот вы где! — Маруся выпрыгивает из-за спины Ильи, как чёртик из табакерки, и в этот момент Дашка ненавидит её всем сердцем. Страстно и искренне. Словно не было дружбы с детского сада, словно не они каждое лето ловили в пруду головастиков, лёжа животом на прогретых досках мостика, словно не дразнили тогда ещё мелкого и тощего Илюшу «липучкой-прилипучкой», не сбегали от него на чердак и не подпирали дверь табуреткой.

Маруся смотрит внимательно, отбрасывает со лба белобрысую выгоревшую чёлку и вдруг заливается хохотом — звонким и безудержным.

Илья багровеет. Дашка чувствует жар, прилипший к щекам, и понимает, что сейчас она похожа на его сестру гораздо больше, чем Маруся.

— Тили-тили-тесто! — Маруся задыхается, с трудом выдавливает из себя слова.

Она бьёт себя ладонями по коленям. Шорты, обрезанные из старых джинсов, бахромятся на щиколотках. Маруся похожа на мальчишку. Даже коса до пояса не прибавляет женственности. Полароидный фотоаппарат, болтающийся на шее, бьёт её по груди. Маруся прослеживает Дашкин взгляд. В глазах пляшут бесенята. Дашка уже понимает, что произойдёт, вытягивает руку, чтобы заслониться от объектива, но не успевает. Щелчок полароида навсегда запечатлевает их — оглушительно-красных, с шалыми глазами — на крохотной фотокарточке.

— Дурында, — бросает Илья. Он уже взял себя в руки. Снова собранный, сосредоточенный, взрослый. Словно между ними не год разницы, а бездонная пропасть. Дашка чувствует себя маленькой и бестолковой.

Илья уходит, на прощание сжав её пальцы. Осторожно, словно Дашка сделана из стекла.

Она следит, как он пересекает сад. Дракон подмигивает с кожанки, пока Илью не проглатывает калитка. Отчего-то становится горько и пусто. Словно Илья ушёл не на пару часов, а насовсем.

Рычит мотор мотоцикла.

Маруся не даёт провалиться в пучины печали, тянет её в дом.

На кухне адовое пекло. Мама Маруськи и Ильи затеяла пирожки. Дашка открывает рот, как выброшенная на берег рыба, заглатывает горячий воздух вперемешку с запахами муки, сдобы и ягодной начинки. Маруся бесцеремонно отодвигает маму с дороги, открывает холодильник, достаёт пятилитровую банку с квасом.

Они сбегают в комнату, пока старшие не вспомнили, что Дашка с Марусей — две здоровые девицы, и не привлекли к готовке.

Квас пьют, сидя на полу веранды. Прямо из банки, в перерывах между партиями «в дурака». Зубы ломит. Квас кислый до сведённых скул.

— Держи на погоны, — Маруська, в очередной раз обыгрывая витающую в облаках Дашку, кидает ей не две ожидаемые шестёрки, а полароидную карточку.

Дашка тянется как заворожённая. На себя — перекошенную в крике, нелепую — она не смотрит. Взгляд прикован к Илье. Камера поймала его вполоборота. Лицо строгое, глаза почти синие, бездонные, как омуты. Дашка чувствует себя дурочкой, но не может оторвать взгляд. Кажется, словно глаза Ильи наливаются совсем уж неестественной синью. Белые волосы почти светятся. Илья такой яркий, что Дашке становится жутко. По коже ползёт морозец.

— У тебя фотик сломался, — Дашка протягивает карточку Марусе, но раньше, чем та успевает коснуться глянцево блестящей поверхности, Илья выцветает. Досера. Вымарывается со снимка. Дашка открывает и закрывает рот. В голове бьётся какая-то тревожная мысль. Затёртое детское воспоминание, пахнущее снегом и молоком. На ресницах закипают слёзы.

— Дашка, ты чего? — Маруся настороженно сверкает синими Илюхиными глазищами и тянется обнять, но Дашка отшатывается. Первый судорожный всхлип срывается с губ вместе с хлопком двери. Соседский дедок врывается в дом, ошалело вертит головой. Его лицо белое до синевы. Дед замечает сжавшихся на полу девчонок и почти шепчет:

— Мамку зовите. Беда.

* * *

Запах лилий душит. Распахнутые настежь окна не помогают, лишь добавляют к навязчивому, похоронному аромату нотки мокрого асфальта и прелой листвы.

Дарья ёрзает на стуле, старательно смотрит куда угодно, только не на стены, увешанные портретами.

