Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(73), 2025.

Василий Ерошенко (1889—1952) — человек, за свою жизнь успевший очень много. Просто ПОТРЯСАЮЩЕ много, если учесть, что он ослеп в четырехлетнем возрасте. Писатель и поэт, музыкант, педагог (сумевший существенно улучшить методику преподавания для незрячих детей — и сам много лет этому преподаванию отдавший), востоковед, полиглот: бо́льшая часть его произведений написана на японском, китайском и эсперанто…

Именно эсперанто, языку и международному движению, было суждено сыграть в его жизни наиболее значимую роль. Освоив этот язык, слепой юноша еще до Первой мировой войны оказался вовлечен в бурную, динамичную, подлинно не знающую границ деятельность эсперантистов, поездил по миру, сумел познакомиться со множеством выдающихся людей… Языки он осваивал с легкостью, так что проблема общения для него вскоре исчезала — а на первых порах неизменно помогал тот же эсперанто, энтузиасты которого жили во многих странах и всегда были готовы принять одного из своих.

Эта интернациональная среда была в то время проникнута идеями ожидания нового мира, провозвестником которого многие тогда видели Советскую Россию, еще даже не СССР. Неудивительно, что из Японии Ярошенко был в 1921 году выслан по подозрению в большевизме. Прибыв во Владивосток, он обнаружил, что из-за последних отголосков Гражданской войны (которая, даже завершаясь, все-таки оставалась серьезным препятствием даже для зрячих людей) не сможет добраться с Дальнего Востока до европейской части страны. Поэтому на несколько лет задержался в Китае (без проблем устроившись преподавателем эсперанто в Пекинском университете), а в 1923 году на эсперантистской же волне перебрался в Германию — откуда, приняв участие в международном конгрессе эсперантистов в Нюрнберге, наконец вернулся на родину.

Однако ситуация с момента его отъезда изменилась так, что в дальнейшем он уже мог ездить только по стране. Одной из таких поездок стал чукотский вояж 1929—1930 годов, с серией литературных публикаций, увидевших свет в эсперантистских изданиях 1933 года.

Тут, увы, придется затронуть довольно болезненные материи. Известно, что вскоре после этого, с середины 1930-х, эсперанто в СССР подвергся тяжелейшим гонениям. Сам-то Ярошенко репрессий избежал (возможно, для карательных органов он проходил по ведомству не эсперантистов, а слепых), но для многих активистов и простых пользователей все закончились самым роковым образом. Отчасти потому, что эсперанто в свое время пользовался активной поддержкой Троцкого (как «язык мировой революции»), отчасти потому, что связи с международными организациями, очень развитые в среде эсперантистов, начали восприниматься как нечто совершенно запретное. А отчасти и из-за представлений, что, мол, «они там в своей субкультуре, пользуясь „закрытостью“ языковой среды для посторонних, могут бесконтрольно заниматься антисоветской агитацией». Не принимая саму правомочность такой постановки вопроса, с большим сожалением скажем: применительно к творчеству Ярошенко государственной власти было из-за чего насторожиться. И не только тогдашней тоталитарной власти, а… практически любой. Например, в ряде художественных произведений о чукотской жизни он изобразил «туземцев», живущих идиллически-пасторальной жизнью в духе той, которую ведут до прозрачности миролюбивые, экологически чистые и живущие в поистине веганской гармонии с природой индейцы из голливудского мультфильма «Покахонтас». А разрушают эту идиллию (причем не по принципу «железный конь идет на смену оленьей упряжке», но поистине фантастическим образом в стиле зомби-апокалипсиса), конечно же, «вскормленные европейской культурой» представители Советской России, возглавляемые «людьми, чью национальность мне не хотелось бы называть», которые даже медицину чукчам приносят как «врачи-вредители»…

Так что нам стоило определенного труда найти, при помощи современных эсперантистов, такие чукотские рассказы, в которых действительно присутствовала именно «местная» этнографическая фантастика.

Чукотская элегия

Я лежу у моря. Рядом со мной спит моя собака колымской породы. Мой страж, мой рыцарь.

Мы дремлем на морском берегу. Над нами — голубое небо, под нами — прекрасная галька, перед нами — бескрайняя водная гладь, позади — бескрайняя тундра. Небольшой ручеек ласково журчит, устремляясь к великому морю. Летний день бесконечен; августовское солнце согревает арктическую землю, согревает меня и колымскую собаку, пса-рыцаря без страха и упрека.

Все живое спит под летним небом, наслаждаясь теплом. Но нет — это лишь кажется. Вдруг раздается выстрел, потом еще один! Просыпается жадность человеческая, только она сейчас не дремлет. Утки испуганно кричат; взмывают потревоженные стаи; слышен тоскливый голос чайки. Где-то рядом каркает ворон. Ворон, ворон, зачем ты зовешь зло на берег?

Сонно дышит море, тяжелой дремой забылась мать-тундра.