Кухня маленькая, захламлённая, совсем не похожая на её собственную. На полотенце возле раковины стекает гора перевёрнутых тарелок, стол заставлен коробками с хлопьями, кульками печенья, гремучими жестянками с конфетами. С обрезанного уголка тетрапака на стол натекла молочная лужица, в которой плещется сонная осенняя муха.

На кухню входит Ваня. Сердце Дарьи заходится в истеричном ритме. Ваня до безумия похож на своего отца, когда тот был подростком: хмурый спросонья, неприветливый и ершистый. Только вместо улыбающейся рыжей собаки он нянчит в руках жирного серого котищу.

Кот мурлычет, тянется, чтобы боднуть в подбородок. Передние лапы пульсируют, впуская-выпуская когти. Ваня улыбается. Коротко и тихо. Совсем не Костиной улыбкой, и Дарью отпускает.

Зимнее утро многолетней давности щерится в ехидной ухмылке, отступает в тень сознания, но Дарья знает, что оно притаилось. Спряталось в коробке, пропахшей снегом, молоком, яблоками и нагретой солнцем кожей. Ждёт, когда сможет выскочить наружу и снова всё испортить.

Забывшись, Дарья поднимает глаза к портретам и ловит улыбающийся, но абсолютно серый взгляд мамы. Рядом свадебная фотка Кости, где он — в чёрном костюме, с зеленоватым от волнения лицом — надевает кольцо на палец совершенно серой невесты.

Дарья мотает головой. Она не понимает, зачем люди окружают себя снимками умерших людей. Лилии настойчиво лезут в нос. Ветер доносит запахи мокрой земли. Дарья чувствует себя запертой на кладбище.

Её окружают серые изображения. По телевизору крутят фильмы с серыми актёрами, в галереях выставляют картины с серыми натурщиками, в гостях ей в руки суют фотоальбомы с серыми родственниками.

Дарья давно поняла, что другие не видят этой серости. Что только она живёт в мире-кладбище, мире-мемориале, вынужденная осознавать, что с каждым годом красок становится всё меньше.

И Дарья помнит. Когда останавливается возле бездомного котёнка, мучительно желая забрать его домой, когда натыкается глазами на крохотные ползунки в детском отделе магазина, когда очередной мужчина начинает врастать корнями в сердце, Дарья бежит. От котят, детей и женихов. От всего, что может выцвести с фотографий.

Единственное, от чего не выходит бежать, — Костя и Маруся. Дарья не понимает обоих. Ей кажется, раз они прожили одинаковую боль, должны одинаково бежать от привязанностей. Но Костя второй раз женат, воспитывает четверых детей и планирует завести щенка, может даже рыжего. Маруся прыгает с парашютом, ходит в горы и таскает с собой сына-подростка. Дарья удаляет все фотографии и видео, которые Маруся шлёт со своих пиков и перевалов, чтобы случайно не застать тот самый момент — мгновение ослепительной яркости, после которой изображение навсегда теряет цвет.

На кухню входит Костя. Бодрый, улыбающийся, поправляет букет с лилиями, подмигивает Дарье.

— Лилии никому не нравятся, — бурчит Дарья. Её рука бездумно проворачивает ложку в заполненной кипятком кружке, заворачивает чаинки в крохотный водоворот.

— Знаю, — подмигивает Костя. — Нелюбимой учительнице нелюбимые цветы.

Дарья фыркает. Костя — такой взрослый, с проседью на висках, в деловом костюме с иголочки — временами кажется мальчишкой.

Ваня заглядывает на кухню. Чёрный жилет его костюма покрыт серой шерстью. Ваня смотрит на букет, морщит нос:

— Мстишь ты, а нюхать все уроки мне. — Он исчезает, не дожидаясь отцовских оправданий.

Костя хохочет. Насыпает в кружку растворимого кофе, заливает кипятком. Дарья смотрит, заворожённая. Кружка старая, со сколотой ручкой и щербатыми бортами. С неё на Дарью смотрит серая пёсья морда.

— Товарищи школьники, строимся у выхода, — зычный Костин голос не даёт ступить в очередную трясину уныния. Голос разносится по квартире, проникает в каждый её угол. — Такси «тётя Даша» готово к отправке.

Дарья приподнимает брови, но Костя лишь радостно скалится. На кухню врывается Катюша — вихрь из белых бантов и оборок, — сметает со стола печенье, уносится прочь. Катюша с самого утра на взводе: это её первый школьный день. Племянница егозит, шумит и дурачится втрое больше обычного, но Костя не одёргивает.

— Платье не заляпай, — смеётся он вдогонку.

Дарья лишь вздыхает. Она не понимает, как оказалась втянута в этот круговорот семейной первосентябрьской жизни, и мечтает оказаться дома, в стерильных белых стенах без единой фотографии, на пустой вылизанной кухне.