О, человеческая жадность, уснешь ли ты когда-нибудь?

Комары жужжат, садятся мне на руку, сосут мою кровь. Комары не могут жить без крови — и человек не может жить без крови. Ворон, о ворон, ты злая черная птица.

Я глажу руками мелкую гальку: ты была когда-то скалой, скоро станешь морским песком, а потом превратишься в пыль, в прах. Мы все станем прахом: я, мой пес, мои лошади.

Ворон, о ворон, ты злая черная птица.

Чукотская идиллия

Под солнцем спит большое море; на берегу моря сплю я, крошечный рядом с ним… Великое море видит сны — и я тоже вижу сон. Его сон.

Море видит сон: идет по морю байдара, чукотская лодка, без паруса, без вёсел, без руля. В лодке сидит человек. Курит трубку и улыбается. Море недовольно: разве можно пересекать его без паруса, без вёсел, без руля, да еще посмеиваясь при этом…

Плеснула сердитая волна. Человек по-прежнему курит и безмятежно улыбается; пальцем направо показывает — байдара идет направо; пальцем налево показывает — она поворачивает налево. Без паруса, без вёсел, без руля.

Море сердится: посылает волну за волной, вал за валом. Человек курит трубку и улыбается, его лодка плывет дальше.

Море швыряет на нее плавучую льдину, целую ледяную гору. Байдара прижимается к ней бортом, и дальше они плывут вместе: влево, если палец указывает налево, и вправо, если он указывает направо.

Море вспенилось, закипело, и вот на поверхности появился огромный морж. Пасть его раскрыта, клыки готовы вспороть байдару, разломать ее на части. Человек по-прежнему лишь улыбается. Выпускает клуб дыма из трубки — и морж, разом отяжелев, скрывается под водой.

Море бушует, и из глубин его выныривает огромный кит. Взмах его ужасного хвоста — и нет больше никакой байдары…

Лодка пошла ко дну, но где тот кормчий, что правил ей, где человек?

Он не на дне, он не борется за свою жизнь в морских волнах. Он на берегу. Я на берегу: я просто заснул у моря.

Море вздохнуло и проснулось; я тоже проснулся и вскочил. Моей лодки — а это не легкая байдара, но большой грузовой каяк — уже не видно на берегу. Она свободно плывет вдали, по открытой воде: под парусом, с веслами на борту, с надежным рулем… Только меня, кормчего, нет за этим рулем.

Мне страшно, я бегаю вдоль берега туда-сюда, но лодка все удаляется.

Наконец я решил воззвать к морю:

«Ты велико, я же человек и потому мал. Ты, море, сильно, я же человек и потому слаб перед тобой. Ты, море, богато, я же человек — и я беден. Зачем тебе мой каяк? Ты целый год держало русский пароход «Колыма» в своих ледовых объятиях¹; ты преградило путь к острову Врангеля огромному ледоколу «Литке», судну, равного которому не видели здесь²; ты не пустило «Ставрополь» в Нижнеколымск³; ты разбило и поглотило в своей пучине шхуну американца Свенсена со всем его товаром⁴; ты каждый год топишь множество акоевцев…⁵ Зачем тебе мой каяк? Зачем властителям быть злыми? Зачем сильным быть жестокими? Зачем богатым быть жадными? Зачем тебе мой каяк?..»

Море надолго задумывается. Море речет:

— Да, да, ты, человек, кажется, раз в кои-то веки говоришь правду. Я, море, велико, ты, человек, мал; я, море, сильно, ты, человек, слаб; я, море, богато, ты, человек, беден. Зачем мне твой хлам?

Коротко плеснули волны — и вот случилось чудо: мой каяк повернул к берегу. Да, да, чудо из чудес: великий оказался добрым, сильный — не жестоким, богатый — не жадным. Каяк причаливает к берегу и тихо шепчет мне слова приветствия — все это не во сне, все это наяву…

Ты смеешься, не веришь? Клянусь клювом ворона, клянусь головой белого медведя!

Ты же знаешь, она висит у меня в яранге, у самого входа, слева.

(Из «Эсперанто Линк», № 4, 1933)

Перевод с эсперанто Цви Бен-Уриэля

---

¹ Это событие датируется навигационным сезоном 1928—1929 годов. (Здесь и далее — примеч. перев.)

² «Литке», нагруженный припасами для снабжения населения острова Врангеля, застрял во льдах как раз тогда же, когда пароход «Колыма» наконец смог из них выбраться: в августе 1929 года.

³ Тоже событие, относящееся к навигации 1929 года.

⁴ Американский миллионер норвежского происхождения, получивший в 1920-х концессию на добычу морского зверя на арктическом побережье СССР.

⁵ Так называли членов Акционерного камчатского общества (АКО), основанного в 1927 году. Его задачей было развитие промышленности и рациональное использование природных богатств Камчатки, причем в тех условиях АКО выполняло не только операции торговых органов, но и функции советской власти.