Взгляд цепляется за семейный портрет. Самый свежий и от этого яркий. Костик, его новая супруга, четверо детей. Последний — в виде кулька на материнских руках. Катюша на фото корчит глупую рожицу, пытается поставить Ване рожки, но не дотягивается. Зелёное Катюшино платье горит, притягивая взгляд. Горит неестественно ярко, и Дарья холодеет.

Она не успевает ни о чём подумать. Кидается в коридор. Синеющая Катюша корчится на полу и держится за горло. Дарья ни на что не надеется, но хватает Катюшу поперёк груди, давит.

Наконец Катюша кашляет. Надсадно, сипло. Куски печенья летят на линолеум. Руки Дарьи дрожат. Она ощупывает Катюшино лицо, по которому уже градом катятся слёзы, и не может понять. Она видела, как набухают краски на фотографии. Видела момент перед самым концом. Но Катюша не выцвела. Катюша стоит посреди коридора и воет пароходной сиреной.

Дарью оттирает в сторону белый в прозелень Костя. Она встаёт с пола, ползёт на негнущихся ногах на кухню.

Катюша с семейного портрета медленно гаснет, но не до серости. До обычных живых красок.

* * *

За окном подвывает ветер. Снег пляшет в фонарном свете, оседает на тротуары, вновь вздымается к небесам, подхваченный ветром. Дарья Игоревна переводит настороженный взгляд на Марусю:

— Как ты пойдёшь по такой метели?

Маруся щедро зачерпывает столовой ложкой варенье, опускает в кружку с чаем, бултыхает. По кухне плывёт густой и сладкий запах. Яблочное варенье в этом году удалось особенно душистым.

— Я всю молодость провела в горах, что мне будет? — Маруся залихватски отбрасывает за спину косу — белющую, как снег за окном.

— Это было полвека назад, — бурчит Дарья Игоревна. Она садится на табурет, аккуратно разглаживает ладонью кружевную скатерть. Спина ноет. То ли на снегопад, то ли на прожитые годы.

Дарья Игоревна снимает с батареи шаль, обворачивает вокруг поясницы, завязывает на узел под животом. Шаль тёплая и немного колючая.

Она обхватывает руками бортики кружки, греет озябшие пальцы. Ноздри щекочет запах молока и шоколада. Дарья Игоревна давно не пила какао, но сегодня отчего-то захотелось. Так сильно, что специально сходила в магазин за баночкой какао-порошка. Радостная жёлтая пачка стояла сейчас на микроволновке, по соседству с початым тетрапаком молока.

— Не боись, не помру, — Маруся беспечно машет рукой и поднимается. Медленно, с кряхтением. Сколько бы она ни бравировала, годы не щадят никого. — Как тебя, сиротинушку, бросить?

Маруся мелкими шажками семенит в коридор, суёт ноги в валенки, наматывает на голову платок. Дарья Игоревна смотрит молча. То на Марусю, то на увешанную фотографиями стену за её спиной.

Фотографии она десятилетиями собирала по чужим семейным архивам: компенсировала годы своей странной фобии. Реставрировала, любовно кутала в рамочки.

Главная находка сейчас висит по центру — снимок, сделанный дедулей целую вечность назад. На нём мокрая деревенская весна, извалявшаяся в грязи Булочка, Костик, щекочущий визжащую Дашеньку, и молодые, полные жизни родители. Единственное яркое пятно на фото — она сама. Но Дарья Игоревна больше не боится серых снимков.

За каждой серой фигурой кто-то стоял, дышал, смеялся, любил. Каждый прошёлся по её жизни и оставил следы: сначала кровоточащие, потом заросшие в зудящие шрамы. Но, кроме шрамов, каждый оставил частичку себя. Тёплые руки, зубастую улыбку, стрекот кузнечиков, душистые лилии, нежность и щемящую тоску.

Понимание, что Дарья Игоревна больше никогда не будет одна.

Дверь за Марусей закрывается.

Дарья Игоревна недолго слушает шарканье шагов за дверью и тянется к выключателю, чтобы приглушить свет.

Взгляд останавливается на фотографиях. Булочка, Илья, родители, Костик. Все они, давным-давно выцветшие, вдруг наливаются красками. Дарья Игоревна жадно гладит пальцами лица, всматривается в забытые черты, улыбается. В груди щемяще-светло от предвкушения долгожданной встречи. Она смотрит на дверь и ловит себя на короткой печальной мысли, что не успела попрощаться с Марусей как положено. С кухни тянет яблоками, молоком и шоколадом.